Наль Подольский

КОШАЧЬИ ИСТОРИИ

20

Снова наступило затишье. Город как вымер, по улицам никто не ходил, карантинные власти скрылись опять на заставе и никаких вестей населению не подавали. Было тепло и безветренно. Море ночами уже не светилось, неподвижное, черное, сонное, оно словно копило силы для предстоящих осенних штормов.

Но неподвижность эта длилась недолго. На третий день поздно вечером, когда месяц повис над степью, в обычные шорохи крымской ночи вторглись новые звуки: ритмичное тихое ворчание, будто все цикады окрестностей, неизвестным образом сговорившись, исполняли в такт свои песни. Звук постепенно усиливался. Вскоре он превратился в мощный спокойный рокот, исходящий, казалось, отовсюду, со всех сторон горизонта, а к полуночи воздух, земля и море сотрясались непрерывным многоголосым рычанием. С юга к городу приближалась, повторяя изгибы дороги, вереница огней -- белых, желтых, голубоватых, разной яркости и оттенков. У окраины этот огненный змей свернул с дороги и, не вползая в город, стал его медленно огибать, направляясь к морю, к кошачьей пустоши.

Они принялись за дело, не дожидаясь рассвета. Когда я пришел на пустошь, работа шла полным ходом. То, что творилось там, оглушало. Подобно фантастическим животным, тяжело и медлительно двигались в разные стороны огромные машины, земля под ногами вибрировала, уши раздирало грохотом, лязгом металла, рычанием мощных моторов, свистом и воем реактивных двигателей. Белые снопы света выхватывали из темноты людей, части машин и кучи рыхлой земли.

Медленно поворачивались колеса кургузых грузовиков, на открытых платформах которых ревели и бесновались темные злые машины, очертаниями напоминающие медуз -- отработавшие свой век на самолетах реактивные двигатели. Они изрыгали бледно-лиловые струи огня, лижущие землю овальными пятнами, на которых сначала яркими искрами вспыхивали остатки травы, и сразу чернела земля, а затем начинала постепенно бледнеть и светиться жарким вишневым цветом, гаснувшим понемногу, когда раскаленные струи уползали дальше. Желтые большие бульдозеры -- я и не думал, что они бывают таких размеров -- сдирали слой оплавленной прокаленной земли, сгребая ее в кучи, которые дополнительно обжигали другие огненные машины.

То, что они делали, было, видимо, хорошо продумано и на свой лад естественно, но из-за разноцветных слепящих фар и адского шума казалось жутким, а в том, что происходило все это ночью, у теплого тихого моря, мерещилось нечто бесовское.

Зрителей не прогоняли, но с условием, чтобы они оставались на дороге и не проникали за линию оранжевых флажков. Любознательных набралось не так уж много, всего человек двести, но здесь я видел практически всех, кого знал в городе. Разговоры в толпе не возникали, все вели себя так, будто никто и ни с кем не был знаком, и с преувеличенным вниманием наблюдали за эволюциями механических чудищ, точно они должны были сию минуту выкопать из земли что-то необычайное.

Я оказался тоже под гипнозом этого зрелища. Не хотелось никого узнавать, не хотелось, чтобы меня узнавали. Я просто стоял и смотрел, совершенно бездумно, как под темным небом плясали оранжевые и голубые лучи, то уходя параллельно в степь к горизонту, то скрещиваясь над морем и высвечивая белыми точками мечущихся птиц.

Сколько я так простоял, не знаю, может быть, полчаса, а может, и не один час; осталось ощущение взвешенности во времени и пространстве, и единственное, что запомнилось -- домой я вернулся еще в темноте.

Не раздеваясь, как если бы вскоре предстояло идти по срочным делам, я завалился в постель, но мелькающие перед глазами огни не давали уснуть. Чтобы от них избавиться, я взбивал подушку и зарывался в нее лицом, но слепящие фары, голубые и белые, находили мои глаза и глядели отовсюду.

Отвернувшись к стене, я наконец, уснул, и тут же меня стал изводить навязчивый сон. Серая старуха в похожей на хлопья пепла одежде, наклонясь над моей постелью, со старческим любопытством рассматривала мою шею, почему-то именно шею. Это сон, просто плохой сон, это совсем не страшно -- убеждал я себя и пытался усилием мысли прогнать видение. Мне иногда удавалось заставить ее отодвинуться, но я не выдерживал напряжения, и она снова склонялась ко мне. Я чувствовал, сил моих скоро не хватит, чтобы держать ее на расстоянии, и страх, липкий и серый, подползал из-за подушки. Проклятая старуха, говорил я ей, где же я видел такую гадость и почему запомнил? Старуха, старуха, мерзкая старуха! Она не обижалась, ей даже нравилось, что я начал с ней говорить. Не надо, не надо было с ней разговаривать... Старуха подступила ближе и протянула руку к моему плечу. Я закричал, вернее, хотел закричать, но подушка стала живой и упругой и закрыла мне рот. Проснуться, скорее проснуться -- приказывал я себе, изо всех сил отпихивая подушку.

Меня трясли за плечо и хриплый негромкий голос говорил непонятные фразы, состоящие из комбинаций всего трех слов:

-- Срочно... прибыть... полковник...

Мне удалось спустить ноги на пол и надеть башмаки. Было совсем светло, и в сонном мозгу бродила тоскливая мысль, что раз уже день, значит будят меня законно, и я обязан не злиться и попытаться понять, чего от меня хотят.

Рядом стоял солдат со знакомым, как будто, лицом и, смущенный моей невменяемостью, переминался с ноги на ногу, ожидая ответа или каких-то действий с моей стороны. Видимо, требовалось пойти с ним куда-то, и лишь только я встал, он направился к двери.

Облака затянули небо, дул ветер и стало прохладно. Рядом с домом стояла полковничья волга -- как же я не узнал спросонья шофера полковника -- и внутри сидел кто-то, любезно распахнувший для меня дверцу.

Это был Одуванчик, и как только мотор начал тарахтеть, он заговорил своим свистящим шепотом:

-- Безобразие! Какая самонадеянность! Начал земляные работы и не позвал геолога! Или просто кого-нибудь грамотного -- меня или вас! Преступнейшая халатность!

-- Да объясните же, в чем дело? Почему спешка?

-- Сейчас увидите, сейчас все увидите! Легкомыслие, преступное легкомыслие, если не злой умысел! Наверняка даже, их рук дело! -- его губы почти касались моего уха.

Старуха, старуха проклятая -- засвербило назойливо в мыслях, а Одуванчик притискивался ко мне все сильнее. Я грубо оттолкнул его локтем, а он, чему-то радуясь, захихикал:

-- С ними покончено, думаете? Это самая мелочь, те, что с хвостами! -- он у себя за спиной помахал рукой, изображая кошачий хвост, и оскалившись в идиотской улыбке, придвинулся снова вплотную. С ужасом и каким-то грязным удовольствием я почувствовал, что сейчас заеду ему по физиономии.

-- Главных вы не увидите! За столом сидеть с вами будут, из вашей рюмки пить станут, а вы не увидите! Изо рта сигарету вытащат... -- скрючив пальцы кошачьей лапой, он потянулся к моей сигарете, и вдруг, вместо его руки, я увидел лапу с когтями, отвратительно достоверную.

Мерзость, ах, мерзость! Я замахнулся и, как мне казалось, с отчаянной силой ударил Одуванчика. Но меня отбросило в сторону, я попал кулаком в спинку сидения и получил мягкий, но сильный удар по голове.

Переехав канаву, машина затормозила. Я мигом пришел в себя и лихорадочно обдумывал, как объясниться с Одуванчиком. Он же растирал ушибленную лысину и шептал мне, по-прежнему ухмыляясь:

-- Чуть не убил, проходимец! Это он специально, можете мне поверить!.. Что же ты, -- он ткнул в спину солдата, -- полковника-то аккуратнее возишь?

Не удостоив его ответом, шофер открыл дверцу и сплюнул на землю.

Все машины стояли, являя собой зримый образ неожиданной тишины, зевак почти не осталось, а солдаты из оцепления разбрелись на кучки по два-три человека и лениво курили у дороги.

Полковник вяло пожал мне руку и пригласил жестом на пустошь. Вместе с нами перешагнул запретную для публики линию и Одуванчик, причем полковник смерил его своим бесцветным взглядом, но ничего не сказал, и далее обращался только ко мне:

-- Вы океанолог, профессор, а всякий океанолог немножко геолог... посмотрите, что у нас получилось.

Он повел меня к дальнему концу пустоши, и по дороге я мог оглядеться. Еще вчера здесь была степь, а сейчас это место походило на строительную площадку, словно кому-то вздумалось рыть нелепый, невероятных размеров котлован. Повсюду возвышались валы прокаленной мертвой красно-бурой земли. Ночью машины, начав работу по краю пустоши, постепенно сжимая круги, приближались к центру, но теперь они бездействовали, хотя вокруг сфинкса оставался еще довольно обширный остров нетронутой почвы.

Полковник остановился. Рядом, шагах в двадцати, набегали на берег пенные гребешки волн, и море вдруг показалось таким прекрасным и таким недоступным, что отчаянно захотелось сейчас же бежать со всех ног, бежать от полковника, от куч обожженной земли, от пахнущих соляркой машин, куда-нибудь в пустынное место и просто сидеть на песке, и смотреть, как волны в шипящей пене приносят зеленые темные водоросли и пустые створки устриц.

-- Вы смотрите не туда, профессор, -- мягко вернул меня полковник к действительности.

Бульдозер, один из тех, что снимали второй слой грунта, стоял накренившись и осевши в землю не менее чем на полтора метра.

-- Вытащить его -- пустяки. Но Лаврентий Сысоевич, -- он повернулся к Одуванчику, как бы только сейчас заметив его присутствие, -- утверждает, что могут встретиться такие пустоты, в которые наши машины будут проваливаться целиком.

-- Карст! -- многозначительно произнес Одуванчик.

Полковник в ответ лишь улыбнулся пергаментной улыбкой, от которой его лицо, казалось должно шелестеть. Он ждал ответа, меня же развеселила выдумка Одуванчика. Все же мне удалось изобразить на лице серьезность и объяснить полковнику, почему здесь не приходится ожидать подземных гротов.

-- Благодарю вас! Я так и думал, что Лаврентий Сысоевич преувеличивает, -- он одарил Одуванчика сдержанным, но достаточно неприятным взглядом и, вынув из кармана платок, помахал им в воздухе.

Площадка вновь ожила. Степь огласилась ревом механических чудовищ, и они начали ползать по кругу в заведенном порядке, как паровозики игрушечной железной дороги, увеличенной в сотни раз чьей-то больной фантазией.

Провалившийся бульдозер тоже начал рычать и дергаться вперед-назад в своей яме, будто зверь, попавший в ловушку. Но его мощные гусеницы крошили хрупкий ракушечник, и он лишь углублял западню.

Я вдруг ясно представил, словно сам был тому свидетелем, как несчастный Антоний метался и прыгал в мраморном шурфе, до края которого он почти мог достать передними лапами, как он царапал когтями сияющие белизной стены и лаял на беспощадное солнце, когда его раскаленный диск вступал в голубой квадрат неба, видимый со дна шурфа.

Мне с трудом удалось отогнать этот кошмарный сон, почему-то привидевшийся среди белого дня. К яме тем временем подогнали другой бульдозер, и он вызволил провалившуюся машину.

Остальные машины продолжали ходить кругами, сужая их и сужая, и сфинкс был теперь окружен совсем небольшим клочком целины.

Полковник ушел, и Одуванчик семенил вслед за ним, я же удалился из огороженной зоны и присоединился к кучке зрителей. Уйти домой у меня не хватило духу -- нездоровое, самому себе противное, но непреодолимое любопытство, сродни любопытству, которое гонит людей на публичные казни, подмывало остаться и посмотреть, как будут сносить остатки сфинкса. Мне казалось, разрушение сфинкса будет не просто механическим актом, а важным для всех символом, чем-то вроде эпилога всей этой истории. Но, конечно, того, что случилось на самом деле, я не мог угадать.

Когда вокруг сфинкса, вплоть до самого постамента, были сняты два слоя земли, все машины отогнали в сторону, и остался только один бульдозер, предназначенный вступить в единоборство со сфинксом. Все, что происходило дальше, вспоминается мне в замедленном темпе, будто я видел кино, снятое ускоренной съемкой.

Едва бульдозерист взялся за рычаги и стал выравнивать машину, приноравливаясь к постаменту сфинкса, перед самым ножом бульдозера, между ним и постаментом возникла человеческая фигурка -- пигмей между двумя гигантами. Это был Одуванчик, он махал руками, словно пытаясь прогнать бульдозер от сфинкса.

Солдат в кабине бульдозера, не понимая, что происходит, остановился в ожидании дальнейших приказаний, то есть действовал совершенно естественно. Но, чисто зрительно, совершилось чудо: крохотная фигурка остановила исполина.

К месту происшествия подошел полковник. Одуванчик ему что-то горячо объяснял, не покидая однако позиции между машиной и сфинксом, но полковник покачал головой и отошел к зрителям, чтобы не присутствовать при неизбежной некрасивой сцене.

Два солдата принялись оттаскивать Одуванчика, он же бешено сопротивлялся и, очевидно, истошно орал, потому что даже сквозь рокот мощного двигателя доносился его визгливый голос.

Когда Одуванчика удалили на внушительное расстояние, бульдозер зашевелился. Он уперся ножом в постамент, и мотор его взревел громче. Сфинкс покачнулся, но устоял, и сколько бульдозерист не прибавлял газу, изваяние оставалось неподвижным, а гусеницы трактора пробуксовывали, и только по вибрации почвы мы чувствовали, с какой страшной силой он давит на постамент.

После неудачи первой атаки бульдозер отъехал на несколько метров и стоял на месте, как бы собираясь с силами. Отдохнув с полминуты, он снова бросился на сфинкса.

В первый миг я не понял, что произошло. Почему-то удар бульдозера о постамент я почувствовал на себе, как толчок по ногам, и увидел, как изваяние и постамент медленно приподнимаются над землей, а потом уже ощутил боль в ушах и грохот взрыва.

Наступила полная тишина. Я подумал, что оглушен -- нет, отчетливо слышался плеск прибоя.

Постамент и сфинкс исчезли, а бульдозер стоял, покосившись, мотор у него заглох.

По счастливой случайности бульдозерист атаковал сфинкса со стороны зрителей, иначе бы нам не поздоровилось от обломков камней. Взрыв случился перед ножом бульдозера -- его покорежило, но литая масса металла приняла на себя основную силу взрыва, и машина осталась целой. Бульдозерист отделался несколькими царапинами от осколков лобового стекла и легкой контузией.

На месте сфинкса возникла воронка. Она сразу наполнилась водой, и из нее бил небольшой фонтан.

Солдаты, спеша и мешая друг другу, прилаживали к поврежденному бульдозеру трос, чтобы оттащить его в сторону.

Вода быстро разливалась по котловану. Становясь мутно-серой, она пузырилась, раздавалось шипение, везде вздымались маленькие фонтанчики, в воздухе повис едкий запах.

-- Смотрите! Смотрите, что вы наделали! Радуйтесь! -- вопил Одуванчик с перекошенным от злости лицом, с выпученными глазами, показывая пальцем на полковника. -- Вы заразите все море! Весь Крым! Всех! Всех!

Публика явно прислушивалась к бесноватым речам Одуванчика, и полковник не мог оставить их без ответа:

-- Вам, Лаврентий Сысоевич, как учителю химии, нужно знать, что обожженный известняк называется негашеной известью. А сейчас происходит процесс гашения: окончательная и полная дезинфекция! -- произнес полковник слегка раздраженно, обращаясь не столько к Одуванчику, сколько к толпе, и направился к своей волге.

Зрители стали расходиться. Только несколько человек оставались до тех пор, пока не наполнился котлован, и на месте пустоши не образовалось мелководное озеро с мутной водой.

Погода портилась. По небу неслись низкие тяжелые тучи, у берега слышалось пение ветра, море покрылось сплошь белыми гребнями, и волны уже иногда перехлестывали через узкую полоску суши между морем и пустошью.

Ночью шторм разошелся по-настоящему. Когда наутро, надевши плащ, я пошел к пустоши, вернее к тому месту, где раньше была пустошь, перемычку уже размыло, и над бывшими владениями кошачьего сфинкса раскинулся новый морской залив.

21

С культурой шестьсот шестнадцать дробь два было покончено, и не будь полковник так дьявольски педантичен, он открыл бы город немедленно. Но куда там! Жителям объявили, что карантин снимут лишь после проведения контрольных анализов. Ребристый кузов машины-лаборатории непрерывно мелькал в разных концах города и в степи, и казалось, эта машина может существовать одновременно в нескольких разных местах.

Отношение к сфинксу стало суеверным. Конец его воспринимали трагически (хотя, собственно, какая разница -- быть взорванным или снесенным бульдозером) и даже почти как сознательное самоубийство изваяния. Говорили -- не стоило его трогать, какой там вирус на камне, и недаром Лаврентий Сысоевич пытался его защитить, а он-то всегда знает, чего нельзя делать, да и как же иначе, раз он учитель. И коль скоро кончина сфинкса окрасилась суеверием, чисто практический вопрос -- откуда взялась взрывчатка -- никого уже не волновал.

Крестовского занимал, напротив, исключительно этот вопрос, по крайней мере, так мне тогда представлялось. Он с энергией взялся за расследование.

Конечно, от него после взрыва все ждали решительных действий, но той прыти, которую он проявил, никто предсказать не мог. Ни много, ни мало, он взял, да и обыскал дом Одуванчика и его кабинет в школе. И проделал это не кое-как, а в точности по букве закона, с понятыми и ордером на обыск. В городе такого не видывали, а Одуванчик, к тому же, за время карантина снискал всеобщее уважение, так что прокурор поначалу никак не подписывал ордер, но сдался, не умея противостоять напористости майора.

Я был приглашен в понятые, о чем получил заранее уведомление на официальном бланке.

В назначенный час, подходя к одуванчикову жилищу, я нагнал редактора.

-- Кого я вижу... -- сказал он уныло и протянул мне руку, -- ай-ай-ай, это что же такое творится... прямо-таки уголовщина.

Крестовского еще не было, и мы ждали его на улице.

-- Вот ведь какой человек, -- растерянно причитал редактор, -- совался всюду, вынюхивал, вот и допрыгался... Я вам даже вот что скажу, -- изогнув по спирали свой каучуковый торс, он склонился ко мне, -- из-за него все случилось, из-за него! Не лез бы куда не надо, никакого и карантина бы не было!

-- Ну уж, сейчас вы чепуху выдумываете! -- я разозлился, ибо и сам подсознательно верил в эту нелепицу.

-- Кошки ему мешали, войну с ними затеял -- где же такое видано? Они, может, к нам от господа бога представлены!

Он отстранился и ласково меня оглядел.

-- Это я пошутил, -- он покивал головой, как игрушечный ослик, -- бога нет...

Обыск в доме Одуванчика не дал ничего. Сержант и ефрейтор работали молча и с поразительной ловкостью. Все, к чему они прикасались, просматривалось мгновенно и укладывалось на место в прежнем порядке. Я недоумевал, когда Крестовский успел их так выдрессировать -- ведь обыск был событием исключительным -- и даже спросил у майора об этом, но он неопределенно пожал плечами:

-- Входит в профессиональную подготовку...

Одуванчик воспринял вторжение спокойно и взглянул на ордер лишь мельком. Правда, со мной и с редактором он разговаривал нормально, а с майором -- по-шутовскому предупредительно, и в открытую намекал, что тот повредился в уме. Когда мы от скуки начали пить коньяк, обнаружившийся в полевой сумке Крестовского, по его предложению Одуванчик присоединился к нам и принес рюмки, причем в свою каждый раз подливал валерьянку.

Обыск в школе происходил иначе, вовсе не по-домашнему. Майор сразу взял другой, официальный тон и, задавая вопросы, вел протокол, а потом дал его подписать Одуванчику.

Для начала Одуванчик отказался отпереть школу, утверждая, что для обыска в учреждении требуется санкция директора. В ответ Крестовский спросил, знаком ли Одуванчик с директорской подписью -- оказалось, она уже имелась в углу ордера.

В химическом кабинете майор нашел все, что искал. Прежде всего была изъята еще одна бомба, то есть точно такой же ящик, на каком я однажды катался в одуванчиковом мотоцикле.

Потом майор стал допытываться, чего и поскольку Одуванчик клал во взрывчатку, и прежде, чем тот сообразил, что к чему, приставил сержанта взвешивать остатки химикалиев из пакетов и банок. Тут Одуванчик начал спорить, кричать и брызгать слюной -- выходило, что истратил он всяких веществ не меньше, чем на три бомбы -- но протокол все-таки подписал. Пакеты и банки на всякий случай были арестованы.

А в конце обыска разыгралась безобразная сцена, которую я не берусь точно воспроизвести. Одуванчик пытался наброситься на майора и так бесновался, что сержанту пришлось показать ему наручники, после чего он, сгорбившись, уселся в углу, смотрел на нас бессмысленно выпученными глазами и не отвечал ни на какие вопросы. Взбесился он из-за того, что майор заодно с банками прихватил и все его папки с заметками о кошачьих делах. Ордер Крестовский составил предусмотрительно, там значилось: "взрывные устройства, материалы и средства для их изготовления, а также материалы, проливающие свет на мотивы преступления". В качестве последних и были изъяты архивы Одуванчика.

В заключение я Одуванчику, как подследственному лицу, майор вручил предписание о невыезде, в условиях карантина чисто символическое. Одуванчик сначала отшвырнул его от себя, а затем взял и расписался на корешке, добавив к подписи загадочную фразу: "Повестку получил с удовольствием и буду жаловаться".

Когда сержант и ефрейтор, нагруженные добычей, направились к автомобилю, Крестовский подошел к Одуванчику.

-- Лаврентий Сысоевич, у меня к вам частный вопрос, не для протокола.

Глаза Одуванчика, казалось, остекленели, и было неясно, слышит ли он что-нибудь.

-- Если вопрос вам покажется странным, можете не отвечать... это уж как захотите. Скажите, пожалуйста, в течение последних двух месяцев вам часто снились... кошки?

-- Эк он его, -- прошептал редактор, -- психолог!

Одуванчик продолжал сидеть, съежившись, и я думал, ответа не будет, но внезапно он всхлипнул:

-- Издеваетесь?! Не имеете права! -- и, вскочив на ноги, заорал сиплым детским голосом: -- Вон! Вон! Убирайтесь вон!

Редактор спешил, и майор приказал сперва отвезти его, а после уже доставить в отделение вещи, изъятые у Одуванчика. Насколько я знал майора, это значило -- он хочет со мной говорить.

Машина уехала, но он медлил начать разговор, что-то обдумывая, и вообще, по виду, чувствовал себя неуверенно. Я решил, что он удручен скандалом во время обыска, но нет, оказалось, его мысли заняты совершенно другим:

-- Вот вам загадка, профессор: почему именно Совин начал копаться в делах этих кошек? Сколько людей в городе, почти десять тысяч -- только один школьный учитель... тут уж можете мне поверить -- действительно, только один. Умом не блещет, знаете сами. Отчего бы это -- жил, жил человек, как все, и вдруг, ни с того, ни с сего, прозрел... отчего бы это?

-- Ну, а вы?

-- Я другое дело. Приехал со стороны, свежий взгляд, значит. Кошек с детства терпеть не могу, а тут, смотрю -- заповедник. Думаю, дай, для начала хотя бы в отделении истреблю. Не выходит. Ищу причину -- вот так и додумался... А вот Совин -- ему-то как пришло в голову?

-- Он шизофреник, и, по-моему, близок к сумасшедшему дому -- вот и пришло в голову.

Он не обиделся, и даже, как будто, не заметил резкости замечания.

-- Вот, вот... и я думал так же... но сейчас меня мучает... очень мучает мысль... а вдруг они сами его надоумили?.. Все, что нужно, изучено... сеанс наблюдения кончен... пора заметать следы... и на эту роль приглашают учителя химии, не всякий ведь смастерит бомбу... а когда он все сделает, его упрячут в психушку... Чистая работа!

-- Хорошо, а куда девать вас, например?

-- Может быть, я у них лицо непредусмотренное. А может, и меня они надоумили, и на меня уже что-нибудь готово... и на вас тоже. Вдруг они просто для развлечения из нас комедию устраивают? Играют в нас, вроде как в шахматы?

Бред... начинается бред... остановить его надо... -- Если вы это всерьез, плохи ваши дела!

-- Ха, да вы рассердились! Это хорошо... только вы зря намекаете, мозги у меня в порядке... а что всякая дрянь мерещится, это другое дело... сны дурацкие снятся, никогда раньше не было... Поверите ли, такая мерзость: только спать ляжешь -- тут же три рыла, не то свиные, не то кошачьи, одни рожи, без туловища, или хуже того -- одни глаза, как блюдца, сквозь одеяло просвечивают... качаются надо мной, ждут... а в ухо кто-то бормочет: встать, суд идет... трибунал, трибунал... До чего становится пакостно: поднимаюсь, стакан коньяка и снотворное...

Для чего это он... чтобы и мне то же самое... надо, чтобы он замолчал... безумие заразно... заразно... есть у него свой вирус...

-- Это нервы, усталость и нервы, -- перебил я его, -- внушите себе, наконец, что все это ваша выдумка, химия вашего мозга!

-- Спасибо, что объяснили, с учеными не пропадешь... я и сам знаю, что нервы, что же еще, как не нервы... да хитрость-то вот в чем: я ведь думаю, что встаю за снотворным, или открыть форточку, или еще что... но встаю все-таки -- значит, своего добиваются... снова ложусь, засыпаю... а у них там дело идет... шелестят бумаги... кого-то допрашивают...

-- Замолчите, вы сумасшедший! Там ничего нет! Понимаете?! Там ничего нет!

-- Не нужно кричать на всю улицу; пан профессор, -- его лицо замкнулось в спокойной и жесткой улыбке, -- вот вы и попались! Слово "там" признаете значит?.. Это уже полдела, а дальше пустяк -- рано ли, поздно, что-нибудь "там" увидите, не сомневайтесь.

Ну и улыбочка... сдержанная, а сколько жестокости... где-то уже я эту улыбочку видел... вспомнить бы...

-- Пить нужно меньше, -- сказал я зло, -- а не то и черта с рогами увидите!

Что же я... это ведь хамство, так разговаривать... словно кто за язык потянул...

-- Извините, майор, я нечаянно... у меня тоже нервы...

-- Вот, вот, нервы... я же не спорю... -- пробормотал он, глядя на что-то у меня за спиной.

Я невольно обернулся назад -- улица была пуста.

Он постоял еще с полминуты, словно бы в нерешительности, и пошел прочь, а я подумал -- как же ему будет скучно, когда карантин снимут, и вся история с кошками забудется.

22

Ветер исчез, и тучи, которые он гнал с моря, повисли цепью над городом. Солнце, пытаясь их растопить, обжигало землю бесцветными лучами, и небо закрылось белым горячим туманом, словно там, наверху, лопнул гигантский паровой котел. Воздух, густой и липкий, приклеивал к коже одежду, и я поминутно отдирал от шеи воротник рубашки.

Каблуки вдавливались в мягкий асфальт, каждый шаг стоил усилий. Сколько следов на асфальте... пустой город -- и так много следов... и следы все странные, как от стада коз... вот след острого женского каблука... вот следы подковок... плоские, как лепешки, следы... следы, раздвоенные копытом...

Интересно, у меня какие следы... вот они, тянутся позади -- узкие неровные вмятины... как нелепо они выглядят... неуклюжие, идут елочкой... следы большой глупой птицы...

А вот и совсем странный след... страшный какой-то... как глубоко вдавлен, раздвоен... будто чугунный человек шел на больших козьих копытах...

-- Да ты и вправду похож на дурацкую сутулую птицу -- вылитый марабу! -- неожиданно сказал я себе почти вслух, отчетливо слыша собственный насмешливый голос. Слова не всплывали из глубины сознания, а возникали сразу, как по чьей-то подсказке, словно печатались на ленте телетайпа.

Недобрая наблюдательность этих слов, этого моего другого "я", больно меня царапнула. Не очень-то хорошо я к себе отношусь... насмешливо... зло... беспощадно... за что бы это...

-- Как ты глуп! Это же большая удача, видеть в себе смешное!

Попробуй-ка возрази... тут же станешь еще смешнее... удача, конечно удача... только тоскливо от нее, от этой удачи...

Возвращаться домой не хотелось. Не хотелось входить в калитку, не хотелось открывать дверь. Что-то враждебное затаилось в доме... я все время воображал, что живу в нем один... а на самом деле здесь еще столько всякого...

-- Мой бедный друг, ты стал суеверен! А недавно других попрекал, хорошо ли это? Смотри, не свихнись! Возьми себя в руки, вспомни хотя бы, кто ты такой! Специалист с именем -- тебе ли равняться с деревенским милиционером?

Я нашел в столе папку с неоконченной моею статьей -- вот уж месяц, как надо бы ее отослать -- и мой умный двойник одобрил это.

-- Вот именно, займись делом! Чушь мерещится от безделья. Ты же грамотный человек -- все законы этого мира давно изучены.

Да... законы этого мира... а законы не этого мира...

-- Ты осел! Там ничего нет! Ты серый осел, с хвостом и с длинными ушами!

Я листал рукопись и с трудом, как чужой, разбирал собственный почерк. Странно выглядели слова и формулы, будто было написано это не полгода назад, а бог весть когда, и писавшего давно уже нет.

Мертвечиной несет от этого... как чей-то архив... нет, сегодня это в голову не полезет... и вообще, целый вечер мне не высидеть в доме... как в батисфере, за стенкой бредовые чудища шевелят клешнями... нехороший сегодня день... тонкая-тонкая оболочка отделяет от ужасного... вот-вот порвется, не выдержит... когда началось это... с отъезда Юлия... нет, то пустяки... с ночи лиловых кошек, вот... это от Лены, она меня заразила... вирус зла, вирус безумия...

При одном воспоминании о той ночи я почувствовал неприятный озноб. Да, Лена... ей-то сейчас ничего не мерещится... полуживая, в больнице, ей не до этого... а ведь выживет, надо думать... натура кошачья, живучая... кочевничья кровь... а в нервах зараза... от этого-то не лечат...

В саду под деревьями тени растворили траву и кусты, превратили их в зыбкую серую массу, и начали выползать на дорожки, поедая желтизну песка. Нет, целый вечер я здесь не высижу... пусть это нервы, пусть я сумасшедший, но я не могу здесь сидеть...

-- А кто тебя заставляет? Твое право, твое несомненное право, пойти в ресторан ужинать!

Да, ты умен, мой двойник... так я и сделаю...

-- Можешь даже включить свет заранее, и никто тебя не осудит: ты совсем не обязан потом спотыкаться и искать дверь наощупь. И нервы тут ни при чем, речь идет об удобстве.

Спасибо, мой умный друг... Я послушно нажал кнопку настольной лампы.

В ресторане спокойно. Это он... это я хорошо придумал... тихо, свет приглушен... пусто... и в воздухе чисто... нет этого... растворенного в нем...

-- Теперь видишь, что нервы -- штука несложная, -- сыто разглагольствовало мое разумное "я", -- рюмка водки плюс хорошая пища, и с фантазией кончено.

Действительно, стало легко... неужто так просто... ничего не мерещится, потому что ничего нет... да я и всегда знал, что нет... а странно, почти жаль, что нет... что нет ничего такого... да, жаль... пусто как-то без этого...

-- Все-таки ты безнадежно глуп! Как тебе удается столько лет притворяться умным? Тебе жаль твоего кошмара, твоего тихого помешательства? Что же, пора домой, а там поглядим.

Нет, нет, это я так... не хочу, не хочу ничего подобного...

-- То-то! И хватит бездельничать: тебе на днях уезжать, собери вещи!

Да, да, верно... это разумно... я и так собирался, да все ленился...

Вот мои вещи: в шкафу, на столе, на стульях... и на вешалке, и в прихожей... почему их так много... я приехал сюда с одним чемоданом... и уехать надо с одним чемоданом... чтобы ничего лишнего...

Я начал с книг и бумаг на столе. Они, точно не желая мне подчиняться, никак не складывались в ровную стопку и расползались у меня под рукой.

Как я, однако, неловок...

Пачка вдруг наклонилась, книги заскользили вбок, рассыпались и с глухим стуком легли на пол.

-- Ты рассеян и неуклюж. И опять похож на большую глупую птицу. Э, да ты снова к чему-то прислушиваешься?

Мне, действительно, померещился чужой взгляд, и я пожалел, что бросил входную дверь распахнутой.

-- Не оглядывайся! Не давай себе распускаться! Лучше открой буфет и выпей чего-нибудь крепкого.

Что ж... это мысль...

Горлышко звякнуло о стакан... почему бутылка такая скользкая...

Я попробовал придержать ее левой рукой, не выпуская стакана, но он, вдруг оживший, выскользнул из пальцев и с тоскливым звоном разбился, обрызгав мои брюки настойкой зверобоя. Неловко дернув рукой, я сшиб с полки еще два стакана.

-- Ты неподражаем! Да не делай теперь глупую рожу, сумей хотя бы над собой посмеяться. Ну, улыбнись же ты, идиот!

Стекло буфета отразило жалкое подобие улыбки.

Закрыть, закрыть дверь... сквозь нее вползает, вливается в комнату чужое, страшное... копошатся в мозгу мутные злые видения... ползут из закоулков сознания... и непонятные тягучие звуки... да... звуки...

Я прислушался повнимательнее -- за стенкой в пустой комнате скрипнул пол, потом еще и еще.

Это уже чепуха... никуда не годится... это... это...

-- Слуховая галлюцинация, -- получил я мгновенно подсказку.

За стенкой раздавался тихий звон бьющегося стекла. Звон... скрип пола... будто там кто-то ходит, повторяет мои движения... снова скрип... брр, как неприятно...

-- Не будь дикарем. Каждый звук имеет свою механическую причину и точное уравнение. Ты это знаешь лучше других. Меняется влажность -- доски коробятся и скрипят.

Звон повторился... и скрип... тихие шаги...

-- Галлюцинация -- неужели не ясно? Пойди сам проверь, что там пусто! Ключ на столе в прихожей!

Действительно, вот он ключ... откуда он знает... откуда я знаю, где ключ...

-- Пойди убедись, что там пусто! Не то будешь всю ночь чепуху придумывать. Да стакан можешь взять с собой, ты хозяин здесь, пойми наконец!

Хозяин... неизвестно, кто здесь хозяин... хотя, стакан не помешает...

В саду одиноко стрекотала цикада. Хороший... понятный звук.

Мои окна ярко светились. Узкий луч пробивался под шторой и выхватывал ветку акации, стручки мерцали восковой желтизной. Я пытался заставить зрение отделить черноту деревьев от черноты неба, но видел только белесые округлые линии.

Пульсируют белесые пятна... как мигающие глаза... висящие в воздухе, выпученные, напряженно мигающие глаза... как много у темноты глаз... глядят, глядят отовсюду, пронизывают пространство... невидимые руки-щупальца тянут со всех сторон.

Крыльцо... с отъезда Юлия сюда не входили.

Ключ громко лязгнул в замке, и сверху вспорхнула бесшумная тень.

-- Дурень, это ночная птица!

Темный страх втолкнул меня в дверь. Птица... конечно, птица.

Ключ повернулся... щелчок... зачем это я...

Я лихорадочно шарил рукой вдоль косяка. Должен же быть выключатель... только гладкая стенка... нужно зажечь спичку...

-- Спичку! Ха! Ты рассеян сверх меры. Спички остались там.

Я повернул ключ влево. Не отпирается... неужто заело... вправо, и резко влево... снова нет... ах ты, дьявол... это же ловушка...

-- Не распускайся! Сядь пусть привыкнут глаза к темноте.

Огненные точки плавали в воздухе. Как плавно они двигаются... будто фонарики рыб... глубоко под водой... кругом плавают рыбы... несут огоньки на усах-стебельках, на плавниках, на спинах... рыбий карнавал... подводный праздник...

Иногда огоньки останавливались, и мне виделось, они садятся на стол, стулья, стены... огоньки отдыхают... или мне что-то показывают, а я не понимаю.

-- У тебя развинтились нервы. Это все в твоей сетчатке, и только в ней. Возбуждаются колбочки, или просто нейроны, и нигде ничего не плавает!

Нейроны... колбочки... тоска какая... завыть впору.

Огоньки закружились, поплыли вниз... собрались вместе... осветилось пятно... там что-то готовится... страшное... все страшное собирается... отовсюду... из моря, из воздуха... убежать бы... страх подползает...

-- Хлебни, дурак, из стакана! Авось, поумнеешь немного.

Крепкая настойка обожгла глотку, резкая боль ударила в переносицу, в виски, в солнечное сплетение. Спазма, как проволокой, сдавила горло. Меня начал трясти сильный кашель, я задыхался, ничего не соображая, дергался в конвульсиях, и каждая клетка во мне испытывала боль. Как противно трясет... никогда, никогда это не кончится...

Потом боль внезапно исчезла, и судороги приобрели правильный ритм, и пришла удивительная легкость. Я успел подумать, что, наверное, именно так начинаются припадки у эпилептиков.

Черный пустой мир... нет ни верха, ни низа... нет границ... плаваю в мертвом пустом пространстве... темные глыбы, конусы населяют пустоту... меня нет, я тоже глыба... мертвое в мертвом... конус тоски, той тоски, что раньше была моей тоской... все конусы что-то мое бывшее... не вспомнить, не вспомнить... знаю только страх... глыбу страха... моего бывшего страха... я должен пробраться в нее... превратиться в нее... преодолеть расстояние... не умею совсем шевелиться... нечем шевелиться... только мыслью, усилием мысли... из глыбы тоски в конус страха, совсем рядом, нет сил доползти к нему... вот он, ужас... серый и черный... кричать, кричать, научиться кричать!..

Где я... как странно, я на полу... сполз с дивана на пол... колени у подбородка... не могу шевельнуться... не беда, не беда... главное, кончилось это... не остался там, в пустоте... как хорошо, что не там... почему мокро... это настойка... опрокинутый стакан под рукой... и не пошевелиться... ничего... ничего... так лежать хорошо...

-- Постыдись! Валяться, скорчившись, в луже! Как ты жалок! Вставай!

Не могу... не хочу вставать... так лежать хорошо... где светлячки... собрались в квадрат... нет, в кружок... маленькая арена... кукольный цирк... кто же выйдет на сцену... вот он, вот... маленький серый ослик... ослик танцует... кивает головой и танцует... почему не смешно... в цирке... почему так тоскливо... ослик, тоскливый ослик...

-- Сам ты ослик! Тоскливый ослик! Посмотри, это просто крыса. Острый нос, и хвост, и усы. Это ты -- клоун в цирке для крыс! Это ты ослик!

Ослик танцует... он очень важный, ослик... ослик танцует в цирке... почему не смешно... нужно, чтобы смешно... тоска какая...

-- Говорят же тебе, крыса! Посмотри на ее усы. Посмотри, как волочится хвост, он вдвое длиннее ее. Это крыса, крыса!

Это крыса, крыса... танцует крыса... почему крыса танцует... почему танцует крыса... тоскливо, ох, как тоскливо...

-- У крысы четыре лапы, вот она и танцует! Ты же не крысовед. Есть на свете крысологи-крысоведы, будь уверен, об этих танцах не одна книга написана!

Крыса танцует... крыса-ослик танцует... тоска, какая тоска... никогда, никогда не кончится это... всегда будет это... какая тоска...

Тук-тук-тук... это что же... крыса хвостом... ослик копытом... вот опять... тук-тук-тук... еще громче... тук-тук-тук... зачем стучит крыса...

-- Теперь ему звуки мерещатся! Да хватит валяться в луже! Вставай твои глупые мускулы в полном порядке!

Сейчас... сейчас... действительно, руки слушаются... ноги тоже...

Я встал на колено. Качает... немного качает... пустяк...

-- Наконец-то! Теперь смотри: где твои крысы? Где ослики? Под тобой пустой пол! Где светляки? Полюбуйся: самый обычный лунный квадрат!

Странно... луна... было так темно...

-- Луна, как и солнце, имеет время восхода. Для тебя это новость? Плюс облачность.

Плюс облачность... квадрат на полу это минус облачность... снова стучат... тук-тук-тук... совсем рядом... тук-тук-тук...

Лунный квадрат потемнел... это облачность... плюс облачность...

Я поднял глаза к окну -- темная волна страха смяла мое сознание. Ужас... серый и черный... я точка на конусе ужаса... немой кристалл в глыбе страха... кричать, кричать, научиться кричать!..

Черный силуэт заслонил окно, над плечами торчит что-то жуткое -- крылья летучей мыши, страшная белая маска расплющилась на стекле.

Судорожно, отчаянно, я швырнул в окно стакан. Мой крик, звон стекла и женский визг слились в один режущий ухо отвратительный звук, подобие злобного хохота. Силуэт за окном исчез.

Наружу, скорее наружу!..

Дверь распахнулась, я вылетел в сад.

-- Вот она! Догадался, кто? Бежит спасаться к своим иконам!

Страх перелился в злобу, и я, сам не зная, зачем, гнался за ней через кусты и клумбы, движимый звериным инстинктом преследования.

-- Догони, догони ее! Пусть пробежится, толстуха! Нечего по ночам шнырять! Смотри, сейчас упадет!

Споткнувшись о край клумбы, она растянулась на песчаной дорожке. В мутном свете луны я видел, как она дергается под своим черным плащом.

-- Истерика! Ничего страшного. А ты не стой, как болван, помоги даме встать! Да не забудь извиниться.

Она поднялась с трудом, и хотя я ее поддерживал, чуть не упала снова. Из порезанной щеки текла кровь другую щеку и нос облепил влажный песок. Она продолжала всхлипывать.

Я повел ее за калитку, и только у собственного крыльца она обрела способность говорить, иногда умолкая, чтобы глотать слезы.

-- Извините меня, я наверное очень глупая! Иначе бы я заранее подумала, что могу вас испугать. Я так долго стучалась в ваш дом! Это ужасно с моей стороны, но я решила, что вам нужно знать, -- тут она опять часто завсхлипывала, -- сегодня она... Леночка... умерла...

От меня... от меня ей что нужно... я должен что-то сказать... не знаю, что ей сказать... она всхлипывать будет вечно... как тоскливо... тоска, тоска... где же ты, мое умное я... мой умный двойник, подскажи, что делать...

Меня вдруг пошатнуло. Противная резь в горле... и почему так холодно... очень холодно...

Я схватился за стойку крыльца, и Амалия Фердинандовна поняла, что со мной что-то неладно.

-- Извините меня, извините, -- беспомощно твердила она, и даже перестала вытирать слезы и всхлипывать, -- вам нельзя ночевать в вашем доме, вы останетесь у меня! -- она взяла меня за руку, и я покорно пошел за ней.