Наль Подольский

ПОВЕЛИТЕЛЬ ТЕНЕЙ

Приезжал на раскопки ЗАКАЗЧИК: вереница автомобилей, в них
дородные люди, несмотря на жару, в темных пиджаках и при
галстуках, кое-за-кем -- люди помоложе, потоньше, с кожаными
папками в руках, держатся на полшага сзади. Дородные пожимают
клювоносому руку, с улыбочкой кивают племяннице, остальных не
замечают. Скелетам тоже кивают.

Да что там заказчик -- скоро явится гость посерьезней, знаменитый
антрополог, японец. Будто, с выгодными предложениями насчет
костного материала.

В честь приезда японца клювоносый велел племяннице надеть
что-нибудь кроме купальника, сам поехал в аэропорт.

Гостя сразу повез по раскопкам. Все дивятся иностранному
воспитанию -- чуть увидит кого японец, будь то шофер, повариха --
бежит навстречу вприсядку, вежливо шипит, улыбается, долго трясет
руку. Скелеты ему страшно понравились, особенно у племянницы --
что-то радостно лопочет, похлопывает кости маленькой ладошкой.

За шампанским, в обед, пошел разговор о делах. Господин Дзабацу
готов, получая из России скелеты, сообщать в течение месяца все о
болезнях покойников, группу крови, давление, цвет глаз и волос, и
даже тембр голоса.

Клювоносый решает немного приврать:

-- Эти данные мы и так получаем.

Лицо японца расплывается в счастливой улыбке:

-- Что касается остального, весьма возможно, но тембр голоса --
уникальное достижение лаборатории Дзабацу.

-- Тембр голоса нам не важен,-- бросает клювоносый небрежно.

-- Хорошо,-- кивает японец,-- но сейчас мы можем и больше.
Реконструкция по губчатым тканям спектра эмоций покойника, это
вам интересно? -- японец самодовольно хихикает.-- Вы будете
получать, хи-хи, полный слепок души покойника... разумеется, на
магнитной ленте.

Все в восторге:

-- Блестяще! Это большое открытие! Это новый подход к истории!
Браво, Дзабацу!

Наливают шампанское, следует тост за успехи науки.

Однорукий старик даже пытается аплодировать -- ладошкой и пустым
рукавом.

-- Это то, что нам нужно,-- важно говорит клювоносый,-- мы
согласны подписать договор.

Далее идет торг, какие костяки едут в Токио, а какие остаются в
России -- ведь своих антропологов совсем уж обижать тоже нельзя.
Костяк из раскопа племянницы идет вне конкуренции, его господин
Дзабацу увезет завтра с собой.

Старуха сидит в углу, молчит, глядит исподлобья, и все время себе
в шампанское подливает зелье из фляжки. Подавиться бы вам...
подавиться...

Поднимается: пора уезжать. На прощанье ковыляет к японцу:

-- Ну что, много наторговали мертвых? -- хрипло смеется.-- Почем
платишь, басурманин, за душу?

Клювоносый -- переводчику, тихо:

-- Это можно не переводить.

Тот переводит. Японец вежливо шипит, широко и радостно улыбается.

-- Господин Дзабацу заметил, чем знаменитее археолог, тем больше
он имеет чудачеств. Господин Дзабацу уверен, что мадам -- великий
ученый.

-- Врет, наверное, сволочь,-- старуха садится в машину, тычет в
спину шоферу клюкой: мол, поехали во-свояси.

Все расходятся, у всех есть дела. И у господина покойника тоже:
ему нужно собираться в дорогу. Да, господин хранитель, господин
покойник опять ведет подвижную жизнь.

Извлекаются из могилы кости, стряхивают с них пыль кистью,
протирают влажною тряпочкой. Рот заклеивают липким пластырем --
чтобы не выпали по пути зубы, глазницы и переносицу тоже -- не
сломались бы тонкие кости, длинные кости -- отдельно, в
продолговатый пакет, позвонки, ребра и таз -- в большой
квадратный пакет, кисти рук, кисти стоп -- в специальные маленькие
мешочки.

Вот дорожный костюм господина покойника: груда пакетов,
перевязанных аккуратно бечевкой, как в универмаге в отделе
подарков. Их складывают в посылочный ящик.

Горе, горе мне! Плохо кости упали в игре, легли на несчастливую
сторону. Слышу с запада страшные звуки, полосатое облако мчится,
вижу, бродячей дырявой тучей плач и горе ползут с востока, с
севера облачная громада с тяжелым грохотом подступает, и пылает
облако с юга, огне-желтое, словно охра, злобно каркает
по-вороньи. Пора за дело, помощники, лицом к врагу повернитесь,
распалитесь на него яростью яростной!

Тяжелый вечер, недобрый. Это чувствуют все, угрюмо расползлись по
палаткам. Душно, словно перед грозой, а небо -- без облачка,
сухое, сероватое, пыльное. На горизонте зарницы.

Он лежит на спальном мешке, одет, будто ждет чего-то. В горле
жжение, во рту сухо, беспокойно и даже страшно, неизвестно чего.

Она рядом, усталая, спит, свернувшись калачиком, и иногда
вздрагивает -- видно, снятся тревожные сны.

То ли грезит он наяву, то ли спит... нет, не спит и не грезит...
это что-то другое...

Просто -- странная легкость, просто -- тяжесть исчезла, и это
слегка пьянит. Думает: можно подняться -- и тут же поднимается
вверх. Видит внизу свое тело, лежащее на спальном мешке, смотрит
на него равнодушно, как на что-то чужое, ненужное. Рядом она, на
нее -- с жалостью. Проплывает сквозь полог палатки, как сквозь
завесу дыма. Плывет над землей. Темно. Опускается, становится на
ноги, идет, вернее, плывет, чуть приподнявшись над степью. Что-то
ищет, что-то должен найти. Никак не вспомнить, что именно.
Мучительно роется в памяти. Вспомнил: черный клубок. И тут же
находит: вот он, лежит под ногами. Поднимает: какая тяжесть,
придавливает к земле, чего доброго, свалит с ног. Теперь уж не
поплывешь в воздухе, еле удается идти, как против ветра. Да, для
невесомого и пушинка -- тяжелый груз.

Шаг за шагом, с трудом. Останавливаемся передохнуть. Впереди
цветное мигание, приближается звук -- трепетание крыльев большой
стрекозы. ОНО опускается, садится на землю, останавливается
совсем рядом.

Он разглядывает: самолет из бамбука, обтянут шелестящим
пергаментом, под крыльями -- цветные бумажные фонари. Они мигают
ему. Красная вспышка, желтая, две лиловых и снова желтая. Их язык
почему-то понятен:

-- Беспрекословное повиновение. Поднимитесь на борт самолета.

Он стоит неподвижно: нечто вроде паралича.

Фонарики терпеливо ему повторяют:

-- Беспрекословное повиновение. Поднимитесь на борт самолета.

Его воля тускнеет. Он делает шаг вперед.

На носу самолета -- рожа: необъятных размеров рот и косые глаза.

Он подходит вплотную. Пасть разверзается, нижняя челюсть отпадает
к земле: трап.

Он с трудом одолевает ступеньки. Рот захлопывается, самолет
взлетает. Дребезжит тихонько пергамент, и в бамбуковых раскосах
жужжит ветер.

А внутри совершенно пусто. Везде бамбук и пергамент.

-- Есть здесь кто-нибудь?! Отзовитесь! -- нет ответа, лишь пение
ветра.

-- Отзовитесь же! Отзовитесь! -- он стучит кулаками в обшивку.

Гулкий гром барабана, и опять становится тихо.

Значит это просто ловушка?! Летучая мышеловка? Он в бешенстве.
Молотит кулаками в обшивку, пинает бамбук ногами, старается
поломать хоть что-нибудь -- но пергамент крепок, не рвется, лишь
ревет, как сто барабанов.

Он в бессилии опускает руки. Чувствует на себе чей-то взгляд. И
внезапно видит пилота. Пропадает, испаряется злоба. Как же он не
заметил сразу?.. От того, что тот сидит слишком низко. На полу,
на циновке, в самом носу самолета. Глаза большие, раскосые и
такие печальные, что от их взгляда хочется плакать. Курит длинную
трубку с крохотным чубуком. От нее черноватый дым и дурманящий
пряный запах. Аромат цветущего луга.

Пилот медленно поворачивается, вынимает изо рта трубку и печально
кивает:

-- Осторожно, сейчас вы споткнетесь.

Не хочу спотыкаться... не буду... аккуратно, осторожно шагнуть...

Спотыкается, падает. Ощущения пропадают. Остается: я это я, и еще
-- глухая тоска.

Открывает глаза: светло, и кругом голубое небо. Перед ним на
циновках двое, лица белые, дряблые, женственные, курят тонкие
трубки и во что-то играют, наподобие шахмат. Какая тоска...
безнадежная глухая тоска...

На доске происходит что-то. Фигуры медленно двигаются. Он
приглядывается... это что же такое... как же так... на доске
мечется черный клубок...

Сквозь тоску пробирается ярость. Разрастается, бьется в виски,
застилает глаза. Ах, грабители, воры, да я вас!

Не может сдвинуться с места.

Появляется девушка -- распущенные черные волосы и печальные
большие глаза. Первая мысль: с тем пилотом они брат и сестра. Она
очень красива. Склоняется в поясном поклоне, касаясь маленькими
пальцами пола:

-- Вас приглашают сесть и наблюдать за игрой.

Он садится.

Она приносит низенький чайный столик, опускается на колени и
разливает чай.

Он разглядывает игру. На доске нет никаких клеток или делений,
она резная, из черного дерева. О, да это рельефная карта!
Вырезаны искусно горы, моря и реки, леса, города. Красивая
старинная вещь... А фигуры престранные -- кубики, пирамидки с
человечьими головами и диковинные несуразные чудовища, то ли
ящерицы, то ли жабы.

Играют лениво, фигуры почти не трогают, да и то не в центре
доски, а с краю, поближе к себе. Клубок мечется в середине и, как
будто, пытается пробить брешь в кольце из фигур. Но его теснят
пирамидки и кубики, обступают со всех сторон, и ему больше некуда
двигаться. Клубок затихает.

Один из женственнолицых говорит что-то тихо и коротко.

-- Что он сказал?

-- Фигура уходит с доски,-- отвечает девушка и берет клубок в
руки,-- вы можете это взять на память о посещении,-- протягивает
клубок ему.

Только это уже не клубок, а шарик из черного дерева, выточенный
на токарном станке.

-- Вы убили его. Зачем? -- спрашивает он.

Женственнолицый поднимает на него глаза, в них покой и
скука. Углубляется снова в игру.

-- Каждая фигура вступает в игру добровольно,-- поясняет девушка
бесстрастно-заученным тоном.

-- Нет, вы должны мне сказать! Зачем, зачем это?

Она смотрит ему в глаза. Если бы не глубокий покой ее взгляда,
его можно было бы назвать удивленным.

-- Один из императоров дома У много сделал для государства. Но
для личного усовершенствования у него не было времени, и его душа
испытывает страдания. Высший разум находит это несправедливым и
допускает повторное распределение ценностей.

-- Это подло, ужасно! -- на него накатывает звериное бешенство, и
он даже успевает ему удивиться.-- Это страшное свинство!

Пауза.

-- Высший разум находит ваши доводы неосновательными.

Ярость наполняет его ощущением безграничной разрушительной силы.

-- Я вам покажу высший разум! -- он бросается на женственнолицых.

Не может сдвинуться с места.

А они растворяются в воздухе, остается лишь черный дым и аромат
цветущего луга. Дым сгущается в темноту.

Толчок. Ощущение тяжести.

Он садится на спальном мешке. В висках стучит злоба.

-- Я вам покажу высший разум!

Выхолит тихо наружу и в палатке, где хранятся находки, отыскивает
на ощупь пакеты. Стараясь их не рассыпать, несет к раскопу.

Шуршит земля под лопатой в рыхлой земле отвала, опускаются я яму
пакеты, закрываются надежно землею. А сверху, на всякий случай,
он обрушивает слой отвала.

Пусть поищет теперь японец -- вся рыхлая земля одинакова, и здесь
ее сотни тонн.

-- Я вам покажу высший разум!

Утром в лагере переполох.

Клювоносый действует энергично. Вызывает молодого человека с
присыпанным пылью лицом:

-- Когда пойдете к завтраку, чтобы рядом стояла машина с
заведенным мотором. Повезешь его в город, осматривать местный
музей. Скажешь, я приеду в аэропорт, вместе с костями.

-- А если он не поедет?

Клювоносый его меряет уничтожающим взглядом.

Вызывает щекастого:

-- Обойдешь сейчас все раскопы. Упакуй костяк хорошей
сохранности, мужчину лет сорока, в крайнем случае под пятьдесят.

Помчались гонцы с поручениями. Клювоносый сидит, думает,
барабанит по столу пальцами.

-- В старых книгах написано, что покойника всегда тянет к
могиле...

Направляется не спеша на раскоп. Опускает на землю пуделя.

-- Поищи беглеца, собачка!

Пудель кружит по раскопу, начинает рыть землю отвала. Медленно
углубляется яма, и все молча ждут.

Неожиданно пудель с лаем бросается в глубину ямы. С чем-то
возится там и, пятясь, вылезает наружу. В его пасти бьется сурок.

-- Не откажите в любезности, взгляните в яму, племянница.

Пудель приносит добычу и кладет у ног клювоносого. Сурок дергается
в агонии. Клювоносый берет пуделя на руки:

-- Умница, молодец, Пит! Ты настоящий следопыт и охотник! --
достает из кармана конфетку.-- Я же тебе говорил, ты поймаешь
этого грызуна. Прекрасный экземпляр marmota major!

А племянница извлекает из ямы пакеты с костями.

-- То-то же,-- ворчит клювоносый,-- старые книги не лгут.

Горе, горе мне! Растоптал меня бык гибели гибельной! Мать-душа
моя на части расколота, на никчемные клочья разодрана, делят
барсуки и лисицы. Безобразным, уродливым стану, одноруким,
перепачканным грязью, одноногим, с железной ногой, криво из пупа
выросшею! Злобным, мстительным стану, с глупым глазом, как лужа
болотная, с гвоздями вместо ресниц!

Вечером из палатки начальства слышны споры вполголоса.

-- Нет, подумайте, любезная родственница, как мы может держать
сумасшедшего?

Пауза. Клювоносый ждет, барабанит ногтями по столу и мурлычет
себе под нос: авекеси-авекеля, авекеля мармоте...

-- А вам не приходит в голову,-- тихо спрашивает она,-- что я
тоже могу уехать?

-- Это было бы просто ужасно... да как же вы сможете,
родственница? Ведь здесь ваша официальная практика.

Она притихает, съеживается.

Из подземного мира ржавого, где кусты из железной проволоки,
выползать буду, воровато оглядываясь, приносить черную злобу,
болезни, да гнилые несчастья. Будет людям от меня ужас!

Вновь ревут реактивные двигатели, тянут на закат к западу,
натягивают ночь над землею.

Горе, горе и вам, помощники, духом слабые, неудачливые! Не
ребенка родите вы -- зверя с красной пастью ощеренной! Не дитя
будете нянчить -- зверь-сурок с рыжим хвостом будет плакать у
вас в колыбели! Будет, будет вам ужас!

Ах, стряхнуть бы все это, забыть... откуда тут звери с
хвостами... мелкий дождь, асфальт и гранит, и дворцы белеют
колоннами... какие тут звери... вечеринки, вино и друзья... какие
тут д[ac]ухи...-- а он все прислушивается к чему-то.

Главное чудище, перестань вредить! Ты клыки заострил, ты движешь
хвостом, спину выгнул, раздул живот -- лежа усмирись, сидя усни!

Перестань вредить, чудище.

ТЕОРИЯ АВТОМОБИЛЬНЫХ КАТАСТРОФ

БЕГИН 1<$FАнглийские слова begin, end составляют так называемые
операторские скобки и применяются в некоторых программах
вычислительных машин.>

БЕГИН МАССИВ ЛЮДИ БЕГИН АЛФАВИТНЫЙ ПОИСК ПЕЧАТАТЬ ПОДМАССИВ
РАППЕ ЕНД ЕНД

Толстые линзы очков близоруко склоняются к перфоратору. Неуклюжие
толстые пальцы тыкают в клавиши. Скрип за дверью -- он судорожно
прячет перфокарту в карман пиджака. Балансируя тучным телом,
громко сопя, на цыпочках идет к двери, осторожно выглядывает.
Будто нет никого... померещилось.

Машина жадно глотает карты. Дробный треск скоростной печати, и
щелястая пасть выплевывает полосу белой бумаги.

Снова скрип и шорох за дверью. Он едва успевает из пасти машины
вырвать бумажный язык, скомкать, сунуть в карман. А снаружи, на
мягких лапах, кто-то подходит к двери и, затаившись, ждет. Потом
тихонько скребется, приоткрывает дверь. Неожиданно высоко, над
притолокой, просовывается голова -- любопытная лисья мордочка --
и поет гнусавым голосом Бабы-яги:

-- Ай, шалун, ай, негодник! Вот штанишки спущу! -- ниже головы на
полметра появляется грозящий указательный палец.-- Остается
работать вечером, а заявочка где? А как выпустят в коридор
собачек, что тогда с шалунишкой будет? -- в дверь просовывается,
наконец полностью, длинное костлявое тело, и уже не поет,
скрипит: -- Так что десять минут на сборы, и домой, баиньки!

-- Я сейчас... как же так... я нечаянно,-- он смущен, суетится,
запихивает бумаги в стол. Его щеки багрово краснеют, и потеют
линзы очков.

Смятый бумажный клок громко хрустит в кармане. Ужас как громко.
Тот слышит, наверняка слышит... вот сейчас запоет: "а что у
шалунишки в карманчике, покажите скорей доктору".

Но костлявое тело частями удаляется в открытую дверь. Мягкое
шлепанье лап становится тише, дальше. Скрипнула дверь на
лестницу.

У него еще пять минут. Достает, расправляет бумагу.

РАППЕ ГЕНРИХ ИВАНОВИЧ НЕМЕЦ С ПЛОСКИМ МОНГОЛЬСКИМ ЛИЦОМ
ПЕРЕКОРМЛЕННЫЙ В ДЕТСТВЕ МАЛЬЧИК КЛИЧКА ТИХИЙ АМЕРИКАНЕЦ
СЛУЖЕБНЫЕ ДАННЫЕ ПО СПЕЦИАЛЬНОМУ КОДУ

Снова жар заливает лицо, и опять потеют очки. В близоруких глазах
слезы. За что они его так? Почему каждый день издеваются?..
Блок-программу ни разу без коробки конфет не принес... и берут,
улыбаются, радуются... и тут же отвернутся, хихикают.

Набирает код замка на двери. Дрожат пальцы. Наконец щелкает.

А навстречу опять тот, с лисьей мордой, теперь марширует, громко
стуча каблуками. Командует сам себе:

-- Налево-о... кругом! -- поворачивается и марширует рядом.

-- Молодцом, молодцом, собрался! По-солдатски, по-нашему! -- и
поет бабским голосом: -- Вот идет солдат!... Вот идет маршал!..
Вот идет Суворов! Ту-ру-ру! -- поворачивает круто направо и
скрывается за железной дверью.

Снизу, с лестницы -- новый звук. Снова мягкое шлепанье, но уже
многолапое, дробное, и цоканье, по камню когтей.

Он, прижавшись спиной к стене, уступает дорогу овчаркам и
небритому человеку в фуражке с зеленым околышем. Пять собак --
для пяти этажей, для пяти бесконечных пустых коридоров,
освещенных мигающим призрачным светом.

Безразлично глядит охранник, и равнодушны овчарки, лишь одна
щетинит загривок и нервно стучит лапами, а круглые желтоватые
глазки смотрят алчно и ласково. Этот толстый сейчас не дичь... но
в наследственной нашей памяти песьей копошится смутно что-то... а
ведь мог бы быть дичью... вот такие, как он, были дичью...
щелкнут языком, пальцами -- и можно прыгать вокруг, сдирать с
него по клочку одежду, а после вдруг повалить и по снегу катить
лапами.

Провожает овчарок глазами. Ну и жизнь у них... одно слово,
собачья... слоняться каждую ночь по коричневому линолеуму, меж
коричневых стен, под жужжанием люминесцентных трубок. Им бы
бегать по зеленым холмам, и паслись бы тонкорунные овцы, и играл
бы пастух на свирели... Да куда так, свирелей уж нет, а пастух
вот такой же небритый, наверное, и в фуражке с зеленым
околышем... И волков, наверное, нет, а овчарки вот есть, и будут,
чтобы овцы соблюдали порядок, чтоб паслись тесной массой, чтоб
ходили друг другу в затылок, и главное, чтоб верили в волка.

Да... зеленые холмы, овцы, это звучит как сказка. А ведь дед его,
Генрих Иоганн Раппе, так говорила матушка, имел и холмы, и овец,
и дом с высокой башней и флюгером... Да, так говорила матушка...
Он же овец видел лишь на картинке, и в кармане его, вместо
чековой книжки, тощий кошелек, да еще бумажка с гадкими и глупыми
грубостями... да, с мерзкими идиотскими грубостями...

Он выдергивает из кармана эту дрянную бумагу, мнет ее, бросает на
снег и топчет, тяжело сопя, топчет ногами. Как они смеют, эти
вульгарные девицы... восемь программисток в отделе, и все как
одна, неумные и невоспитанные, нос платком прилично вытереть не
умеют. Придут на работу, запрутся -- мол, программа идет
сверхсекретная -- сразу блюдце на стол, и давай вызывать духов.
Подойдешь -- горит красное табло "не звонить", а сквозь дверь --
приглушенный голос:

-- Мы вызываем дух Александра Сергеевича Пушкина,-- и тут же
хихиканье: видно, дух с ходу отмочил что-то изрядное.

-- Александр Сергеевич,-- вопрошает другой дивичий голос,-- будет
ли в этом месяце премия? -- молчаливая пауза и новый взрыв
смеха.-- Ну что же вы, Александр Сергеевич, все матом да матом.
Отвечайте, да или нет? -- пауза и опять хихиканье. И так целый
день.

А он как-то ухитряется с ними работать, ему за это полагается
орден... Но его терпение в конце концов лопнет, он пожалуется
начальнику отдела... Да, да, расскажет ему все, как есть.

БЕГИН ПРОГРАММА АВТОМОБИЛЬНАЯ КАТАСТРОФА ЗАКАЗЧИК МИНИСТЕРСТВО
ВНУТРЕННИХ ДЕЛ ПЕЧАТАТЬ МАССИВ СМЕРТЬ СОВЕРШЕННО СЕКРЕТНО ЕНД

Мигают сигнальные лампочки, аппарат печати трещит пулеметом, и
ползет, ползет широкая полоса бумаги, белыми воланами ложится на
пол. Как их много, несчастных... как много людей, оказывается,
гибнет в автомобилях...

Стоп. Внезапная тишина. Кладбищенская. Хвост бумажного змея с
гулким шелестом падает в белый ворох. Пять метров тонкой
хрустящей бумаги, пять метров фамилий и имен мертвецов...

Осторожно, двумя пальцами за угол, поднимает бумажный шлейф. Это
самые последние строчки, значит -- самые последние трупы. Еще в
морге лежат, наверное... а это еще что такое?!... опечатка?... да
ведь их здесь не бывает...

Начинают потеть очки, он беспомощно моргает глазами. Двадцать
пятого ноября... но сегодня-то двадцать первое... что же это
такое... неужели опять программистки... это просто черт знает
что...

Поднимает бумагу к глазам и сквозь мутные очки, щурясь, с трудом
разбирает фамилию. Они просто сошли с ума... хулиганить с этой
фамилией... он же их в порошок сотрет... нет, на это бы они не
решились... это просто какой-то бред...

Он роняет конец полосы и силится что-то вспомнить... что-то
он должен вспомнить... очень странное, но пожалуй, приятное...
двадцать пятое ноября... эти цифры царапают память... она значат
что-то серьезное... смутно копошится воспоминание... он идет по
темному коридору... сводчатый потолок, деревянные панели по
стенам, в окнах витражи: рыцари и золотоволосые женщины...
открывается тяжелая дверь, не скрипит, не скребет по полу...
тихий голос явственно произносит: господин советник...

Это слишком уж странно -- наверное, снилось просто когда-то и
где-то было... Он не в силах противиться теплой волне видения.

Он идет по ковру к кафедре, не спеша, не стесняясь свой
неуклюжести, тяжело поднимается по ступенькам. А студенты стоят,
ждут -- высокие ясные лбы и внимательные глаза, и раскрыты уже
тетради в кожаных переплетах с готическими багровыми буквами:
ШТААТСГЕХАЙМ.2<$FStaatsgehiem -- "государственная тайна", гриф
секретности в Германии.> И никто здесь не посмеет хихикать над
его слоновьей походкой, и на лицах только почтение -- да, да,
только почтение,-- ибо все, что он скажет сейчас, будет
ШТААТСГЕХАЙМ, и сама его тучность и толстые линзы очков также
есть часть ШТААТСГЕХАЙМ.

БЕГИН УЧЕБНАЯ ПРОГРАММА СМЕРТЬ АВИАЦИОННАЯ ШТААТСГЕХАЙМ БЕГИН
ВВОД ДАННЫХ Н ГОСПОДИН К БЕГИН СЧИТАТЬ ДАТА ГИБЕЛИ Н И К ЕНД ЕНД
ЕНД

Он выводит на доске мелом цифры:

-- Дополнительные условия задачи.

Шелестят страницы тетрадей, тихо щелкают клавиши настольных
компьютеров. Он ходит между рядами, ждет -- и вот уже в двух
тетрадях написан верный ответ: двадцать пятое ноября.

Он пытается вспомнить: кто же они, в самом деле, эти икс и игрек
задачи? Не вспомнить... никак не вспомнить имена этих людей, их
студентам не сообщают... листает блокнот: нет, не это... трет
виски, напрягает память... свет в высоких окнах тускнеет...

Что с ним было? В висках стучит, в голове тяжесть. Но это не
главное. Он решается, идет к двери. Какой отвратительный скрип...
коричневый коридор, на полу грязный линолеум... да, он решился...
пусть все это чепуха, пусть его за это накажут, но он должен
предупредить генерального директора... да, да, это его долг, а
когда речь идет о долге, думать нечего.

Секретарша его встречает улыбкой, приветливой и сострадательной:

-- Не велел никого пускать, просто ужас как занят. Понимаете, на
носу двадцать пятое.

Эта дата его подхлестывает. Да, он все понимает, ему очень
неловко, но у него важное дело, очень важное, это долг его
добиться приема.

Сочувствие в его глазах растет, она сейчас заплачет от огорчения,
и, убитый этим, он замолкает. Ну конечно, сейчас его выгонят...
разве можно говорить так бессвязно. Он глотает, как рыба,
воздух. Ждет последнего решительного отказа.

Но для секретарши чутье -- важное профессиональное качество. В
руках ее уже полоска бумаги: отдел, фамилия, должность. Делает
страшное лицо:

-- Подождите здесь, я попробую.

Через минуту выплывает из кабинета торжественная и показывает
глазами: идите.

САМ сидит за столом. Физиономия сероватая, бледная. Плечи узкие,
грудь впалая. Прямо нежить какая-то. Говорят еще, сердце плохое,
и одна почка вырезана. А глаза пустые и цепкие... ртутные.
Взглянет -- что щипцами зацепит, и тянет из тебя что-то, чего и
сам не знаешь. А ты отвечай... да, страху он не зря нагоняет... и
голос -- бесцветный, тихий, а угрожает чем-то... угрожает каждое
слово...

Кончил перелистывать, расписался на трех экземплярах чего-то.

-- Слушаю,-- нажимает клавишу диктофона.

Ну и пальцы -- короткие, толстые, а у кончиков узкие... и ногти
короткие, срезаны по прямой линии, словно маленькие копытца...
специальная порода такая, чтоб было удобней тыкать в клавиши...
раньше кнопки звонков делали вогнутые, это он с детства помнит, а
теперь стали пальцы плоские... скоро у всех будут такие.

-- Слушаю,-- вертит в руках бумажку,-- почему к начальнику отдела
не обратились?

-- Это... очень личное дело,-- чувствует, что краснеет, снимает,
протирает очки,-- дело в том...

-- Это неважно,-- генеральный придвигает к себе телефон, набирает
номер.

-- Нет, нет, не вызывайте его! Это вас, вас касается! Понимаете,
лично вас!

Плоско срезанный ноготь нажимает рычаг телефона, а такой же
ноготь левой руки останавливает магнитофон. На мгновение в
ртутных глазах выкристаллизовывается что-то твердое.

-- Говорите, у меня мало времени.

А пальцы с копытцами снова что-то делают с диктофоном, и не
оторвать от них взгляда... и никак не заговорить... ага,
перематывает назад пленку и стирает последнюю запись...

Тихий голос повторяет терпеливо и тускло:

-- Говорите.

Как же так, господин генеральный директор? Вы, живая энциклопедия
подвохов и подлостей, виртуозный мастер, когда нужно убрать
вредного для вас человека, неужели вы думаете, что настольный
микрофон перед вами -- единственный в кабинете? Это называется
беспечностью на официальном жаргоне, и вам грозит за нее
взыскание.

Следующие три дня учреждение похоже на улей.

БЕГИН ДВАДЦАТЬ ПЯТОЕ БЕГИН К ДВАДЦАТЬ ПЯТОМУ БЕГИН О ДВАДЦАТЬ
ПЯТОМ БЕГИН ДВАДЦАТЬ ПЯТОЕ ЕНД ЕНД ЕНД

В кабинете генерального елка. И никто не видал, как ее,
великаншу, ухитрились протащить по узкой лестнице, и сквозь
низкую дверь коридора -- появилась сама собой, словно джины ее
здесь, в приемной, вырастили за одну ночь. Никаких игрушек на
елке, никакой мишуры, но убранство ее поценнее всякой дребедени
из стекла и фольги.

На нижних ветвях веером разложены акты о досрочном выполнении
плана -- оттого-то и елка, что здесь Новый год уже наступил,
сейчас, в полдень двадцать пятого ноября. Наверху самый ценный
акт, он же самый последний, только что его подписал представитель
германской фирмы. Подписал -- и потерял сразу всю свою деловую
хватку и въедливость, и стал славным немецкий буршем -- улыбается
во весь рот, всех подряд поздравляет, даже по спине хлопает.
Секретаршу поздравляет отдельно и дарит ей сувенир.

А она -- даром что за окном гололедица и мороз -- стучит себе по
паркету каблучками золотых босоножек, и в глубоком вырезе платья
плотный летний загар грудей. Чмокает немца в щеку и, давая ему
время рассмотреть родинку между грудями, заводит сувенир
ключиком.

Игрушечная шарманка начинает играть музыку, вертится крышка
шарманки, и с нею -- медведь и баварский крестьянин, бегут они
без конца по кругу, и не понять, кто за кем гонится.

Хлопает пробкой шампанское, со смехом разбирают бокалы, по
порядку, сообразно чинам, директор одновременно с немцем, семь
директорских заместителей, секретарша и переводчик. Только тут
все замечают, что у двери неловко топчется слоноподобное существо
в сером мешковатом костюме.

-- Что же вы...-- бормочет в его сторону генеральный.

-- Что же вы, Генрих Иванович! -- бросается к нему секретарша.--
Нужно смотреть, как за маленьким! -- тянет его к столу.

-- Раппе, научный сотрудник,-- бежит шепоток по кругу,--
пригласил генеральный лично...

-- Поздравляю всех с Новым годом,-- произносит директор сухо,--
желаю дальнейших успехов.

-- Спасибо! Спасибо! Мы готовы стараться! -- почтительно
позвякивают бокалы.-- С Новым годом! Успехов! Успехов!

А немец-то оказался и вправду отличным парнем: выпил еще
шампанского -- да как хватит бокалом об пол! Хлопает по спине
директора и радостно объявляет:

-- Кончил дело -- гуляй вокруг елки! -- хватает за руку
секретаршу, кричит: -- Коровод! Коровод!

Все смотрят на генерального -- он, хоть и неохотно, все же
направляется к елке:

-- Всех прошу в хоровод,-- и берет немца за руку, но между ними,
по должности мигом втискивается переводчик.

Хоровод медленно двигается, на столе играет шарманка, и немец ей
подпевает бледным тенорком:

-- Ach, du lieber Augustin,

Augustin, Augustin,

Ach, du lieber Augustin --

alles ist hin.

Переводчик, сбивается с такта, добросовестно бубнит директору:

-- Ах, мой милый Августин... все прошло..

Генрих-Иоганн Раппе пляшет вместе со всеми. Кружится голова от
шампанского, тоскливо ему и радостно. Пряничные зайцы и лошади
улыбаются ему с елки, за спиной у него арбалет, он в коротеньких
брючках, а держат его за руку, справа и слева, дети, такие же,
как и он, умные, добрые и воспитанные. И кто-то добрый,
невидимый, играет на фисгармонии, и маленький Генрих -- Иоганн
поет вместе со всеми:

-- Ach, du lieber Augusctin, Augustin, Augustin...

-- Ты что, петь сюда пришел? -- шипит ему генеральный директор.

Он послушно умолкает, и теперь все танцуют молча, а шарманка все
играет, все вертится, и крестьянин все бежит по кругу, за
медведем и от медведя.

Ах, мой Милый Генрих-Иоганн, как же так получилось, что ты пляшешь
у елки в полдень, за месяц до Рождества, и на елке вместо конфет
и золоченых орехов -- канцелярские бланки?

Не знаю, как получилось, не знаю...

А этажом выше, за обитой железом дверью, склонилась к наушникам
лисья мордочка с седыми бровями. На поджатых губах что-то вроде
улыбки, а глаза мутные, злобные. Поет:

-- Ай, ай, шалунишки! Кхе, кхе!

Ай, как мальчики расшалились! Кхе-кхе-кхе!

Приписывает в открытой папке: на немецком языке исполняли песни.

Наушники затихают.

-- Кхе-кхе. На сегодня довольно,-- марширует по комнате,-- кхе!
Что-то мы сегодня раскашлялись! Кхе-кхе-кхе! Примем вечером
горячую ванну!

А наушники вдруг начинают бормотать слова.

ГЕНЕРАЛЬНЫЙ ДИРЕКТОР. Ну-с, прорицатель, что ты еще нагадал?
ТИХИЙ ГОЛОС (СРОЧНО ВЫЯСНИТЬ КТО ТАКОЙ) Ничего... то есть, может
быть, это был сбой... нет не повторялось больше... да, только две
фамилии... извините, ваша... и начальник первого отдела...

ГЕНЕРАЛЬНЫЙ ДИРЕКТОР. Тсс! Хватит молоть чепуху! Я тебе деньги не
для того плачу, чтобы ты ерундой занимался (НЕОЖИДАННО ЛАСКОВО
ЗНАЧИТ ДЕЛО ВЕСЬМА ВАЖНОЕ). Я тебя, собственно, вызвал-то
поругать за излишнюю мнительность. Специалист по технической
кибернетики, и вдруг такое суеверие -- да это мракобесие просто!
Стыдно! Только ради Нового года прощаю... да, прощаю. И даже даю
почетное поручение. Повезешь отчет в министерство. Думал сам, да
сердце пошаливает. Так что не оплошай. Все, желаю успеха.

ТИХИЙ ГОЛОС. Я... да, то есть... (ТРЕСК В НАУШНИКАХ И ЕЩЕ
ШЕПЕЛЯВИТ СВОЛОЧЬ КТО ЖЕ ЭТО ТАКОЙ ЕЛЕ МЯМЛИТ А ЖДАТЬ ЕГО
НЕКОГДА).

Да, ждать некогда, это он сразу почуял. Нюх-то у старой лисы пока
не притупился. Быстро, но торжественно набирает на диске номер, и
с каждой цифры, порциями, на лицо выползает умильность и
преданность. Голос -- мед с патокой:

-- Здравствуйте, здравствуйте, добрый день... это опять я, такой
противный, вас беспокою... да, да, материальчики... на кого? да
на всех, везде безобразие, прямо еле справляюсь... Вот, поверите
ли, простыл, кашляю, так горячую ванну принять некогда... а МОЙ
меня в Москву угоняет, очень я ему тут мешаю... слушаюсь...
ясно, спасибо... слушаюсь... доброго вам здоровья...

Не усидеть на стуле, радостно марширует по кабинету:

-- Вот идет мудрец! Кхе-кхе!

Вот идет Сократ! Кхе-кхе!

Вот идет философ! Кхе-кхе-кхе!

Останавливается, скребется ногтем в директорский телефон, без
диска.

-- Ну-ну-ну,-- скребется и напевает,-- ну-ну-ну... ну-ну-ну...

Наконец, телефон звонит.

-- Добрый день, здравствуйте,-- голос преданный, но уже без
восторга, плаксивый,-- кхе-кхе-кхе... да, простыл... так поверите
ли, столько работы, что горячую ванну принять некогда... а тут
шефы еще вызывают... так что уж позвольте мне с отчетом не ехать,
один раз полентяйничать... слушаюсь... второго охранника...
слушаюсь...

БЕГИН ВОРОНЕ ГДЕ-ТО БОГ ПОСЛАЛ КУСОЧЕК СЫРА БЕГИН НА ТУ БЕДУ ЛИСА
БЛИЗЕХОНЬКО БЕЖАЛА БЕГИН СЫР ВЫПАЛ С НИМ БЫЛА ПЛУТОВКА ТАКОВА ЕНД
ЕНД ЕНД

Сидит у окна, нахохлившись, больная старая птица. Хищный клюв
опустился, на глазах мутная пленка. Сыр... где он, сыр... давно
не падает с неба... был сыр, да весь вышел...

А под ребрами что-то жестокое давит и давит сердце... ноющая
глухая боль...

За окном тормозит машина. Что же они копаются... ага, вот это
чучело Раппе с портфелем... два охранника с карабинами...
втискиваются все трое назад... на директорское место никто не
решился... может, это и есть сыр?.. Ноющая боль повторяется.

И лисичка глядит из окошка на улицу. Нюхай, нюхай, лисичка...
где-то должен быть сыр... ну что же, что нет в клюве... значит,
спрятал куда-нибудь...

Вот внизу тормозит машина. Ну и штука... сам не поехал, а машину
вызвал свою, личную... как много интересного в мире...

Верно, верно, лисичка, это верная ниточка... нюхай дальше,
лисичка.

-- Ту-ру-ру! Кхе-кхе-кхе! Пора и нам собираться! Кхе-кхе-кхе!
Пора в путь-дорогу!

Поднимает, кряхтя, чемоданчик. Не простой чемодан: снаружи вроде
как портфель "дипломат", а на самом деле железный несгораемый
сейф. Пухлая папка, тетради, записки на мятых бумажках и кассеты
магнитофона складываются аккуратно и плотно, запираются хитрым
ключиком.

А у телефона горит лампочка. Ай, ай, зазевалась лисичка! Схватил
наушники, да поздно -- поймал лишь последнюю фразу: ...нет,
машину не надо... Проиграла очко лисичка!

БЕГИН ПОДПРОГРАММА ГУСИ ГУСИ ГА ГА ГА БЕГИН НУ ЛЕТИТЕ ЕНД ЕНД

Нюхай, нюхай, лисичка! Десяток машин в гараже, шоферы играют в
домино, а генеральный директор бредет пешком, зябко кутаясь в
шубу, скользит по заледеневшему снегу. Ах, как много непонятного
в мире!

Скользко, холодно, ветер в лицо. Дрянь погода, почти нет
прохожих. И никто не смотрит на старичка в дорогой шубе, что
отчаянно спешит куда-то. А заглянул бы ему в лицо кто-нибудь, так
надолго запомнил бы эту встречу.

Проснулась хищная птица. Напряглись мышцы лица, у рта желваки
ходят, клюв слегка приоткрыт и дрожит, готовый терзать добычу,
ртуть в глазах закипает.

Да, несчастное чучело, ты еще пожалеешь, что остался сегодня
жив... прорицатель... сказки можешь другим рассказывать... уж
паду в ноги хозяину, чтобы служба охраны правительства... КГБ,
коты сытые, мышей ловить не хотят... а уж эти из тебя вытянут что
угодно.

Белый пар клубится над улицей, и его не может разогнать ветер:
милиция и рабочие в ватниках. И лежит на боку исковерканная
черная "волга". Он подходит уже не спеша. На лице безразличие,
сухость, взгляд тяжелый, тусклый и цепкий.

Кивает полковнику: здравствуйте, и полковник ему козыряет, сразу
понял, кто перед ним. Это, может быть, сыр?.. Пожалуй...
Протягивает полковнику руку, тот умиленно ее пожимает. Еще бы:
депутат, член обкома, глава фирмы, десять тысяч человек под
рукой, и главное -- личный друг самого Хозяина, а этим не шутят.

Прорвало магистраль, наледь... пар, ничего не видно, а скорость
приличная... и фургон еще подвернулся, серый с надписью "хлеб"...
да, прохожие записали, только здесь неувязочка вышла... этот
номер, представьте, разбился трое суток назад, вдребезги, просто
куча металла... ничего, не сомневайтесь, отыщем... не с того же
света он на вашу машиночку выскочил... ну а если понадобится, ха,
и оттуда достанем...

Полковник, усатый, румяный, важный и какой-то праздничный,
говорит, словно тост произносит.

Генеральный директор осматривается. Вскрыт асфальт, вода уж не
хлещет, и сквозь пар зияет черный квадратный провал. Серный запах
повис над улицей. Деловито снуют люди в кожанках и мотоциклетных
шлемах, измеряют что-то рулетками, чертят схемы в блокнотах.

Чуть поодаль стоит человек в серой шляпе и сером пальто, рукав
вшит внизу не подмышкой, а пониже, почти у пояса. Лицо тоже
серое, будто с год его держали в земле, и все в оспинах, что сыр
швейцарский. Глазки маленькие, взгляд сонный. Ни во что не
вмешивается, молчит, только смотрит. Теплая волна заливает лицо и
расходится приятно по телу. Вот он, сыр! Служба безопасности
правительства! Ради него, здесь! О! Это лучше любого ордена, это
-- настоящее! Как красиво звучит, как музыка: служба безопасности
правительства! Это заслужить надо, это и есть сыр -- единственно
настоящий.

В этот миг генеральный директор полно и безоговорочно счастлив.
Добродушно и снисходительно слушает он полковника, тот же, как
гид на экскурсии, демонстрирует искалеченную машину, гордый,
радостный, будто сам это сделал:

-- А машиночка ваша везучая, не сочтите за суеверие, это точно
известно, бывают машины удачливые. Шофер, да три пассажира -- и
взгляните -- ни одной капли крови. Переломов, даже тех нет,
только шок и ушибы! Счастье, здесь никто не сидел,-- он небрежно
постукивает стеком по вдавленной в сидение дверце.

Это что же?! Ведь это его собирались сюда посадить! Его
старческие хрупкие кости должна была дробить эта дверца! И вот
этот железный угольник должен был проткнуть его грудь!
Раздуваются ноздри в бешенстве -- ну, теперь вам мало не будет!
Хищный клюв конвульсивно дергается, и сжимаются когтистые лапы.
Только вот темно почему-то, и больно в груди... Помоги, где же
ты, человек в серой шляпе, с изрытым оспой лицом?.. А в машине
внезапно вспыхивает слепящий оранжевый шар. Он видит себя на
сидении, и в грудь вдавливается красный раскаленный обломок
железа -- помогите же, помогите!.. Какая дикая боль...

-- Что с вами? -- полковник неловко поддерживает его под локоть,
но генеральный директор медленно оседает на снег.

БЕГИН ВОРОНА КАРКНУЛА БЕГИН ЛИСА БЕЖАЛА ПОДПРОГРАММА СМЕРТЬ ЕНД
ЕНД

Спешит с чемоданом лисичка. Из ворот -- охранник с собакой, он в
брезентовом комбинезоне на вате и в фуражке с зеленым околышем.

-- Что же ты, татарва бестолковая, как на маскарад вырядился?
Пойдешь сзади на десять шагов! -- отбирает у него поводок,
наматывает себе на руку.

Скуластое лицо ощеривается, огрызается по-собачьи:

-- Сама кричал: быстра-быстра! А у нас работа такая: не пуделям,
овчаркам!

Пролетела скорая помощь, на красный светофор, под сигналом --
хоть и в морг везут, а с почетом. Прогремел автокран, и за ним
грузовик с останками черной "волги". Опоздала, опоздала лисичка.
Проиграла очко в игре -- чует это и злится.

Ничего не осталось на улице -- только белый густой пар клубится,
да на тускло мерцающей наледи рабочие вокруг ямы, курят, ждут,
пока перекроют воду.

Сердится лисичка, принюхивается -- подозрительно все, ох,
подозрительно, слишком много совпадений сегодня. И у этих вот
работяг рожи хитрые, что-то знают они, что-то скрыть хотят.

-- Ну куда, старый хер, лезешь? Девяносто градусов вода,
заводская. Кипятка не видал, что ли? Лучше псине бы намордник
надел.

-- Ты поговори, поговори у меня! Кто начальник?

-- А ну, сваливай, сука лагерная! -- вдруг освирепел работяга,
видно в интонациях узнал знакомое что-то.

А глаза угрюмые, страшные, в грязной лапище шведской ключ.

-- Помогите!

От пронзительного бабьего визга рабочий шарахается, а овчарка
прыгает на обидчика. Но ошейник ей врезается в горло, она падает
боком на лед, и поверх нее плюхается хозяин. Что-то темное бьется
в облаке пара и вдруг исчезает -- бабий истошный визг раздается
уже из ямы. Скидывает рабочий ватник и, став на колени, опускает
его вниз в черноту, клубящуюся горячим паром, а другой работяга
его держит за пояс. Визг стихает, снизу слышен плеск, и на
ватнике повисает тяжесть. Тянут ватник, осторожно, чтоб самим не
свалиться, и вытаскивают повисшую на рукаве овчарку. А в яме
теперь все неподвижно и тихо.

Овчарка отбегает от ямы, трясет обожженным задом, рычит и
бросается вдруг на подбегающего охранника.

Как учили: укус в запястье, прыжок в сторону, нога ниже колена,
еще прыжок -- и на шею. Но охранник ловким движением втискивает
кулак в открытую пасть, а другой рукой тыкает где-то пониже уха,
и собака, скуля, подгибает задние лапы.

-- Ай ты, падла, на кого тянешь? -- охранник укоризненно пинает
ее в брюхо ногой и поворачивается к рабочим: -- Вынимай мужик,
быстра-быстра! Не простая мужик, начальник!

-- Ну и хер с ним, что начальник,-- басит бригадир добродушно,
все одно, вареный... спустят воду, достанем... ну а хочешь, ныряй
за ним сам.

Охранник с опаской заглядывает в пахнущий серой квадратный
провал:

-- Не будем нырять, ждать можем. У нас работа такая. Папироса
давай?

Да, лисичка, видать, был у тебя ангел-хранитель: надоумил ведь
сложить в чемодан все твои материальчики -- тетрадочки,
записочки, пленочки,-- и в последний момент не оставить чемодан
на земле -- взять с собой в горячую ванну. Что-нибудь тебе за это
зачтется, ибо человек сто, не меньше, поклонились бы тебе в ноги
за утопление чемодана. И когда соберется трибунал по твоему делу,
два ангела и между ними архангел, и прикажут ввести твою душу --
вот тогда-то, лишь только ангелы начнут носы зажимать, шагнет
вперед твой хранитель и скажет:

-- Граждане судьи, то верно, что душа сия сволочная, и запах
издает неподобный -- уж кому, как не мне знать: нанюхался -- все
ж возьмите в соображение, что его последний в жизни поступок
уберег от великого горя человеков числом сто и дюжину, я вот
списочек оных для вас составил...

Улыбнется печально архангел:

-- Дико, дико сие... воистину, неисповедимы пути Господни,-- и
почешет крыло задумчиво,-- слушай приговор, брат-хранитель. Нам
записка твоя ненадобна.. отведи-ка его в чистку по первости, да и
сам не забудь почиститься, от тебя тоже, ровно, припахивает. Что
останется от него после чистки, запечатаешь в малую скляницу, да
на крышке чтоб имя разборчиво, и оставишь здесь, в уголку. А мы
потом разберемся.

И вздохнет ангел-хранитель:

-- Ну, пошли, горемыка.

Будет несколько лет путешествовать чемодан под землей по трубам,
но однажды под напором течения встанет он на ребро, застрянет, и
лишит горячей воды целый район. Долго будут искать причину, пока
не найдут этот странный металлический чемодан, а ночью, тайком,
бригадир аварийных рабочих вырежет автогенной горелкой замок
чемодана и увидит внутри раскисшее месиво из бумаги и
магнитофонных пленок. Плюнет, ругнется матерно и выкинет все на
помойку.