Наль Подольский

ПОВЕЛИТЕЛЬ ТЕНЕЙ

АРХЕОЛОГИ

Молодой император У Ито много времени уделял древностям. Как же
так? Жил себе молодой человек в самое, что ни есть, допотопное
время, и уже -- увлекался древностями! На Руси о таком читать
даже как-то обидно.

Петербург был дитя скороспелое, нынче звали бы его нундеркиндом.
Поднялся он в своей колыбельке на белых ножках колонн, глянул
вниз, в холодную быструю воду, и сказал, увидав отражение:

-- Ах, как я молод!

А потом протянул ручонку, и говорит:

-- Хочу древностей.

Умилился царь-нянька до слез:

-- Ай, ай, красавчик! Быть тебе третьим Римом! -- и пишет указ:
отовсюду свозить древности.

Вот уж скоро тому триста лет, состарился город, сморщился,
перепачкался заводской копотью, паутиною проводов затянулся -- а
нет-нет, да и шамкнет беззубой челюстью:

-- А ведь я... это... как его... молод... и все еще люблю
древности...

И стекаются к нам до сих пор всякие старинные вещи, и от каждой
тянется ниточка в земли чужие, диковинные, и во времена давние,
для простого человека немыслимые. Возьмите любой музей -- там
этих нитей столько, что они уже сплелись в паутину, и ловит она,
паутина, не мух, но души людские.

Не мертва паутина, поют ее нити, играют, и те, кто попался в нее,
повинуются ее голосам.

От зеркал пустоты, из черных пространств, из тьмы спящей и тьмы
играющей, чьи волны для сильных -- забава, а слабым -- погибель,
я, сильнейший из сильных, из отважных отважный, крепкой нитью
протянутый сквозь семь нижних миров, опоясавший их и скрепляющий,
я, сгибающий острие моей воли лишь по зову великой Игры, путями
ее иду к вам. К вам иду, мои родичи, давно меня ждущие, к вам
иду, мои дети, давно без меня сиротеющие, начинаю нелегкий путь.

Играет, поет паутина, заманивает добычу.

Вот по залу идет девушка, деловито идет, не глядя, плавно огибает
витрины, видно, что здесь, в музее, не случайный она посетитель.

Неожиданно останавливается и глядит выжидательно на витрину у
стенки, словно шорох оттуда послышался, затем медленно и
рассеянно, как бы силясь что-то припомнить, подходит к витрине.

А поблизости, у окна, молодой человек с блокнотом, обернувшись на
звук шагов, начинает глазеть на девушку, Вдруг спохватывается,
это же неприлично, и пытается отвернуться, но глаза его не желают
слушаться и попрежнему глядят на нее.

Она чувствует его взгляд, пожимает зябко плечами и склоняется над
витриной, что-то рассматривает.

Что ты горбишься, девушка, над холодным твердым стеклом?
Распрямись, улыбнись ему, пусть увидит, что ты привлекательна,
что груди твои упруги, а бедра выпуклы, пусть подойдет и возьмет
тебя за руку!

Она хмурится: что за глупости нынче лезут мне в голову...

Не глазей так на женщину, мальчик -- что павлин, перед тобой
будет важничать. Хватай ее, держи крепче и неси скорей, куда
хочешь -- сначала она будет кусаться, а потом обнимает тебя!

Улыбается тихо юноша: вот была бы потеха... трудно даже
представить...

Скользит карандаш по бумаге, рисует ее профиль в блокноте... я
давно, давно ее знаю... как сделать, чтоб она узнала меня... что
она там рассматривает... что-то зеленое, странное... а ведь есть
какая-то нить между ею, этой штукой и мной, треугольник...
интересно, она это чувствует?..

Скользит карандаш по бумаге, рисует мягкие волосы.

-- Как не стыдно, без спросу? Покажите сейчас же! -- взгляд
сердитый, но голос добрый.-- О, да вы недурно рисуете... это
точно, я,-- снова хмурится,-- но все равно, без спросу рисовать
-- безобразие! -- ей становится самой вдруг смешно, и она с
трудом подавляет улыбку.

-- Я давно-давно тебя знаю, мы бродили в зеленой стране, неужели
не помнишь: солнце, мягкая трава под ногами, и танцуют цветы и
бабочки?

-- Вы, наверное, ненормальный?

-- На тебе было легкое платье с рисунком из резных листьев, ты
вот так заслонялась от солнца ладошкой...

-- Я действительно так иногда заслоняюсь... и у меня есть такое
платье... но вы все равно чепуху говорите.

А потом мы плыли по темной воде... это был пароход...

-- Послушайте, я ученая дама, точнее, учусь на нее -- мне совсем
не к лицу слушать глупости!

-- От форштевня бежала вода... мы с тобой стояли рядом...

-- Умоляю тебя, перестань, а то я заплачу.

-- Хорошо, хорошо, перестал... Расскажи мне об этой штуке, на
которую ты смотришь.

-- Неужели тебе интересно? -- она молчит нерешительно и опять
зябко пожимает плечами.-- Вещь довольно банальная. Наконечник
трехгранный, бронзовый, эта форма бытует на всей территории
скифского мира. Ему больше двух тысяч лет... насаживался на
тростниковое древко... Что еще?.. Из раскопок моего дядюшки, он
великий ученый.

О чем ты болтаешь, женщина? Разве слышала ты хоть раз, как жужжит
над степью стрела, разве видела, как упавшая лошадь бьет копытами
в судорогах? Улыбнись же, не удручай мужчину серьезностью твоего
лица!

Она улыбается:

-- Вот что, нарисуй мне какую-нибудь из тех вещей... ну, хоть
этот же наконечник... только так нарисуй, чтобы был не хуже, а
лучше, чем настоящий, чтоб хотелось взять его в руки и насадить
на древко!

Скользит карандаш, рисует хищное острие стрелы, и грани, и пятна
патины, и зазубринку на черешке.

Она наклоняется, смотрит, и он ощущает щекой мягкость ее волос.

-- Превосходно, дядя будет доволен... Ну что же, я беру тебя в
рабство.

-- Что? Что?!

-- На полгода беру тебя в рабство, что тут странного? Добровольно
сдаешься?

Совсем распустилась женщина! Нужно оттаскать ее за косы, а потом
проучить плетью!

Нет у меня плетки... а у нее нет кос.

-- Да, сдаюсь.

Вот и попалась добыча, приклеилась паутина накрепко, играют ее
нити, поют.

Скорей же ко мне, помощники, скорей ко мне, мои сильны, скорей
же, отважные, быстрые. Ты, с иссохшими пальцами, как черви мясные
скрученными, ты со щекою выгнутою, ты, у которого ржавый лоб,
взоры молниеносные -- равные мои, сюда, сюда!

Зал с высокими окнами, резные потемневшие двери, в рамах --
мутные зеркала. На старинных часах -- двенадцать: не качается
маятник, время застыло, может -- в полдень, а может -- в полночь.

Круглый стол с массивными ножками и желтые пятна: лица. Что-то
злое повисло в воздухе, то ли ссорятся, то ли спорят.

-- Дядюшка, вот художник, о котором я говорила.

Роговые очки с птичьим клювом кивают:

-- Юноша, вам везет: вы можете сразу приняться за дело!
Раздобудьте, пожалуйста, тушь для художника.

Выползают на лист бумаги черные головастики, да паучки с рогами.

-- Вот эти значки -- для курганов, а эти -- для грунтовых могил.
И старайтесь, чтоб вышло красиво: эта карта пойдет заказчику!

А рядом старуха, с усами и в мужском пиджаке, стучит в пол
суковатой палкой:

-- Вы опять отвлеклись! Я требую, чтобы мой могильник отдали мне!
Я его начинала копать, и вы знаете это!

-- Мы не может из-за таких пустяков перебрасывать ваш отряд.

-- Это мой, мой могильник! Это был,-- в совиных глазах появляются
крупные слезы,-- это был свадебный подарок моего мужа!

-- К свадьбе надо дарить бриллианты, а не старые могилы с
костями,-- ворчит клювоносый,-- не то вместо детей родятся
зверушки.

-- Что? Что вы сказали? -- всхлипывает старуха и опять стучит в
пол клюкой.

-- Я сказал,-- клювоносый встает,-- что мы, как никто, чтим
заслуги покойного,-- он выдерживает приличную паузу.-- Он был
великий ученый и прекрасной души человек,-- снова пауза,
клювоносый садится.-- Но ведь есть интересы общей игры. Мы
обязаны также уважать интересы заказчика.

-- Можно мне? -- поднимается молодой человек с лицом
перекормленного ребенка.-- А что если я уступлю эти двадцать
могил, а взамен возьму три кургана, те, что больше всего мешают
заказчику, вы же,-- он умильно колышет щеками в сторону
клювоносого,-- начнете могильник у берега.

Теперь злится однорукий старик, причитает, бормочет, клювоносый
его успокаивает, а старуха от возбуждения колотит набалдашником
трости по шелковой обивке стены.

Пыльный смерч пробегает по шелку, разрываются серебристые лилии,
черное тело трещины с электрическим треском ползет к потолку.
Разворачивается, разматывается темная паутинная нить, уплывает
наружу в туман, повисает над серой водой, над мелкими застывшими
волнами.

Скоро, скоро смешаю кости для моей отважной игры. Сорок лун я
беру сорок раз, и так повторяю сорок раз, и для каждой луны
крепких помощников -- выбираю, ищу, призываю!

Головастики и паучки располагаются все шире по карте, курганы
большие и малые, равных эпох и племен. Стоят, ждут курганы в
степи далеко на востоке, так далеко, что сейчас там не наши
вечерние сумерки, а рассветное слепящее солнце. Пусто, поет ветер
и треплет листья полыни, над сусличьей норкой сидит лисица с
поднятой лапой, да редко-редко вдали покажется крохотный всадник
и медленно уплывет к горизонту, к пологим лиловым горам. Резкие
тени ложатся на траву от высоких камней, вкопанных по углам
кургана, от камней с человечьей осанкой -- стерегли они исправно
покойников от врагов две тысячи лет. Скоро кончится ваша служба,
сами ляжете в землю на отдых, некого будет стеречь, просятся
мертвецы наружу.

Скоро стану я бессильным, беспомощным. Соберите меня из воздуха,
из огня, земли и воды, пронесите меня, беспомощного, к источникам
моего могущества, к моим родичам, к дедам и внукам!

-- Дорогие коллеги,-- встает клювоносый,-- теперь мы встретимся в
поле. Мне остается всем пожелать успеха!

Все аплодируют в шутку, а молодой человек, будто присыпанный
пылью, проворно тащит бутылку шампанского. Пробка летит в потолок
и падает с глухим стуком на пол, шелестит в стаканах шампанское,
и шелестят губы:

-- За успех! За удачный сезон!

Главное чудище, перестань вредить, лежа усмирись, сидя вздремни!
Ты клыки заострил, ты движешь хвостом, ты спину выгнул, раздул
живот, ты в шального юёр превращаешься -- лежа усмирись, сидя
усни!

-- Скажи, не страшно выкапывать из земли покойников?

-- Ох, ты опять с глупостями,-- она берет его под руку,-- давай
лучше поговорим о делах.

-- Ну, а все-таки, неужели не страшно? Не мстят после загробные
духи?

-- Я тебе говорила, я -- ученая дама, в числе прочего сдала
этнографию. А когда поднаготную бесов, демонов и богов зубришь к
экзамену -- какие там духи!

-- А мне было не по себе, когда вы делили могилы. Может, вам
только кажется, что вы делите их, а на самом деле они, покойники,
делят вас?

-- Ха, да с тобой не соскучишься! Это в экспедиции ценность.
Какие покойники, что ты... Это кости, истлевшие и давно
перемешанные грабителями. Половины иной раз не хватает, целый
костяк -- удача. Успокойся, они никому ничего сделать не могут!

-- Откуда ты знаешь, что они могут, а что не могут? Может, они
разыграли вас в кости, или же в шахматы.

-- Недурная идея,-- ей становится весело,-- мой дядюшка был
королем... наверное, королем черных...

-- А старуха-сова -- ладья, однорукий старик -- тоже. С толстыми
щеками -- он слон, а со ржавчиной на лице -- пешка...

-- И, надеюсь, не проходная...

-- Кто же тогда мы с тобой?

-- Как кто? Я королева... лучше белая. А ты мой раб!

-- Не бывает такой фигуры!

Она улыбается и косится лукаво:

-- Откуда ты знаешь, какие шахматы... у мертвых?

Уходят они по набережной, по тяжелым гранитным плиткам, без
причины смеются чему-то, натыкаются на прохожего, и тот,
сторонясь, ворчит:

-- Ну конечно, влюбленные... и не лень в такую погоду.

Они делают вид, что не расслышали реплики, взявшись за руки, идут
дальше.

А черная паутина играет, но не слышат они ее песен, и на какое-то
время образуется брешь в паутине.

Что ж, влюбленность делам не помеха, если дела делать вместе.
Итак, на восток, в Азию, навстречу восходу солнца! Стартует
самолет с громом, оставляет за собой шлейф черного дыма, ревут
реактивные двигатели, поют однообразную песню.

Вы, безликие силы буйные, вы, стихии беснующиеся, вы, мошки тонко
жужжащие, и все твари летучие, вы, змеи, черной кожей лоснящиеся,
и все твари ползучие, вы, черви безглазые, под землей
копошащиеся, вы, птицы, крыльями машущие, вы, звери, в лесах
ревущие, вы, люди, землю возделывающие и землю собой удобряющие
-- от вас призываю помощников, прикрепляю к моей нити узлами
крепкими!

Вот она, Великая степь! Здесь от гор и до гор ветры пролетают
свистящими табунами, и нет им нигде помехи-препятствия. Простор
поперек неведомый -- сияющая широкая страна, протяжение вдоль
неведомое -- необъятная вдаль земля!

Забелели у курганов палатки, зафырчали автомобили, загорелись
костры под котлами, и в древние песни степи вплетаются новые
голоса.

Вы, кости пожелтевшие, хрупкие, в прохладной земле тлеющие, вы,
горшки, от древней копоти черные, вы, кинжалы бронзовые,
позеленевшие, вы, гладкие топоры каменные -- просыпайтесь, долгий
сон ваш кончится, жизнь теперь обретете новую, важными,
знаменитыми станете! Даже вы, черепки малые, ногами в землю
затоптанные, презренные при жизни, ничтожные -- скоро и вы
возвеличитесь, на важное лежание ляжете, во дворце на место
почетное, и придут вам поклониться люди разных стран и племен!

Играет, дрожит паутина -- скоро будет ей прибыль великая, новые
нити тянутся, завяжутся новые узелки.

Поздно вечером, когда черное небо принялось разглядывать степь
голубыми глазами звезд, и от свечек засветились палатки, как
большие китайские фонари, вызывает к себе клювоносый племянницу:

-- С завтрашнего дня, любезная родственница, ты начальник
раскопа. Можешь выбрать любой курган из первых восьми номеров. Да
ты уж присмотрела, наверное? Ваш ход, юная леди, делайте вашу
игру!

Она готова вспыхнуть от радости, но старается не показывать вида,
сохраняет деловой тон:

-- Если вы не возражаете, дядюшка, я скажу вам за завтраком.

Встала в рань несусветную, серую, и по мягкой холодной траве
выходит из лагеря. Серебрятся курганы росой, затаили они в себе
немыслимое, и чудится ей -- не она, ее выбирают: как невеста на
смотринах смущается.
-- Вы, подземные духи древние, темных недр курганов хозяева, хоть
я знаю, что нет вас, духи, хоть не верю я в вас, невидимых,
помогите мне, духи, пожалуйста, покажите богатый курган, не дайте
увидеть могилу разграбленную, никчемную, не введите меня в
заблуждение, ибо это мой первый раскоп!

Показался из норки сурок, рыжим столбиком встал, и
громко стрекочет, ругается: видно, недоволен вторжением.

-- Здравствуйте, господин сурок! Извините за беспокойство, но
придется вам рыть новую норку!

Ей становится радостно, весело: что я, глупая, мучаюсь, вот же
он, мой курган!

Поднимается солнце выше, горячим, жгучим становится, вгрызаются в
землю лопаты, и черные раны раскопов рассекают зелень степи.

Дни за днями идут, слой за слоем снимается насыпь кургана, и вот
уже -- нет насыпи, начинается путь в глубину.

Все чернее становятся согнутые спины рабочих, пот течет по
выступающим скулам, пылью щелочки-глаза забиваются.

Каждый день, по утрам, клювоносый объезжает раскопки. В белых
брюках и белой тенниске, с черным пуделем на руках, он заходит в
раскоп, обходя брезгливо рыхлую землю. Если что не так делается,
клювоносый бросает пуделя и становится на колени, ему подают
лопату, либо кисть, либо нож, и он, в назидание подчиненным,
мигом наводит красоту и порядок. А потом поднимает пуделя:

-- Ах, Пит, как ты испачкался! -- и к машине, торопит шофера.--
В лагерь, мой друг, поскорее, мне необходимо переодеться!

У племянницы все похваливает.

-- Что же, дня через два можно будет вскрывать могилу, и дай бог
вам удачи. Как я вам завидую, родственникам: первый в жизни
курган! Сколько надежд, сколько удивительных ощущений!

Иногда в чертежи заглянет:

-- Гм... недурно, недурно, юноша... но главный экзамен еще
впереди... хм... принимать его будут покойники.

Она же все чаще и чаще -- пятно ли в земле обнаружится, черепок
или косточка -- останавливает рабочих с лопатами и берется за нож
и кисть. А в глазах блеск азартный, будто в крупной игре
выигрывает, хотя под ножом темнеет всего черепок закопченный.

Что поделаешь: ведь археолог кладоискателю младший брат.

Наши двое пока неразлучны, и ему поминутно достаются от нее
поручения:

-- Натяни-ка вот здесь шнур. А потом нарисуй те камни. Принеси
фотоаппараты. Кстати, перед сном не забудь намотать пленку в
кассеты. Это что, последняя сигарета? Так о чем же ты думал утром,
сбегай, попроси у кого-нибудь!

Иногда ему кажется, что и впрямь он попал в рабство. И он был
бы, наверное, счастлив, если бы удалось почаще бывать с ней
вдвоем.

Иной раз осторожно предложит:

-- Давай погуляем немного, посмотри, какой тихий закат.

-- Не могу, дневник запустила, ох, и влетит мне от дядюшки!

-- А потом?

-- Потом! Потом спать... если хватит сил дойти до палатки.

Она теперь на раскопе от рассвета и до темноты, и с тех пор, как
из земли показались каменные массивные плиты, покрывающие могилу,
блеск азарта в ее глазах, что раньше вспыхивал на секунды, горит
напряженно и ровно.

Все, что тормозит раскопки хоть на мгновение, ее раздражает.

-- Ты с ума сошел: в такую жару -- целоваться! И не забудь, под
нами могила, покойники могут обидеться,-- она оттягивает тесемку
купальника и раскопочной кистью стряхивает с плеча пыль.

-- Не понимаю, как женщина, покрытая слоем глины, может вызывать
какие-то чувства. Лучше давай-ка взглянем, какие из этих плит
попадают в разрез.

-- Об одном жалею,-- ворчит он обиженно,-- что я не покойник, и
нет у меня могилы: это, видно, единственный путь к твоему сердцу.

-- Ну вот, он готов уже ссориться. Тогда давай говорить
серьезно,-- она садится на борт раскопа,-- когда мы сюда ехали,
разве я обещала целоваться с тобой каждый день или сделаться
твоей любовницей? Нет, не обещала... Это может произойти, но не
вымогай у меня этого... и, главное, не употребляй при мне слова
"любовь", у меня от него начинается резь в животе... к твоему
сведению, я была уже замужем и имею жизненный опыт.

-- Хорошо, приму к сведению,-- говорит он вяло, лишь бы сказать
что-нибудь.

Фу, какая глупая фраза... конечно, она права... для чего ей
тупица... и сейчас молчу, как болван... а что я могу ей
сказать...

-- Нет, ты невозможен! Я уже полчаса подставляю ему губы для
поцелуя, а он, как святой Антоний, разглядывает песок!

Он целует ее несколько церемонно, ощущая свою неуклюжесть.
Она все же очень добра... если терпит его такого... и сейчас ведь
опять ляпнет глупость... словно кто за язык тянет...

-- А куда же делся твой муж?

-- Ты... ты просто чудо,-- от смеха она задыхается,-- еще пара
таких выходов, и я влюблюсь в тебя без ума! -- внезапно смех
затихает.

Приблизив глаза к его лицу, она его внимательно рассматривает,
будто видит впервые, ощупывает, как слепая, пальцами. И, словно
проверяя ощущения пальцев, прикасается несколько раз губами.
Затем отстраняется:

-- Да мне руку, помоги встать... что-то я притомилась сегодня.

Встает, и с коротким смешком:

-- Ах, да я тебе не ответила... Я вдова, мой муж умер,-- она
опирается на его руку,-- а сейчас пойдем все-таки, посмотрим те
камни.

И опять он, как заведенный, измеряет и чертит камни, тянет через
раскоп рулетку, перекладывает складной метр, и опять измеряет и
чертит. Она же ножом и кистью вычищает из щелей землю и смахивает
какие-то, только ей видимые пылинки, хотя розоватые плиты
сфотографированы уже не раз, и грани их важно лоснятся на солнце.

Лежат плиты прочно, уверенно, на века были положены, с заклятиями
и плачем, и не верится, что можно решиться сдвинуть их с места.

-- Молодец,-- она смотрит готовый чертеж, и в глазах ее
сосредоточенный блеск,-- завтра будем вскрывать!

К торжественному моменту прикатил клювоносый. С пуделем на руках,
осторожно, чтобы не испачкать белые брюки, поднимается на рыхлую
кучу отвала. Собачонка юлит и повизгивает.

-- Нет, Пит, на землю нельзя, для приличной собаки здесь
грязновато.

Без стеснений, по-мужски, разглядывает племянницу. Недурна,
недурна... ведь была таким журавленком... а сейчас все, как
надо... муж ее, говорят, был человек распущенный... так что с
этим тихоней ей, наверное, скучновато...

И старуха не поленилась приехать, ковыляет с клюкой от машины,
как всегда, в пиджаке покойного мужа.

Оперлась на клюку, смотрит горестно. Это мой, мой курган,
окаянные... подавиться бы вам этой могилой... да ведь эта семейка
ничем не подавится... пирамиду Хеопса, и то, проглотили бы... а
девчонка бесстыжая, в каком купальнике разгуливает... все
прелести напоказ, мальчонка-то слюни пускает...

Все готово. Зарычал трактор, натянул железный трос, и плита не в
одну тонну весом, что исправно охраняла покойника больше двух
тысяч лет, поползла по наклонным бревнам прочь от могилы.

А что под плитой -- сухая земля, да отверстие норки. Выскочил
наружу сурок -- беда, катастрофа, рушатся своды жилища!

Что же вы, господин сурок? Вам же сказано было: нужно рыть новую
норку.

Мечется в раскопе зверек, деться некуда: кругом люди.

Не стерпело тут пуделиное сердце, забился в руках у хозяина,
извернулся, и -- прыг на землю.

Сурок в панике мчится: собака страшней человека. Выбрал юношу с
планшетом в руках -- и шасть у него между ног. Пудель -- вслед,
да не тут-то было: почему, сам не зная, сдвинул юноша ногу с
места, ткнулся пудель в тяжелый ботинок и застрял на секунду. А
сурок уже за отвалом, юркнул в какую-то дырку. Для порядка порыл
пудель лапами землю и вернулся с жалобным визгом к хозяину.

Тот берет его на руки и отряхивает ему лапки от пыли:

-- Успокойся, не плачь, Пит. Я тебе обещаю: ты однажды поймаешь
этого грызуна.

Старуха же все бормочет: подавиться бы вам, подавиться. Достает
из кармана плоскую фляжку, наливает в колпачок зелья.

-- Извините, я не расслышал,-- поворачивается к ней клювоносый.

-- Что же, батюшка, у тебя с ушами? За успех, говорю, за успех.
Как-никак, первая могила сезона,-- наливает клювоносому тоже.

Всех обходит стаканчик по кругу, и старуха в конце, словно бы по
забывчивости, наливает себе опять.

Вот и кончилась церемония вскрытия, потоптались еще гости в
раскопе и разъехались, ибо каждого ждут свои дела и свои могилы.

На кургане остались двое. Она поспешно, будто за ней кто гонится,
снимает ножом, слой за слоем, землю в могиле, он же сидит на
борту и что-то дорисовывает в чертежах. Она поглядывает на него
недовольно:

-- Слушай, хватит копаться! Доделаешь после, в палатке. А сейчас
помоги лучше мне.

Он покорно откладывает планшет и берется за нож.

Дело к вечеру. От курганных камней протянулись длинные тени. От
прохлады она ежится, он приносит ей кофточку, помогает надеть.

-- Спасибо,-- она торопливо и неправильно застегивает пуговки, а
само косится через плечо за спину.

-- Что с тобой? -- он, как маленький, расстегивает ей пуговицы и
застегивает снова как следует.

-- Не знаю, беспокойно чего-то... может, зря мы сегодня вскрывали
могилу...-- смешок,-- да ты меньше слушай, что я болтаю... вот
пройдем этот слой, и домой, спать.

Солнце уже багровое, сплющилось на горизонте, а на другом краю
неба проступил бледносерый круг полной луны.

Уж пора бы идти, но она продолжала упорно работать. Нож ее режет
землю попрежнему быстро и точно, но ему кажется, что в глазах ее
блеск азарта уступил место лихорадочному мерцанию страха. Иногда
она что-то неразборчиво бормочет. Один раз он расслышал:

-- Зря мы, зря его выпустили...-- но не решился спросить, что это
означает.

Да ему тоже не по себе: гул в ушах, будто зовут его чьи-то
невнятные голоса, незнакомая ранее тяжесть гнет позвоночник к
земле.

Может быть, перегрелся на солнце, а может -- старухино зелье...

-- Хватит, пора идти,-- он решительно кладет нож.

-- Давно пора,-- говорит она вяло,-- я боюсь.

-- Чего? -- выпрямляется он в неожиданном раздражении.

-- Посмотри,-- прижимается к нему, говорит шепотом,-- посмотри,
какая луна.

Небо уже совсем потемнело, луна похожа на белый фарфоровый диск,
каждая травинка в степи покрыты белой глазурью.

Он берет ее за руку, ведет из раскопа наружу. На фарфоровую траву
ложатся их длинные черные тени.

-- Ты с ума сошел,-- она резко садится на землю,-- слишком яркие
тени, он увидит нас, увидит нас,-- прячет в полах его куртки лицо
и тянет его вниз. От неожиданности чуть не упав на нее, он
садится рядом.

Она совсем не в себе.

-- Спрячь меня, спрячь! -- она пытается втиснуться под его
куртку, расплющиться, целует в губы настойчиво, требовательно,
обвивает тесно руками. Он ощущает ладонью ее горячую грудь,
просовывает руку под лифчик, с треском лопается тесемка, оба
валятся на траву, и теперь ни один не знает, кто чью терзает
одежду. Его жадность не имеет предела, он проникает губами к ее
шее, плечу, груди -- ей бьет в лицо лунный свет.

Ее тело под ним внезапно каменеет, и она отталкивает его.

-- Отойди! Он видит нас, видит!

Он пытается ее обнять, успокоить, но она вырывается с каким-то
прямо звериным бешенством, катается по земле, закрывает лицо
руками.

Да разве в степи можно спрятаться от луны... Он быстро и зло
приводит свою одежду в порядок.

Она затихает, лежа ничком, уткнувши лицо в ладони.

Он приносит ей кофточку.

-- Одевайся!

Она садится. Плечи и грудь расцарапаны, губы трясутся -- сейчас
опять будет истерика. Непонятно, как ее урезонить.

-- Перестань, ты же образованный человек! Что тебе полнолуние?

-- Мне плевать на луну! -- и шепотом, быстро: -- Он, он смотрит
оттуда! Когда он болел, я ухаживала, сидела ночами рядом и
молилась, чтобы он умер. Он меня очень мучил.

-- Ну кому ты могла молиться? Ведь сама говорила, ни во что такое
не веришь.

-- Не знаю, кому молилась. Знаю только, он умер и преследует меня
до сих пор. Не лови меня на словах. Да, да, конечно, ни во что
такое не верю. Это просто был нервный припадок,-- в ее голосе
появляются виноватые нотки,-- да от этого мне не легче... и тебя
извожу зря...-- она торопливо собирает какие-то мелочи в полевую
сумку.

А ему снова слышатся невнятные далекие голоса, они куда-то зовут,
и к нему приходит вдруг ощущение, что это гораздо важнее, чем ее
расцарапанная колючками грудь. Нужно, чтобы она ушла...

-- Я готова, идем. Возьми эту сумку.

Из невнятного многоголосого гула выплывает вполне ясная мысль.
Ты имеешь право обидеться.. ты просто должен сейчас на нее
обидеться...

-- Извини, я с тобой не пойду... мне нужно побыть одному... до
лагеря триста метров гладкой степи...

Она смотрит на него изумленно: неужели раб взбунтовался?

-- Ну конечно, я сама доберусь,-- говорит она очень спокойно и
уходит прочь, превращаясь в белую фарфоровую фигурку.

Он садится на борт раскопа. Слова странные, непонятные, возникают
в сознании. Скрючатся лапы... вырастает горб... распахнитесь,
серые крылья...

Пригибает к земле страшная тяжесть, он пытается ей противиться.
Но сгибаются руки, сутулится позвоночник, тяжесть валит его на
землю, вдавливает в нее.

Незаметным, серым, ты станешь... быстроногим, отважным, станешь...

У могилы какое-то шевеление... ничего не видно в тени...
поглядеть бы поближе.

Он садится легко, как во сне. А, да это сурок... как смешно
стоит,. столбиком... лапки скрестил на груди... важно,
по-человечески кланяется.. а лицо пресерьезное, уморительное.

-- Здравствуйте, господин сурок!

-- Здравствуйте,-- отвечает сурок степенно и чуть обиженно,--
меня принято называть "Господин хранитель костей господина
покойника". Вы можете называть меня просто "господин хранитель".
Очевидно, вы -- господин гонец господина покойника?

Вот так штука... господин гонец господина покойника...

-- Вы, наверное, шутите, господин сурок... виноват, господин
хранитель?

А сурок вдруг заметался:

-- Скорее! Сюда, сюда! -- машет лапами в ужасе.-- Ну скорее же,
господин гонец!

Заразительная паника, да и сам со спины что-то страшное чует --
срывается с места.

Черной пастью разверзлась внизу пещера, и сверху легла черная
тень.

Он бросается в темноту кувырком.

Мягкий толчок.

Тишина.

-- Господин гонец! От имени господина покойника выражаю вам
неудовольствие. Непростительный промах в начале игры:
невнимательность, расхлябанность, риск. Хуже того, ведь лисица
могла схватить и меня! Благородный marmota major в лапах
вульгарнейшей vulpes-vulpes! Ужас, господин гонец! Ужас!

-- Где мы, господин хранитель? Почему такое гулкое эхо?

-- Идеальные своды, господин гонец,-- сурок заметно смягчился,--
совершеннейшие в мире своды! Мы находимся в грудной клетке
господина покойника.

-- Как темно господин хранитель! Нельзя ли какой-нибудь свет?

-- Свет? Вы смешите меня, господин гонец! Хе-хе-хе! Свет!
Во-первых, он не нужен, во-вторых, вреден, и в-третьих, не
существует. Я позволю себе процитировать один старый трактат.
Извините, я выйду в библиотеку...

Пауза. Где-то внизу возня и шуршание. Тихо. Опять возня.

-- Вот, господин гонец, слушайте... Сколь ошибочно мнение,
будто свет -- вещество, источаемое солнцем, огнем и нагретым
металлом, будто свет существует сам по себе и способен заполнить
пространство подобно воде или ветру. Посвященные знают: свет --
всего лишь отсутствие тьмы. Темнота, а не свет, дает форму
предметам. Темнота состоит из тончайших нитей, и когда она устает
поддерживать порядок мира, ее нити сворачиваются в клубки, и
невежды тогда говорят, что стало светло... Извините, господин
гонец, здесь так написано... В это время начинается разрушение
формы вещей. Оттого мы при свете всегда наблюдаем тление и
распад, всякое же восстановление и зачатие совершается в
темноте... Какая глубина, господин гонец, вы чувствуете?..
Древность!.. Ах, господин гонец, садитесь, простите мою
рассеянность... смелее, не бойтесь... вы сидите на третьем ребре
господина покойника... выступ -- это костная мозоль... увы...
плохо сросшийся перелом... господин покойник вел подвижную жизнь.
Я закончил уже полное описание первых пяти ребер господина
покойника. Ах, простите, я все болтаю... я не в праве вас долго
задерживать. Вот ваш груз, господин гонец.

-- Что-то круглое и довольно мягкое.. на ощупь шершавое... клубок
шерстяных ниток...

-- Господин гонец! От имени господина покойника я вам желаю
успеха.

-- Спасибо, господин хранитель костей господина покойника!

Прощай, прощай же, сурок, хранитель старых костей!

-- Успеха, успеха, успеха! -- стрекочет сурок вслед.

Хватит, хватит сурочьей тьмы! Фарфоровая луна, в небе, фарфоровая
земля под ногами, и звенящая лес-трава.

Кем был раньше -- не знаю, чем-то мучался, чего-то хотел -- не
помню. Звенят осколки травинок, летит луна впереди над степью.

Крепким помощником будешь мне, проворным, отважным будешь! Посажу
твоих дедов за сытый стол, до отвала накормлю твоих внуков!

Скрючатся лапы -- скрючились, хищные, когтистые, быстрые.
Вырастет горб -- вырос, серый, твердый, врагов отпугивающий!

Позади, за спиною -- звон. Многолапный звон, многоногий. Быстрей,
все быстрей бежит -- а тяжелый звон приближается.

Страшно чувствовать себя дичью, жутко чуять за спиной погоню.
Задыхается, нет сил крикнуть -- а они все догоняют, нет сил больше
ломать травинки -- а они все настигают. Разливается душной волной
страх над белой степью.

Вспомнить, что-то важное вспомнить...

Крылья, серые крылья... Распахнитесь же, крылья -- распахнулись,
шершавые, перепончатые.

Взмывают крылья над степью, и ложится тень птеродактиля на
фарфоровые морды волков, и они прижимают уши.

Широки и упруги крылья. Хорошо скользить серой тенью над белым
фарфором земли, бежит впереди луна, освещает путь в черном небе,
и поет в перепонках ветер.

Зачем я, могучий и сильный, на долгое лежание лег? Опоясаю
средний мир прочной нитью с узлами крепкими! Туман -- напевы мои,
снег и дождь -- вопли мои, мгла густая -- песни мои!

Мерно машут серые крылья, когти держат черный клубок. Вертится
клубок, шевелится, теплым, горячим становится, раскаляется
понемногу.

От луны же тянутся волосы, фарфоровые белые нити. Дай мне, дай
твою черную нить, я вплету ее в мои косы. Будет мне торжество,
звездам ужас!

Раскалилась черная ноша, не стерпела когтистая лапа. На, луна,
получай добычу!

Ты каталась бы, луна, по небу, летела бы над белой степью, не
играла бы черной нитью!

Побежали по луне черные трещинки, скользит она вниз, к земле,
разбивается с хрупким звоном, взлетают осколки в небо, и каждый
звенит: я луна. Гаснет белый фарфор, на востоке и западе тьма, на
юге и севере тьма.

Хорошо бы упасть -- некуда.
Хорошо бы разбиться -- негде.
Крикнуть -- нечем и некому.
Я ничто, я нигде.

Что осталось? Не знаю. Что-то осталось. Я -- это я. И еще -- воля
стать.

Просыпается. Пробуждается медленно воля быть.

Поднимает веки с трудом -- что-то серо-коричневое. А глаза ищут
белый фарфор.

Закрывает глаза, открывает -- и снова не то. Снова полог палатки.

На щеке что-то теплое, мягкое -- гладит рука. Что-то теплое около
уха -- губы. Что-то шепчут, не понимаю... не буди меня, не буди,
возврати мне мир светящегося фарфора...

Она же не отпускает добычу, будит его, целует, шепчет на ухо и
снова целует.

-- Просыпайся... я больше не буду тебя изводить... просыпайся
пожалуйста... буду ласковой и покорной... ты меня напугал...
такой долгий страшный обморок... они все говорят: перегрелся на
солнце... а я знаю, это старуха тебя отравила... и еще виновата
я, но я больше не будут так...

Нет, не обморок это, девушка -- был твой милый в путешествии
важном, в далекой стране, там, где травы звенят, где деревья
гремят, где земля ревет, где болота поросли осокой стеклянною.

Он садится и глядит удивленно, будто видит ее в первый раз. Она
же берет его за руку, деловито считает пульс, прикладывается
губами ко лбу:

-- По-моему, ты в порядке...-- смотрит в глаза,-- слушай, я не
хочу больше тебя изводить. Переселишься сегодня в мою палатку,
пусть родственнички судачат, как вздумается...-- кладет палец на
его губы,-- а сейчас мне пора. Когда сможешь, приходи на раскоп.

На раскопе идет все по-прежнему: сделай это, сбегай туда. Из
земли уже показался скелет, гладкий череп оскалил зубы, она
расчищает ключицы, работает кистью с скальпелем. Ее руки танцуют,
в глазах радостное сияние, и смотрит на желтые кости прямо-таки с

нежностью.

Он сидит на борту раскопа -- танец рук ее завораживает.

-- Как ловко у тебя все получается, кажется, кости сами
стряхивают с себя землю! А губы твои шевелятся, о чем ты с
ним разговариваешь?

-- Я пою ему песню, и он мне тоже. Слушай: она кладет мои кости в
мягкую рыхлую землю, она гладит их мягкой кистью, закрывает их
теплой землей. Прорастут из земли, как семя, шумящим деревом
стану. Хорошо работает девушка, за обильный, богатый стол посажу
ее предков.

-- Непонятная песня,-- качает он головой,-- почему закрывает, а
не откапывает, почему не потомков, а предков?

-- Так складнее, не придирайся к словам. А вот про тебя: он будет
меня рисовать на голубой хрустящей бумаге. Не рисуй меня кое-как,
рисуй меня тщательно, до отвала накормлю твоих внуков.

-- Как блестят у тебя глаза,-- он садится с ней рядом на
корточки,-- разве можно так возбуждаться из-за старых костей?

Ее руки продолжают свое непрерывное движение, освобождая от земли
ребра скелета. Ей приходится нагибаться все ниже, и в косых
лучах солнца на ее напряженной спине рельефно выделяется каждый
мускул и каждый позвонок. Он непроизвольно кладет руку на ее
загорелую до лилового поясницу.

-- Какая разница, из-за чего возбуждаться -- из-за костей или...
из-за кожи...

-- Ну знаешь...-- он с силой, почти грубо, привлекает ее к себе.

-- Перестань, он рассердится,-- в голосе ее беспокойство -- а
впрочем,-- она делает вид, что прислушивается,-- он говорит:
целуйтесь дети, резвитесь, пусть умножатся ваши внуки,-- целует
его в губы и со смехом отстраняется.

-- Почему нам нужно его разрешение? -- обижается он как-бы в
шутку.-- Разрешение косоглазого пастуха, гонявшего невесть когда
овец в пыльной степи?

-- Ну какой же он косоглазый! Посмотри, какой лоб, лицевые кости
-- чистый европеоид! И, наверное, хорош был собой: зубы даже
сейчас жемчужные... А тебе он говорит вот что: что ты знаешь обо
мне, не обученный антропологии мальчик? Десять пеших и десять
конных -- двадцать воинов мне под силу, а тебя каждый из них
задушил бы одной рукой. Что ты знаешь о моих землях? О моей
стране?.. Серебристые тополя и лиственницы повырастали вместе, и
не было имени и числа другим прекрасным деревьям! Степные полынь
и ковыль повырастали вместе, и не было в тучной траве пустого
места -- пространства! Ревут в лесах, ища пищи, силой страшные
звери, шестидесяти родов жаворонки поют и забавляются в небе,
семидесяти мастей антилопы идут, пасясь, друг за другом! Вот
какова моя страна, мальчик!

А скальпель и кисть танцуют, обнажают желтые кости, не стыдясь
своей наготы, подсыхают, темнеют на солнце.

Вдруг под кистью -- изумрудная зелень: наконечник стрелы,
покрытая зеленью бронза.

Прожужжала стрела над степью, пропела, и нашла свою цель -- щель
в доспехах, ямку между ключицами, основание шеи, седьмой
позвонок. И вот уже конь без всадника запрокинул голову, ржет, и
уносится к горизонту.

Господин сурок, вы уже описали это? Да, да, господин хранитель,
господин покойник вел подвижную жизнь! Не простой пастух лежит в
этой могиле, сильный дух обитал в этом черепе, мощная воля
светилась в его глазницах.

-- Смотри, что творится! Еще бронза, да какая, кинжал! Нет, ты не
понимаешь, что это значит -- посмотри перекрестие: крылья
бабочки. Все пишут, и даже дядюшка, что это четвертый век, а
здесь несомненный пятый! -- она ласково гладит желтые кости
ладонью.-- И за что мне такая удача? Может, ты мне приносишь
счастье? -- косится на него, хмурится.-- В чем дело? Почему у нас
постная физиономия?

-- Не по себе мне от всего этого...-- не пытаясь скрыть
раздражения, он встает и отходит в сторону,-- от всей этой
загробной лирики... что-то в этой больное, уродливое... неужели
сама не чувствуешь?

-- А, вот в чем дело...-- она тоже встает, разминает затекшую
поясницу,-- ты просто ревнуешь меня к костяку, и напрасно,--
смешок,-- ибо можешь получить то, что ему недоступно!.. Хотя...--
она снова как бы прислушивается,-- может быть, в чем-то ты
прав... он тоже мной недоволен.

Перестань болтать глупости, женщина, как ты смеешь дразнить
мужчину. Повернись, покажи себя, пусть заметит он твои груди,
живот и бедра, пусть целует и ласкает тебя.

Она делает шаг к нему, смеется возбужденно и нервно, и на миг в
его мыслях мелькает: это развратный смех.

Чего же ты медлишь, мальчик? Сорви с нее эти тесемки, повали ее
на горячую землю, искусай ее губы до крови, и пусть она под тобой
стонет и извивается.

Она делает еще шаг, пальцы ее разжимаются, кисть и скальпель
падают на песок. Ей в лицо бьет заходящее солнце, зрачки ее
затуманены, губы красны и округлы.

Он берет ее за руку, и она еле слышно просит:

-- Уведи меня из могилы, я боюсь его все-таки...

Ночь приходит, темнее небо, закрывается черной тканью. Вновь
колдует луна над землею, восстанавливает мир из фарфора,
разрушенный солнцем за день.

Мчится черная тень по глазури, звон фарфора поднимается к небу.

В лапах черный клубок.

Сколько дней так лечу -- не знаю, сколько лет мчусь в небе -- не
помню...

Вот уж смешаны кости великой игры, вот уж брошены на гладкую
землю! Скоро будет мне выигрыш важный -- утрою мое могущество!
Кто сверху придет -- верх отправлю, снизу явится -- вниз
низвергну, будет мне торжество, врагам ужас!

Строит горы луна на пути, поднимаются они все выше и выше,
мерцают плоскогорья и пики, протыкают белизной небо. Здесь ни
птица, ни зверь не живет, здесь так пусто, что нечем дышать --
только гладкий холодный фарфор громоздится уступ за уступом.

Скользят по фарфору лапы, катят вверх черный клубок. Растет
клубок, разбухает, огромным, тяжелым становится.

А луна распустила волосы: дай мне, дай твою черную нить, я вплету
ее в мои белые косы!

Срывается черный клубок, захлестывает луну петлями нити, не
выдерживают, подгибаются лапы, катится вниз клубок, и луна вслед
за ним, гаснет белый фарфор с тихим звоном.

Дни сменяются днями, и раскопки идут в заведенном порядке.
Исчезают холмы курганов, новые могилы вскрываются. Но первая пока
остается гордостью экспедиции. Костяк уж расчищен полностью,
красуется, как в витрине музея, со всеми своими вещами: боевой
молоток -- клевец, лук с налучьем, стрелы, кинжал. Не простой
человек -- богатырь, сильный воин.