Наль Подольский

КОШАЧЬИ ИСТОРИИ

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

9

Настали томительные дни, с удручающей душной погодой. Голубизна неба, будто пыльным налетом, покрылась сероватой дымкой, с берега, как обычно, тянул слабый бриз, но он не приносил запаха моря, листья деревьев почти не отбрасывали теней и выглядели сделанными из жести.

Мелкая живность, чуя в природе неладное, старалась спрятаться. Как-то вечером, уже за полночь, я курил, сидя в плетеном кресле, и вдруг на полу уловил шевеление -- по крашеным доскам, не смущаясь ярким электрическим светом, деловито дрыгая лапками, перемещалась лягушка; спокойно пропрыгав через комнату наискось, она скрылась в углу за шкафом. Непостижимо, как она могла миновать высокие ступени крыльца и две закрытые двери, и я, хорошо понимая, что надо бы выкинуть ее на улицу, остался сидеть неподвижно, охваченный неожиданным оцепенением.

Потом в дом проникли цветные мохнатые гусеницы, по потолку стали ползать летучие насекомые с раздвоенными хвостами и мягкими крыльями, и в невероятных количествах обычные божьи коровки, пребольно кусавшиеся, и вскоре мне стало казаться, что все нечистые твари из окрестных садов перебрались в мое жилище.

Больше всего действовали на нервы коричневые глянцевитые червяки, очень медлительные и тонкие, похожие на коротенькие обрезки телефонного провода -- к вечеру они выползали из стены, и если случалось одного из них раздавить, раздавался отвратительный тихий хруст и распространялся запах гнили. Не в силах дотрагиваться до этой пакости пальцами, я их стряхивал со стен спичкой в пустые сигаретные пачки и выбрасывал на помойку.

Юлий оказался отчасти прав: в этом городе было нечто, вредно действующее на психику. У меня появилась беспричинная настороженность, я стал на ночь запирать двери и проверять задвижки окон. Вечерами мерещилось, сто в доме кто-то или что-то прячется, и я с трудом поборол возникшую было привычку оглядываться, чтобы убедиться, что за спиной никого нет. Твердо зная, что следить за мной некому, иногда я не мог удержаться и, мысленно ругая себя по слогам идиотом, внезапно отдергивал оконную штору -- и конечно, обнаруживал за ней лишь черноту стекла.

Микроклимат, объяснял я себе, духота и перепады давления -- но от этого легче не становилось. Из пустующей половины дома порой слышались непонятные шумы, и я, чуть не вслух повторяя, что любой звук имеет свою механическую причину и описывается точным уравнением колебаний, тем не менее плохо спал.

Каждый день я заходил на почту и, стараясь казаться рассеянным, протягивал девушке через стойку раскрытый паспорт. Она доставала тонкую пачку конвертов, небрежно и ловко перебирала их левой рукой, одновременно правой возвращая мне паспорт, и качала отрицательно головой. Через несколько дней для этого молчаливого "нет" ей не нужно было смотреть ни письма, ни паспорт, и еще не успев войти, я видел покачивание ее челки.

Оставались поиски дога, покуда безрезультатные, они все еще связывали меня с Наталией какой-то нитью -- запутанной и готовой порваться, и, скорее всего, реально не существующей -- но меня не было сил трезво оценить обстоятельства. Любые сведения об Антонии я должен был передать в Москву по адресу тетки Наталии.

Город скоро мне опротивел, в нем появилось что-то фанерное, что-то от декораций, забытых давно за кулисами, белесых от известки и пыли. Я решил уехать и назначил себе три дня сроку, но эти три дня прошли, а я никуда не уехал и по-прежнему аккуратно являлся на почту.

Поэтому, что касалось дога -- тут я готов был клюнуть на любую приманку. Она не заставила себя ждать, и невозможно было придумать ничего ни смешнее ее, ни нелепее. Преподнес мне ее Лаврентий Совин, школьный учитель химии, по прозвищу Одуванчик. Он привлекал внимание круглым блестящим черепом, на котором торчали иглами редкие белые волоски. Лицо его издали казалось застывшим в улыбке, причиной тому был курносый нос и складки около губ; вблизи же, напротив, его выражение оказывалось нервозным и даже страдальческим. За ним числились, по слухам, чудачества, и его недолюбливали -- говорили, чудак он небезобидный, но, чем именно, объяснить не могли или не хотели. Мне его показали сначала, как местный курьез, а теперь предстояло иметь с ним дело.

Изловил он меня на рынке в подземном баре, которым немало гордились пьющие граждане города. Раньше тут помещался подвал для хранения овощей, а потом его стены обшили досками, до сих пор пахнущими смолой, и поставили стойку. Бочки содержались в прохладе, благодаря чему торговля дешевым сухим вином шла весьма бойко.

Я сюда приходил по утрам, когда посетителей почти не бывало. Предварительно я заглядывал в овощные ряды, где лежали кучами помидоры, такие спелые, что просвечивали на солнце, и выбирал несколько штук. Шесть ступеней, шесть мраморных плит, утащенных, видимо, с каких-нибудь античных развалин, вели вниз, в сумрак погреба -- там рыночный шум исчезал, и можно было услышать, как шелестят пузырьки, всплывая со дна стакана.

Одуванчик возник неожиданно, как Петрушка в кукольном представлении, и поставил свой стакан рядом с моим.

-- Я не стал искать вас дома. Так для вас будет меньше риска, -- он произнес этот странный текст с изрядной значительностью. Я смотрел на него, не скрывая недоумения, но он не смутился.

-- Я видел вас на кошачьей пустоши, где статуя черной кошки, я понял, что вы тоже догадываетесь! Вы должны мне помочь, -- он понизил голос до шепота, -- речь идет о большом зле, о страшной опасности... ведь мы оба служим науке, только на разных флангах... и кому, как не нам... -- он умолк на неуверенной интонации, но глаза его блестели и настойчиво сверлили меня.

-- Да что вы, -- я старался вложить в слова как можно больше лени и безразличия, все еще надеясь, что разговор заглохнет, -- бог с ней, с наукой... я отдыхаю здесь от нее...

-- Понимаю, понимаю, я вам не ровня! Простой деревенский учитель! -- он обиженно покивал головой, оттопырив нижнюю губу, но продолжал с азартом. -- Все равно я на вас рассчитываю! -- он дышал энергично и шумно, и в голосе появился металлический призвук, чем-то он напоминал паровоз, готовый тронуться с места. -- Когда вы ознакомитесь с моими данными, -- останавливать его было уже бесполезно, он успел набрать скорость, -- вы поймете, какой страшный зародыш развивается в нашем городе! Что может быть страшнее -- если низшие существа научились управлять человеком! Кошки! Не силой конечно, внушением, незаметно, неслышно... не считайте меня сумасшедшим... я вас могу убедить...

Меня захлестнула тоска, как в дурном сне, когда надо бежать, а ноги не двигаются, и в горле, не давая кричать, поселяется ледяной холод.

-- Вы лучше меня знаете, все великие открытия считались сперва бредом! Циолковского объявляли же ненормальным, и не кто-нибудь, а ведущие академики, лучшие умы!

Он почувствовал, что я готов улепетывать от него, как от нечистой силы, и решил пойти с козырной карты:

-- И вас лично это касается: я насчет черно-рыжей собаки. Тут я много обещать не возьмусь, потому что собаки, как таковой, уже нет... то есть я так думаю, -- не сомневаясь, что я проглотил наживку, он, как опытный рыболов, проверял, насколько крепко я за нее держусь, -- но ведь вам важно, как ее... того?

-- Мне все важно, -- разрешил я его сомнения, -- что вам о ней известно?

-- Почти ничего... пока. Моя рабочая гипотеза такая, что ее растерзали кошки.

-- Вы шутите? Кошки -- взрослого дога?

-- А если их много? Если их ОЧЕНЬ много? -- он уперся в меня многозначительным взглядом.

-- Чепуха! Да он бегает в сто раз быстрее!

-- Вы уверены, что тигровый дог будет спасаться бегством от кошек? Пока еще МОЖЕТ бежать?

Оказалось, он отлично знает, как называется "черно-рыжая собака". Несмотря на внешнюю бестолковость, у него все время хватало хитрости выворачивать разговор в нужную ему сторону.

-- Завтра! Приходите в школу, там ОНИ не подслушают! Но вам нужен хороший повод... -- он профессионально поднял указательный палец и выкатил грудь колесом, из этой позы, наверное, он приобщал школьников к премудростям менделеевской таблицы, -- сначала нужно зайти... лучше всего к редактору. Что знает редактор, знает весь город. Пройдоха! Скажите, что нужен анализ грунта. Или воды! Понимаете? -- палец его опустился. -- Другой лаборатории нет! Он пошлет вас ко мне!

Я чувствовал себя завербованным шпионским агентом. Мне уже давали инструкции... и довольно курьезные.

-- По-моему, у вас мания преследования. Я просто приду к вам, чего тут бояться?

-- Нет, нет, не делайте этого! Они раньше времени выведут вас из игры! О, вы не представляете, как они коварны! -- его носорожьи глазки буравили меня взглядом, словно отыскивая трещину, за которую можно было бы зацепиться. Он рывком наклонился ко мне и медленно произнес шепотом: -- Ваши друзья здесь ничего не добьются, посоветуйте им уехать.

-- Так это писали вы? Для чего?

-- Хотел вам показать, что кое-что смыслю в здешних делах. Я знал, мы будем союзниками!

10

Утром я вышел из дома с отвратительным настроением, будто мне предстояло сделать какую-то гадость. По пути я смотрел внимательно вниз, наблюдая со странным любопытством, как мои башмаки погружаются в рыхлую известковую пыль, оставляя оттиски, повторяющие каждую царапину на подметках.

Добросовестно следуя инструкции Одуванчика, я добрел до центральной площади и проник в кабинет редактора "Черноморской зари".

-- Кого я вижу! -- завопил он отчаянно, едва я приоткрыл дверь; на лице его заколыхалась улыбка, словно вода в резиновой грелке.

-- Кого я вижу! -- проорал он еще раз. -- Редкий, редкий гость!

Пока я умещался в вертящемся кресле из белого пластика, он следил за мной счастливым и укоризненным взглядом, как если бы его посетил любимый непутевый племянник.

-- Он курит, я помню, он много курит! -- приходя в восторг от этого моего порока, он дергал и тряс ручку ящика, тот, наконец, подался со скрипом и выдвинулся противоестественным образом рядом со мной, снаружи стола -- на дне ящика пестрели сигаретные пачки.

-- Не эту! Не эту! -- он возбуждался все больше. -- Американские! Там, в углу!

Дождавшись первых колец голубого дыма, он мечтательно проследил, как они уплыли наверх, и радостно объявил:

-- Я терпеть не могу табака! Меня прямо тошнит от него! -- не слушая моих извинений, он потянулся к стене и щелкнул выключателем.

Все пространство заполнилось стрекотанием и хлопаньем лопастей, пять или шесть вентиляторов жужжали и пели на разные голоса, устраивая вокруг меня миниатюрный циклон. Дуло со всех сторон, даже откуда-то из-под кресла, на столе с громким шелестом трепыхались бумаги, дым моей сигареты исчезал в этом тайфуне, прежде чем я успевал его выдохнуть. Мне почудилось, что весь кабинет, подобно диковинному кораблю, парит уже над землей, и вместе со мной, с редактором, с его сигаретами, полетит сейчас над степью и морем, подгоняемый буйным ветром.

Редактор смотрел на меня, подперев щеки руками, и получал несомненное удовольствие; я решил, что можно перейти к делу.

-- Как? Лаборатория? Анализ воды? -- улыбка его всколыхнулась волной удивления, постепенно утихшей, лицо разравнялось и стало задумчивым, как блюдце с водой, простоявшее долго в спокойном месте.

-- Нет! Чего нет, того нет! И не ищите!

-- Неужто и в школе нет кабинета химии?

Его передернуло, и морщины прорезали наискось кожу лица, словно за ней повернулось нечто массивное, твердое и угловатое, вроде литой стеклянной чернильницы.

-- Кабинет есть. Но учитель!.. Никуда не годится. Псих, клинический! Он вам не поможет.

-- Но мне нужны простейшие реактивы. Самые простые вещи.

-- Он и простых вещей не может. Чокнутый!.. Да у него все пробирки давно перепутаны.

-- Это пустяки, я разберусь.

С сомнением склонив голову, он повернулся в кресле. Взгляд его направлялся на верхние полки книжного шкафа, где я увидал с удивлением белую кошку, спящую на пачке бумаг.

-- Попробуйте! Но уж если что выйдет не так, то покорно прошу, на меня не обижайтесь... Вот та улица, за рестораном. Школа -- дворов через десять. И поменьше с ним говорите. Пакостник!

-- А что он делает?

-- Всё! Всё делает! Всюду суется! Всё вынюхивает! Вообще лучше с ним не разговаривайте!

С этим напутствием я и ушел, и он на прощание поколыхал мне любезно лицом.

Когда я уже был на площади, от редакции долетел приглушенный крик:

-- Кого я вижу! -- туда входил следующий посетитель.

В ресторане гремели посудой, швейцар только что отпер дверь и вынес на крыльцо табуретку, символ его присутствия на посту, и одновременно оповещение горожанам, что ресторан действует. Вид ее подсказал мне способ оттянуть свидание с Одуванчиком.

По случаю субботнего дня бар открылся с утра. Лена уже работала, то есть сидела за стойкой со штопором и книгой в руках. Для меня она ее отложила, механическим рассеянным жестом выдернула бутылку из гнезда холодильника и поставила передо мной. Этикетка -- сухое вино -- выражала ее точку зрения, что именно прилично пить по утрам в одиннадцать.

-- Что мы читаем? -- спросил я, как мне казалось, беззаботно и весело. Но по-видимому, вышло фальшиво: она оглядела меня, словно врач пациента, округлым движением убрала бутылку и выставила другую, теперь с коньяком.

Я невольно загляделся на ее губы -- в меру полные, точно очерченные и яркого розового, чуть оранжевого цвета. Следов помады, как будто, не было.

Она наклонилась вперед, слегка запрокинула голову и, опустив ресницы, подставила себя моим взглядам, как подставляют лицо дождю или ветру.

-- Цвет натуральный, -- она снова выпрямилась, -- это у нас семейное, у бабушки были такие губы до самой смерти... и даже в день похорон.

В ее руке, как у фокусника, возникла сама собой рюмка; ее ножка коротко звякнула о стекло стойки, отмечая конец вводной части беседы.

-- Вторую, -- потребовал я.

Укоризненно покачав головой, она таким же загадочным способом добыла еще одну рюмку; второй щелчок означал, что пора поговорить обо мне.

-- Вы пришли о чем-то спросить...

Спросить у нее?.. О чем?.. Чепуха какая... хотя... можно спросить...

-- Что бы вы сделали, если бы вам предложили съесть лягушку?

Она нисколько не удивилась, не раздражилась нелепостью вопроса и не стала ничего выяснять дополнительно, а просто заменила мою рюмку стаканом. Это был ловкий трюк -- она показала его уже вторично -- убрать одну вещь и, взявши неизвестно откуда, из воздуха, поставить на ее место другую, и все это одним-единственным плавным движением. Да и способ изъясняться -- с помощью бутылок и рюмок -- тоже был недурен, своего рода профессиональный жаргон.

Она снова оглядела меня, но теперь уже не как врач больного, а как профессор студента, перед тем как в зачетке проставить отметку, налила мне почти полный стакан, себе рюмку, и убрала бутылку вниз.

Интересно, что мне поставили... это не двойка и не пятерка... если бы двойка, было бы полстакана, а если пятерка, бутылку бы не убрали...

Взяв свою рюмку, она уселась пить поудобнее, поставивши ноги на что-то под стойкой, и колени ее приходились теперь как раз против моего носа. Я смотрел вдаль, близкие предметы двоились, и я видел четыре колена в ряд, четыре круглых красивых колена, как на рекламе чулок. Но вскоре их стало два, и я слишком уж хорошо чувствовал цвет ее кожи -- цвет топленого молока, и ее теплую упругость. Она же считала, видимо, интерес к своим коленям законным, и смущения не испытывала.

-- Летом плохо в чулках, -- она с сожалением погладила ноги ладонями, -- а директор настаивает... говорит, пусть лучше кухня обрушится, чем барменша без чулок.

Покончив с сигаретой и коньяком, я встал.

-- Ну вот, -- сказала она медленно, -- я немного вас развлекла... моими губами и коленями... что еще есть у женщины, -- она тоже встала и, протянув руку, стряхнула с моего рукава пепел от сигареты, -- что-то вас беспокоит... но плохого с вами не будет, если захотите, расскажете вечером.

-- А все-таки, -- спросил я, -- что мы читаем?

Она показала обложку: Джек Лондон, Сказки южных морей.

-- Интересно... но как там страшно... они все там живут прямо посреди океана, я умерла бы от страха.

Отсчитавши вдоль улицы десять дворов, я очутился в безлюдном месте. Школьное здание я опознал без труда. Как полагается всякой провинциальной школе, она была окружена тополями, и как всякая школа летом, носила отпечаток запущенности. Не верилось, что внутри может быть кто-то живой, даже такая странная личность, как Одуванчик.

И все-таки он там был. Он открыл мне дверь и запер сейчас же снова. У кабинета химии, прежде чем повернуть ключ, огляделся по сторонам, а войдя, первым делом проверил задвижки на окнах и заслонку трубы вытяжного шкафа. Он демонстрировал явственные замашки мелкого сыщика, и я гадал, изобрел ли он их самостоятельно, или насмотрелся детективных фильмов.

Найдя все запоры в порядке, он торжественно протянул мне руку:

-- Наконец-то! Наконец-то! Мне даже не верится! -- он часто моргал глазами. -- Восемнадцатое июля, запомните этот день! Он войдет в историю науки! Я не успею, но вы, вы-то будете об этом писать мемуары! -- он повернулся к столу и дрожащим пером обвел число восемнадцать в календаре красными чернилами.

Энергично потирая ладони, он подбежал к окну, резко остановился и выбросил правую руку вперед, указывая на ближайшее дерево:

-- Ага! Вот уже и подглядывают!

На толстом суке тополя, выгнув спины, яростно шипели друг на друга две рыжие кошки; если они ухитрялись при этом подглядывать за нами, их коварство, действительно, превосходило все мыслимые пределы.

-- Ничего, ничего! -- погрозив кулаком тополю с кошками, он вывалил из ящика стола кучу листков, частью исписанных, а частью с наклеенными печатными вырезками. -- Вам нужно ознакомиться с моей картотекой! А я... вы меня извините. Я так взволнован!

Он удалился к лабораторному шкафу и принялся трясти над мензуркой аптекарским пузырьком, торопясь и разбрасывая капли по сторонам. До меня докатился удушливый запах валерьянки.

Я взялся за бумаги. Почти все были выкромсаны из популярных научных журналов, хотя попадались выписки и из серьезных изданий -- он ездил за ними, наверное, куда-нибудь в крупный город; не брезговал он и газетами. Его занимал любой текст, где упоминались кошки.

"Профессор Кроуфорд (США) считает, что устройство зрачка и радужной оболочки глаз некоторых представителей кошачьих обеспечивает им, помимо ночного зрения, еще и возможность гипнотического воздействия на прочих млекопитающих. Особенно развита эта способность у обыкновенной домашней кошки. Относительно того, как данная особенность могла возникнуть в процессе эволюции, профессор утверждает, что здесь могут существовать по крайней мере три точки зрения..."

"...доказано, что структура нейронной сети кошачьего мозга не проще, например, человеческой.

КОРРЕСПОНДЕНТ: Что же это, профессор, выходит, кошка может быть умней человека?

ПРОФЕССОР ДЮРАН: Приспосабливаясь к нелепому уровню вашего вопроса, если хотите, да! Грубо говоря, у кошки достаточно сложная система связей, чтобы обдумать любой вопрос не хуже человека (это не означает -- она может его обдумать), но у нее нет ячеек, чтобы надолго запомнить процедуру и ее результаты.

КОРРЕСПОНДЕНТ: Все равно не поверю, что моя кошка умнее меня!

ПРОФЕССОР ДЮРАН: И напрасно, молодой человек!"

"Лаборатория фирмы Тэкагава продолжает исследование возможностей применения головного мозга животных в качестве малогабаритных биологических компьютеров. При полной загрузке всех клеток одного полушария белой крысы, мощность его превзошла бы самые крупные вычислительные устройства, созданные людьми, однако долговечность такого компьютера составила бы менее одной десятой секунды. В обозримом будущем фирма надеется создать дешевый настольный компьютер на базе композиции из нескольких полушарий головного мозга домашней кошки".

"...Но никто из туземцев кошку ловить не решился: кошки, якобы, насылают ужасные болезни..."

"...и Дженни Скопс ответила, что чувствует себя увереннее, когда ее кошка присутствует на съемках..."

Я вытащил наугад еще несколько листков -- все они содержали примерно такую же чепуху. Неужели он заставит меня все это читать?

Одуванчику, к счастью, не терпелось начать разговор.

-- Заметьте, что это, -- он любовно пошлепал ладонью бумажную кучу, -- я стал собирать потом, когда обо всем догадался.

-- Но на чем же основаны ваши догадки?

-- Как, вы всё сомневаетесь? Это уже не догадки! Вы же знаете, в городе нет ни одной собаки -- это они запрещают держать собак. И то, что случилось с вашими друзьями? А вы обратили внимание, какие кошки у всех начальников? Где вы видели белую кошку с такой длинной шерстью? А тут их много, и заметьте, все у начальства! Это они тут всем заправляют, а остальные -- на побегушках. Людям внушают, что захотят. Редактора видели? Ни строчки в набор не пропустит, пока кошка, что в редакции, не одобрит!

Я представил себе кошку за корректурой, с толстым синим карандашом в когтях.

-- Ну уж это, вы знаете, слишком. Она, что же, макет подписывает, или он читает ей вслух?

-- А вы не смейтесь, не смейтесь! Может, и вслух, может, и подписывает. Они всё могут! Да, главное, и читать не нужно, он и так, сам чувствует, что ей не понравится! И все другие тоже.

-- Отчасти вы правы -- в том, что на кошек тут чуть не молятся. Но вот в Индии коровы -- по-настоящему священные животные, а они, это уж точно, никаким гипнозом не занимаются. Какие у вас основания думать, что сами кошки кем бы то ни было управляют?

-- У них есть свой центр -- памятник на кошачьей пустоши, их правительство там заседает. Он для них очень важен, и они его охраняют.

-- "Заставляют" людей охранять?

-- Нет, охраняют сами!

-- Не может этого быть.

Одуванчик слегка приосанился, его руки перестали дрожать и глаза многозначительно выпучились.

-- Давайте проверим! Вы бывали на пустоши -- сколько кошек вы там встречали?

-- Не считал... десятка два или три.

-- Дежурные -- их всегда столько. Но попробуйте что-нибудь сделать с этим самым памятником -- и они соберутся сотнями! Сейчас мы с вам выйдем на улицу...

-- Нет, нет, -- перебил я его, -- объясните мне лучше, чего вы добиваетесь, и зачем я вам нужен? Почему вы не приведете в систему ваши наблюдения и сами их не опубликуете?

-- Сам? Да меня тут же в сумасшедший дом! Они и так не прочь это сделать. А вы -- другое дело, им до вас не дотянуться. Мы должны открыть глаза людям, показать, что ОНИ на все способны. Конечно, это опасно, да ведь кто из ученых не рисковал жизнью! Это же касается всего человечества. Пока они захватили наш город и владеют им не хуже, чем какие-нибудь помещики, потом захватят весь Крым, а потом -- кто знает, каких бед они могут наделать!

-- Но помилуйте, люди и кошки вместе живут не одну тысячу лет. Почему же раньше ничего подобного не было?

-- Откуда вы это знаете? Кто вам сказал, что они не меняли правительства, как хотели, не начинали войны, не загубили целые народы? Нужно еще покопаться в истории. Но это после, а сейчас главное, чтобы вы мне поверили, поддержали меня! Надо им сейчас дать понять, что мы намерены взорвать памятник, а вечером привезем туда безвреднейший ящик, -- неожиданно он хихикнул, -- с чистым песочком. И посмотрим, что они будут делать!

-- Это кажется мне слишком нелепым. Я не буду участвовать в таком ни с чем не сообразном предприятии.

-- А если я вам покажу труп черно-рыжей собаки?

-- Где он?

-- Недалеко от города, можно съездить сегодня же. Приходите в семь к западной развилке шоссе, я буду на мотоцикле. А сейчас уж позвольте, по поводу статуи... объявить, пусть покрутятся... Там уж сами решите: не пожелаете, так я один поеду на пустошь.

Я не стал спорить -- в конце концов, какое у меня право что-либо ему запрещать.

Мы вышли вместе. У канавы в пыли возились несколько кошек, и Одуванчик, хитро прищурившись, сказал им почти ласково:

-- Ну, пришел вам конец, шелудивцы! Конец вашим делишкам и конец вашему памятнику. Конец черной статуе -- поняли? И осколков от нее не останется!

В серьезности, с которой он это выпалил, крылось нечто заразное -- мне вдруг померещилось, что кошки его слушают с особым вниманием.

11

Без пятнадцати семь я отправился в путь. Двигался я механически, ощущая пустоту в мыслях. Навязчиво, гулко, как шаги в ночных улицах, в голове отдавались слова, и я с трудом наводил среди них порядок. Я увижу труп черно-рыжей собаки... труп, черно-рыжий труп... и напишу письмо... буду ждать ответа... нет, ждать не буду... ответить попрошу телеграммой... да, телеграммой, и не сюда, а в Ленинград... и уеду из этого города... уеду из города...

Чтобы придти в норму, я произнес вслух:

-- Наконец, я уеду из этого города.

Вдали, вдоль цепочки телеграфных столбов, полз игрушечный автомобильчик, зеленый газик с желтыми дверцами -- неутомимый майор спешил куда-то по своим милицейским делам. Должно быть, он на хорошем счету у начальства. Да, несмотря на выпивки, несмотря на частые выпивки. Несмотря, на хорошем счету... какое странное слово: счету... почему слова выходят из-под контроля... да, выходят из-под контроля... тьфу!..

Он, действительно, очень спешил. За ним катилась лавиной белесая пыльная туча, она долго висела в воздухе, скрывая кусты акаций. Пыль не садится на землю, вот почему душно... и Одуванчик не едет, поэтому душно... Одуванчик злодей... кошка просто животное... неприкосновенное древнее животное... а Одуванчик злодей... я тоже злодей... нет, я помощник злодея... помощник злодея...

Одуванчик подкатил со стороны города. В парусиновых белых брюках, в светло-зеленой рубашке, он был полон жажды погони и выглядел помолодевшим. В посадке его, в оттянутом вперед подбородке, было что-то собачье, что-то от разгоряченной легавой, идущей по верному следу; будь у него хвост, он дрожал бы от нетерпения. Мне показалось сперва, он улыбается -- нет, лицо его превратилось в маску азарта. Мотоцикл, старый, замызганный, трясся, трещал и, как будто, еле удерживался, чтобы по собственному почину не сорваться с места.

Одуванчик все же нашел в себе силы извиниться за опоздание:

-- Гнался Крестовский! Выслеживал, бестия! Еле ушел, отсиделся в коровнике! Забирайтесь в коляску. Осторожно, там ящик!

Что-то здесь было не так -- сомнительно, чтобы Крестовского мог надуть Одуванчик; я хотел ему об этом сказать, но мотоцикл взревел, окутался дымом и ринулся вперед с громким железным лязганьем.

Дорога медленно поднималась в гору. Мотоцикл, каждый метр преодолевая с трудом, сотрясался конвульсиями, чихал и оглушительно хлопал, казалось, вот-вот он взорвется, но Одуванчик нещадно выжимал из него мощность, словно погоняя усталую лошадь, и стрелка спидометра менее двадцати не показывала.

Мы въехали на плато. Каменистое, голое, испещренное трещинами и извилистыми желобами, оно походило на сморщенное, невероятных размеров лицо. Пучки редкой бурой травы едва прикрывали скальное основание, там и тут зияли черные дыры промоин.

-- Мраморовидные известняки! -- рявкнул мне в ухо Одуванчик. -- Дальше пойдут жилы мрамора!

Подъем прекратился, и Одуванчик прибавил ходу. От нас непрерывно разбегались веером суслики, их было так много, будто они специально собрались нас встречать.

Меня резко бросил вперед, мотоцикл упруго присел, раскатисто громыхнул и умолк. Одуванчик спрыгнул на землю:

-- Мраморные карьеры! Четыре километра от города!

Он повел меня в сторону от дороги, и шагов через сорок открылось море. Далеко внизу, недоступное и спокойное, оно играло зеркальными блестками, и над краем его плыло красноватое солнце, словно примериваясь, где ему следует нырнуть в воду.

-- Осторожнее! Осторожнее!

Я опустил глаза -- в двух метрах от нас начинался провал в белую пустоту. Внизу, в глубине всё -- и скалы, и отдельные глыбы мрамора, и осыпи мелких обломков -- слепило фарфоровой белизной. Несколько глыб лежало на дне, белея сквозь синеву воды. Скалы у берега были искромсаны прямоугольными выемками, ступенями, прорезями, как будто здесь великанские дети выпиливали себе кубики. Мы вспугнули стрижей, и они сновали под нами в заполненном белизной пространстве, черные, как закорючки копоти на крахмальной скатерти.

В планы Одуванчика не входило, чтобы я любовался пейзажем.

-- Идемте к шурфам! Они свежие, недавно били геологи! -- он давал на ходу торопливые пояснения, желая убедить меня в своей основательности. -- В этих мраморах что-то ценное. В позапрошлом году били. Глубокие, метра по три... Стойте, кажется здесь! Нет, сюда. Сюда, вот он!

В шурфе, на мраморном дне, лежал, выделяясь желтоватым пятном, скелет крупной собаки, и рядом -- клочки черно-рыжей шерсти. Снежно-белые гладкие стены мерцали цветами неба, золотистым и голубым, и казалось, это сияние, отделяясь от стенок, плавает облачком в воздухе.

-- Сначала солнце и жажда, а потом муравьи! -- важно объяснил одуванчик; усилившись эхом снизу, слова его прозвучали, как жуткая деловитая эпитафия.

Так вот он, труп черно-рыжей собаки... бедный Антоний... бр-р... какая скверная смерть.

Оттуда тянуло прохладным болотным запахом. Неужто таков запах смерти... запах белого мрамора.

Тишина в шурфе казалась какой-то особой, звенящей. Я почувствовал неприятный озноб, как от недружелюбного взгляда, и стал невольно осматриваться. Одуванчик же, словно нетерпеливый ребенок, тянул меня за рукав к мотоциклу.

-- Как его сюда заманили?

-- А вот это спросите у НИХ! -- его голос был полон самодовольства.

Дорога назад, каких-то несколько километров, была бесконечной. Гадкий озноб в спине не проходил, и никак не удавалось отделаться от этого тонкого болотного запаха, мы везли его с собой в мотоцикле, он исходил не то от брюк Одуванчика, не то от его мерзкого ящика, который ерзал по дну коляски и больно давил мне ногу.

Одуванчик направился к пустоши далеким кружным путем, имея в виду не попасться Крестовскому на глаза, если тот возвратился в город -- оттого на кошачью пустошь мы вкатили уже при луне.

Я с наслаждением закурил сигарету, а Одуванчик копался с ящиком, извлекая его из коляски, и отдавал мне последние распоряжения:

-- От мотоцикла не отходите! Ни в коем случае! Что бы ни показалось вам, что бы вы не увидели! Главное, чтобы он не заглох! Если пойдут перебои, прибавляйте немного газ, он это любит!

Он удалился к сфинксу, еле видному в свете еще низкой луны, таща с собой ящик, перевязанный крест-накрест веревкой.

Прислонившись к сидению, я терпеливо ждал. Но вот сигарета кончилась -- значит, прошло минут десять -- а Одуванчика нет.

Мне почудилось, там, у сфинкса происходит возня. Слышно ничего не было -- мешал мотоцикл, мешали цикады, но мне упорно мерещилось, что там что-то творится.

Мотор тарахтел исправно, и я рискнул пойти на разведку. Приближаясь, сфинкс вырастал в размерах, и рядом с ним мельтешили серые тени, теперь стало ясно, там шла борьба, молчаливая и отчаянная.

Я побежал. Слева возник новый звук, урчащий, навязчивый, но думать о нем было некогда. Я бежал изо всех сил, оставалось еще метров пятнадцать.

В лицо мне ударил свет -- пришлось оглянуться и потерять на этом пару секунд -- меня накрыла прожекторная фара автомобиля. Кроме нее и обычных фар, там мелькали еще серо-лиловые вспышки, часть следующие одна за другой. В этих мгновенных импульсах ослепительного мертвого света я и разглядел Одуванчика, лишь только прожектор оставил меня в покое. Его одежда висела клочьями, по светлой ткани расползлись черные пятна. На земле живой серой массой теснились кошки, они на него непрерывно бросались, стараясь повиснуть на нем, он стряхивал их, но тут же прыгали следующие, выдирая из него все новые лоскутья одежды. Я понял, что черные пятна на нем -- это кровь. Вспышки выхватили из темноты жуткие фантастические картины: лиловый изогнувшийся человек и вокруг него неподвижно висящие в воздухе кошки, с лиловой вздыбленной шерстью, с протянутыми к нему лапами, с растопыренными когтями.

Машина остановилась, и прожектор ярко освещал Одуванчика, но кошки не разбежались. Одуванчик упал. Из машины к нему прыгнули два человека -- теперь я видел, что это милиция. Я успел добежать к Одуванчику одновременно с ними и тоже принялся расшвыривать кошек ногами, но те с нами воевать не решились и оставили нам поле боя и поверженного на траву Одуванчика. Он потерял сознание и вид имел ужасный: весь в крови, одежда изодрана, кожа располосована следами когтей.

Пока мы грузили его в машину, Крестовский, стоя на переднем сидении, продолжал щелкать своей автоматической камерой, поспешно снимая все подряд, кадр за кадром. Я стал рядом с ним на подножку, машина двинулась. Он успел на ходу еще дважды снять сфинкса, две короткие лиловые молнии осветили феерическое зрелище: черное изваяние, и на нем -- на плечах, на хвосте, на лапах, на ступеньках его пьедестала -- всюду сидят кошки, черные и лиловые, они все ощетинились и злобно шипят в нашу сторону.

У мотоцикла машина притормозила.

-- Прыгайте! -- крикнул мне Крестовский, и влево, шоферу: -- Доставишь домой профессора! -- он перегнулся и взялся за руль.

Шофер открыл дверцу и выскочил на дорогу, а Крестовский, успевший уже ногой нащупать акселератор, перебирался на его место, Я спрыгнул, автомобиль наддал ходу и скрылся из вида.

Когда я подошел к мотоциклу, милиционер сидел за рулем, и мне пришлось опять забираться в коляску. Мотор не заглох, и я только тут понял, что если бы оставался у мотоцикла, то еще, может быть, не успел бы выкурить вторую сигарету.

Он возился на щитке с выключателем, и ему, наконец, удалось включить фару. В ее радужном свете возникла женская фигурка -- торопливая настороженная походка, короткая юбка и распущенные черные волосы, перекинутые с плеча на грудь -- заслоняясь от свете ладонью, она шла нам навстречу.

-- Лена!.. Зачем вы здесь?

Она ничего не ответила, беспокойно нас оглядела и поспешно, как будто мы ее ждали, а она слегка опоздала, залезла на заднее сидение.