Борис Останин

П У Н К Т И Р Ы

Отрывки из 5-й тетради

                Жизнь напоминает танец на болотной кочке: покуда на ней – жив и весел, чуть ступил в сторону – уже в трясине, уже нет тебя.

                Покричи – и помолчи.

Плох тот текст, что слишком умело ведёт за собой. В тексте непременно должны быть пропуски, умолчания, перебои, белые пятна.

Возможный выход: Западо-Восток.

                Традиционный труд-проклятье немцы заменили трудом-спасением.

                Нирвана – отказ от всех зеркал.

                Идеальные представления о человеке, жизни и мире формируются в юности, то есть задолго до реальной встречи с тем, другим и третьим.

                Есть что-то ужасно смешное: в Л. Толстом, в его семействе, в его последователях… Вот так же «ужасно смешон» был никогда не улыбавшийся комик Б. Китон.

                Люблю писателей одной книги. Приятно знать, что они не только книги писали!

Сижу на муравейнике и удивляюсь, что муравьи кусаются.

Чтобы не замечать пустоту, люди то и дело её меняют.

Какой актёр умер!

                                              (на смерть Толстого)

                Всё меньше интеллигентов, всё больше интеллектуалов.

Я их не знаю, почему они меня знают?

                                                    (против известности, против сыска)

Интересно, кто через 200 лет будет читать Филдинга? Теккерея? Бальзака? Золя? Всех прочих буржуазных романистов с их бесчисленными буржуазными романами?

Хочет ли человек слышать? Нет, иначе бы он не шумел.

Неподвижность вещей создаёт у человека иллюзию овладения временем.

Русские философы и богословы «серебряного века» с эсхатологией явно переусердствовали. Не они ли накликали революцию?

Фридрих Великий (и вся Германия) – Конфуций, помноженный на Чингис-хана.

В конце концов можно прожить и без чернильницы.

Некому сказать, зато и нечего сказать.

Какие-то нелепые, ехидные, болтливые придворные и мещане (Вольтер и С˚)… И это называется лучшие философы Нового времени!

Я зрею для «темы», которую мне не осилить. С этим и умру.

Долго и обстоятельно говорю о том, что мне не о чем говорить.

Не начинай жизнь с книжных идеалов; начни ей проще, грубее, с годами утончая. Твой идеал пусть окажется плодом жизни, а не её предисторией. Так и женщина: не рождается с ребёнком, но дорастает до него.

Гору красоты готов отдать порой за крошку смысла. А порой – наоборот.

На фоне западного изобилия и всеобщей тяги к изобилию кого могут увлечь призывы к аскезе?

Как рождается настоящее слово? Взлётом любви. Всплеском ненависти.

До мифа была музыка. Миф – это и есть музыка. Музыка, обросшая словами.

Славянофильство можно возродить следующим образом: усмотреть в нём лишь «верхний слой» и указать в глубине на свет с Востока.

Всё немцы виноваты!

             (о петербургской культуре)

И потоп хорош: хоть покупаемся вволю.

Из молодых идеалистов получаются хорошие солдаты.

Лучше своё молчание, чем чужое слово.

Кое-что надо сохранить «для себя», но не потому, что «стыдно» или «страшно», а потому, что когда для других, «всё теряется» и перестаёт быть «тем, что было».

Бытие многообразно: человек кричит, говорит, шепчет, молчит.

В мужском мистицизме, что ни говори, преобладают духовность и здоровье, в женском – эмоциональность и истерика.

Словно удав кролика, заглатывает человек свою молодость, а потом, в неподвижности и полудрёме, питается ей до самой смерти.

У русских не было эпоса. Не в этом ли причина их неприкаянности?

Преднамеренная случайность.

Наука слишком опасна, пора от неё отказаться. Именно поэтому и не откажутся!

Цветы, произрастающие из людских мучений.

В основании Европы больше варварского, чем греческого, больше римского, чем христианского.

У индусов – древо жизни, у европейцев – телеграфный столб.

Наука пришлась по душе атеизму и нигилизму. Почему? Не потому ли, что она – их «детище»? Или потому, что даже нигилизму нужны хотя бы элементарные процедуры жизни?

Остряки и болтуны Просвещения.

«Лови мгновение!» Готов, которое из них?

Даже если за абсурд хорошо платят, он не перестаёт быть абсурдом.

                                                                                                (о нашем времени)

Вместо леса – одно дерево, у дерева – одна ветвь, на ветке – один плод. Всё прочее: корчуется, прореживается, выстригается.

                                                            (тотальность)

Не я – во времени, время – во мне: зеленеет, краснеет, желтеет…

Европеец всякое дерево норовит обратить в столб: «приятнее для взгляда», «не так страшно», «рациональнее».

Выпадение из социальности: отшельник в Риме, юродивый в Москве.

Для западного человек мир – это мир, который «надо переделать». Иначе он не может, у него «руки чешутся».

Друзья мёртвых цветов.

К чёрту историю! Ничто не на-следует и не по-следует, всё со-бытует.

Духовная позиция и есть, возможно, всё «дело моей жизни». Но ближним хочется чего-то поощутимей.

Бог позволяет жить нараспев.

Жизнь – бегство от свободы. Допустим. Но и свобода – бегство от жизни.

Призванию своему поклоняются, как идолу. На этом и попадают в ловушку.

Внутренне да спросят: «А что ты сделал?» И как-то неловко ответить: «Ничего-с». Хоть дерьмо меси, да делай что-нибудь!

Все политические и исторические события – лишь рябь на поверхности озера, в глубине которого обитает какая-то огромная неизвестная тварь. Лежит себе тихо, дремлет… но тварь эта и есть «самое главное», самое непременное, без чего и «истории не бывать».

Отказ от рифмы в поэзии и от бороды на лице – явления одного порядка.

Непонимание – тоже способ мышления.

Сторонники мира – это непременно «борцы за мир», или «миролюбивые силы», или ещё что-нибудь воинственное.

Пик новой культуры будет связан с насилием.

Плохая память – спасение для памятливых.

Страсть человека – тот крючок, на который его без труда цепляют власть имущие. Бывают времена, когда нравственно «не хотеть» или хотя бы «мало хотеть», «почти не хотеть».

В любом мифе больше мудрости, чем во всём позитивизме!

Весь мир пропитан ненавистью, насилием, смертью. Почитайте их книги! Послушайте их речи! Загляните им в глаза! Ведь это ужасно, ужасно, ужасно…

Связать в один узел: зеркало и людоеда – и понять Европу.

Паранойя и шизофрения – две крайности речи: в первом случае она сгущается и становится непроницаемой для чужих голосов, во втором – ослабевает, редеет и пропускает в себя чужое многоголосие. В Европе столетия господствовала параноидальная форма духовности.

Герои Толстого, в сущности, лишены сознания: у Толстого оно есть, а у них нет. «Куклы на нитках».

Настоящий ницшеанец должен ненавидеть Ницше.

Узор интереснее истины.

Формы современного карнавала: азартные игры, совместная пьянка, баня, «свальный грех»…

Порицая «бегство от действительности», что обычно понимают под действительностью? Государство, город, завод, работу… Но действительно ли это действительность?

Вместо пары «истина-ложь» обратим внимание на пару «узор-пятно».

Беременная Старуха – Смерть.

Берегись ума ясного, берегись ума мутного. Ищи ум просветлённый, но затуманенный.

Смерть в праздник.

Святые сливаются в единую толпу, равноблизкую к Богу. «Круги веры».

За описание и объяснение мира берутся те, кто даже комнату не способен описать, в которой живёт, даже муху, пролетевшую мимо…

Три норны – «весь германский дух»: Судьба, Становление, Долг.

Талантливые сны.

XIII век – цветок Европы. После него – лишь «пышное увяданье».

Эх, Россия, Россия!

Поэзия – «литература» дописьменного периода. Проза – ответ на изобретение письменности. Возможность восстанавливать текст по буквам (а не по памяти) донельзя расслабила писателей.

История есть, но её может и не быть.

Мир кусочен и напоминает комнату с двумя дверями, через которые входят и выходят какие-то люди, звери, вещи… И жизнь кусочна. И человек. И даже Бог кусочен…

Мои рассуждения – уже не наука, но ещё не фантазия. Ни то, ни сё.

Чем жалеть чилийцев да греков, пожалейте себя!

Разговор – провокация собеседника на его собственное мышление.

Лежал, лежал – встал. Ходил, ходил – лёг. Лежал, лежал – встал. Ходил, ходил – лёг. Лежал, лежал – встал…

                                                                                       (день жизни)

Говорят о свободе духа и читают «Литературную газету»!

                                                                                   (мои современники)

Что смогу выговорить – другому достанется (и это хорошо), что не смогу – моё будет (и это хорошо). Прекрасно явленное, прекрасно и сокрытое.

Люди, по большей части, не добры и не злы; они нейтральны.

Оставим немцам – Канта, грекам – Аристотеля, а себе – философа по душе.

Называя человека «зверем» и «дикарём» обычно имеют в виду те сугубо человеческие черты, о которых ни зверь, ни дикарь не подозревают.

Жизнь без цели – тоже жизнь. Цель можно рассматривать как христианский «предрассудок».

Странное сейчас время: оно торопится в ад. И нас с собой торопит.

 Вечность – постоянная мода.

Мир узловат. Нет верха и низа, есть только узлы.

Как муха в липкой бумаге, так я – в традиционном мышлении: и рад бы взлететь, да не могу, не могу… увяз…

Зачем нам мораль, когда есть полиция?

Чужой народ подобен замкнутому на ключ дому: дёргай – ни дёргай, всё равно не откроешь! Вот и злость берёт, и зубы скрипят. Но если бы, имея ключ, ты открыл дверь и вошёл, то увидел бы: дом как дом… стол, стул, кровать, картинки на стене…

Существует лишь атомы и пустота (Демокрит). Вот он, «европейский герой».

Жить короткими перебежками.

Хочу так мыслить и писать, чтобы «и кухарка меня понимала».

Ирония обедняет человека, подменяя всё многообразие его реакций одной-единственной: похихикиванием.

Любовь к одному оправдывает безразличие ко всем.

Каждый жаждет кем-то стать, и почти нет тех, кто уже есть.

Судороги настоящего, которое строят на будущем.

Что важнее: понять Бога или быть понятым другими? Первое: духовность; второе: культура.

Несчастный одинокий садист.

Американцы – тоже люди, но я в этом постоянно сомневаюсь.

У человека нет никаких прав (но он их придумывает), у человека есть только обязанности (но он их избегает).

Жизнь плоха уже тем, что может быть ещё хуже.

«Формовщик» общественного мнения (от эпохи к эпохе): святой, священник, философ, писатель, журналист…

Время подёнок, подёнщиков, подонков…

                                                      (о современности)

Никаких жертв – ни ради личного блага, ни ради общественного. Благо не стоит жертв.

Голый среди голых.

Казённую литературу невозможно читать без ухмылки. У многих интеллигентов эта ухмылка навечно приросла к лицу.

Есть две возможности. Только ли две?

Хорошо и посмеяться иногда, но смеяться всю жизнь – это ли не помешательство?

Взгляни на небо: и тучи на нём, и облака, и звёзды, и просинь, и мгла… Будь как небо.

«Россию надо подморозить». Душу тоже.

Большую часть своих творческих и нравственных поступков человек, останься он в одиночестве, не совершил бы.

Чтобы грозить Богу кулаком, надо Бога видеть.

                                                                    (об атеистах)

Подлинный атеизм есть полнейшее пренебрежение Богом.

Что первично? Всё то же: клетчатая скатерть, дымящийся картофель, плетёное кресло… Всё остальное – вторично, третично…

У языка есть свой язык.

Человек – муравей, обучившийся чтению.

Я напишу 2 000 слов, 20 000, 200 000 слов, напишу их 2 000 000, 20 000 000… и по-прежнему буду смертен и не буду свободен.

Уверенность в неизбежности смерти позволяет человеку жить спокойно, надёжно, убедительно…

Психология, психология, психология… Чрезмерный, преизбыточный наплыв людской психологии.

Важно, оставаясь детьми, не быть по-детски беспомощными.

Главнейший оплот отцовства: Ветхий Завет.

Не обязательно быть спасённым, достаточно быть с Богом.

В прошлом веке умирал поэт – и вся поэзия качалась и кончалась. Сейчас, кажется, всех советских поэтов можно перестрелять – поэзия этого и не заметит.

Самое нужное, самое полезное, самое трудное, самое грустное: признание в собственной ординарности.

Как радостно: нас ещё не убили!

Не знаю, дороже ли жизнь человека – жизни зверя… и даже – жизни дерева…

Современная интеллигенция и её баррикады из книжных шкафов.

Не в том дело, что «убийство неизбежно», а в том, на что направлено сознание: на убийство или от него.

Стихи – камерный глазок в груди поэта, в который Бог подглядывает за узницей-душой.

Византийский купол – обитель Эроса; готический шпиль – Танатоса.

Смерть вошла в привычку.

И радостные игры горьки, а веселье жизни преисполнено грусти и безнадёжности… и Бог отворачивается виновато и бормочет: Ну ладно, ладно…

Футуристы, несмотря на все свои декламации и декларации – совершенно беспомощные и склонные к конформизму люди.

Человек думает о себе: трагик. Оказывается: комик. «Опять не угадал».

Чудесно рождение гения, чудесны его труды… но жизнь гения – далека от совершенства.

Я не хочу свободы. Я хочу Бога.

Как мало у человека возможностей! И как хочется думать, что они всё-таки есть.

Существует ли научная смелость? Ведь учёный, в сущности, существо трусливое, и весь его ум – не иначе, как от трусости. Так что если и набирается вдруг смелости, то вовсе не от науки, а от чего-то другого.

И суха травинка, да сыта скотинка!

                                                 (о творчестве)

Злодей – тот, кто лишает нас последних возможностей.

Чем спешить дальше – оглянись рядом.

                                     (о сборе грибов, прогрессе, любви)

Странные всё-таки люди: Руссо, Толстой, Хемингуэй…

Человека увлекает к толпе самое простое желание: прикоснуться. В самом прямом смысле: телом.

Профессия и положение наполняют человека такой самоуверенностью, так его «раздувают», что он совершенно забывает об их защитном происхождении.

Общественная иерархия – не столько лестница, сколько скорлупа.

Как может увлечь будущее, которое не менее структурно, чем настоящее? Стоит ли убивать миллионы людей только для того, чтобы сменить одну структуру – другой?

Довольно революций.

Существует лишь одна революция: революция сознания. Других нет. Всё прочее – реакция и контр-революции.

Мир – горсть пепла.

В политике слишком много от детектива: какие-то Богом забытые страны оказываются в центре общественного внимания, потому что там началась война (и появились свежие трупы). Интерес к политике не в последнюю очередь обусловлен этими трупами.

В каждом американце – что-то от Хемингуэя.

Когда грудь сдавлена обручами и прошита клёпками, даже самая нежная ласка подобна «шипу острому».

Многое невыносимо в этом мире, но как вынести 60 миллионов людей, убитых соотечественниками?!

Костюм – единственный гарант устойчивости в мире, лишённом смысла (в мире без Бога). Определяя смысл жизни и сущность личности, он оказывается «сильнее смерти» и требует к себе самого серьёзного, кровного отношения.

Готов проклясть этот мир… но чего стоят мои проклятья, если я и сам проклят вместе с ним?

Для выявления национального духа очень полезно обратить внимание на простые и каждодневные вещи: детские игрушки, интерьер двора, кухонную утварь…

Могу признать силу в человеке только после его признания в полном бессилии.

Русский народ подобен навозу: тёмный, да тёплый. Та же неподвижность, и грязь, и вонь, и доброта…

Европеец учительствует не столько потому, что «ребёнка надо научить», а потому, что при этом «лицо важное имеет», а то и «розги можно применить».

После отмены в школе розог мужчины идут туда неохотно. Перебрались – кто в армию, кто в тайную полицию (там розги дозволены), а школу оставили женщинам.

Евангелие пропитано патологией, имя которой – дух.

Человек жаждет побеждать. А если сам не может, то хотя бы: примкнуть к победителю. И в этом – поражение человека.

И камень жалко.

Кто такие римляне, в конце концов? Солдафоны и театралы.

Были домовые, были лешие, были русалки, были всякие-разные духи и демоны… но, обиженные человеком, ушли, пропали, не попадаются больше на глаза.

Буржуа, съедаемый завистью к аристократу, взялся ему доказать, что «и он не хуже»: если не положением, то личными заслугами, трудом, деньгами.

Поменьше думай о дьяволе и Фрейде.

Слово – маска мысли; в слове мысль теряет присущую ей живость, мимику, запах… зато приобретает отчётливость.

С одной стороны, нам хочется органичности, с другой – многообразия. Но совместимо ли одно с другим? Не обречены ли мы лишь на одно?

Отношение римлян к грекам напоминает отношение европейцев к евреям: и уважение, и неприязнь, и зависть, и ненависть.

Возрадуемся не нашей добродетели, но нашей жизни.

По смерти человек обратится в навоз, а большинство из нас – и при жизни таковы. И вот навоз этот борется, страдает, полагает себя «перлом создания»…

Есть слова, которыми пестрят мои записи (человек, европеец, вера, Бог, я, женщина), а есть – ни разу в них не попавшие (кожура, провод, овсянка, мерзлота, плот). А почем бы не простроить на этих словах философию? Чем они хуже?

Чтобы не забыть о замысле, надо довести его до крайности.

                                                                           (мнемоника, экстремизм)

Евнух – эссенция ближневосточной тирании: один мужчина настолько возвышается над другими, что заставляет их служить себе в не-мужском обличии. Не в этом ли сокровенный смысл любой тирании: всех женщин упрятать в гарем, всех мужчин превратить в евнухов?

Убедившись в том, что моральный прогресс человечества «не имеет месте», стали с гордостью говорить о прогресс научно-техническом. Но какое нам до него дело?

Человечество ходит пятками вперёд.

Сильная боль (как и глубокое наслаждение) настолько заполняет собой человека, что полностью отрезает его от мира.

Там, где индусу достаточно дыхания, европейцу нужна, по меньшей мере, ходьба.

Образ литературного (и прочего) творчества: изгнание бесов из человека, вселение их в свиней.

Как стон, не унимая боли, облегчает её, так и искусство, не снимая тяжести жизни, дарит человеку роздых.

Бедная природа! Дети твои так и норовят заглянуть тебе под юбку, стащить платье, содрать кожу, истолочь кости…

Пишу не для «истины», а просто «мысль пришла».

Захотелось поделиться мыслью с приятелем. Играем же мы вместе в карты – почему бы не поиграть в мысли?

Город (государство) берёт все заботы о горожанах на себя, превращая их, тем самым, в беспомощных детей.

Когда люди молятся, они хоть не сражаются.

Жена в семье – словно храм в переулке: никак не отойти, чтобы полюбоваться издали.

Экзистенциализм – философия вопросительного знака.

Неспособный выбрать себе подходящее окружение, русский всегда готов изменить его.

Вся история России такова: князья-варяги, крещение из-под кнута, Жёлтая Орда, безумный Иван, Пётр-самодур, немцы-управители, Красная Орда… И единственное светлое пятно: масленица.

Массовая наука подобна чиновничеству: выполни то-то и то-то (как велит начальство и инструкция) и получишь то-то и то-то (кресты, повышение).

Революция сделала Россию заграницей самой себе.

Два основных занятия героев Достоевского: чаепитие и самоубийство.

Во сне мерещится рука, сжимающая горло, но стоит проснуться – и она уже не мерещится, она есть на самом деле: рука, сжимающая горло.

                                                                               (о государстве)

Настолько привык к осадному положению, что останусь в нём и после снятия осады.

Память подобна тайнику, в котором мы временами, уединившись от любимой, перебираем незнакомые ей лица, имена, события…

Освещённая заходящим солнцем обнажённая девушка в окне. Такое вот и запоминается. На всю жизнь, до самой смерти.

Как важно быть любимым!

Не исключено, что все «таланты-самоучки» и «народные самородки» были внебрачными детьми всё тех же аристократов. Глупая мысль, да и статистика не подтверждает… а всё-таки!

Различия между мужчиной и женщиной относятся скорее к культурной сфере, чем к биологической. Вполне возможно, что пол – культурный феномен.

Записи мои – не обо мне: в себе я себя не вижу, не нахожу.

Загнанный зверь становится бешеным.

Книги ничему меня не научили, жизнь тоже. Последняя надежда: «своя душа».

Вера предшествует существованию.

Взгляд обманывает, прошлое обижает: сколько надо смелости, чтобы сказать жене правду о любовнице, себе – о жене.

В жизни мы бегаем по кругу, и самый отставший нередко оказывается впереди всех.

Вера столь же естественна и насущна, как «есть хочу». Почему же «есть хочу» принимается как должное и не подвергается критике, а «верить хочу» вызывает усмешку и требует обоснований?

И мысль, и чувства – не мои, а лишь проходят через меня. Нет «моего»: всё «через» и ничего «моё».

Не личность важна, а борьба за неё. Следствие такой борьбы: концентрация духа, а что это такое, как не личность?

Однообразие торжественно, чинно, солидно.

Личность – одна из уловок духа, позволяющая ему «собраться».

Цель могу себе поставить, а достигать не буду: пусть достигает меня сама. В этом моё женское: сам не ищу, но отдаться готов. И очень капризное женское: отдамся, да не всякому, более того: почти никому.

Мы обижаем женщину, не познав её, и остаёмся перед ней в вечном долгу.

Как хочется устроить винегрет: смешать высокое и низкое, умное и глупое, новое и старое, голову и задницу! Никаких различий: всё важно, всё! И всё преисполнено двусмысленного смеха и плача.

Прекрасны: совместное горе, совместное наслаждение. Но они и невозможны.

Даже в момент наибольшего наполнения я совершенно исчерпан.

Истинная фантазия непоколебима.

 Расширение пространства за счёт введения новых размерностей не добавляет к нему ничего существенно нового. А вот ось глубины (она же ось времени), обнаруживаемая в зеркале, нова по существу: ось устремления, недостижимости, видимого неведения.

Явленное меня не убеждает, и самое убедительное – то, чего нет.

В музыке я открыл образ своего несчастья. И поняв это, перестал слушать музыку.

В чужом сознании скрывается угроза: желание «закрючить», «привязать», подчинить.

Европейская сексология сверху донизу пропитана медициной и гимнастикой, ни грамма поэзии, ничего живого…

Бог – вершина, но Он не вверху.

Не только люди, даже смерть безвестна.

Смерть подобна чуду: внезапна и неожиданна. Горькое, но всё же чудо: жил человек, жил – и вдруг умер.

Брак – путь к разводу.

Скрывай свои мысли, чтобы любимая не плакала.

Образцы культурных пошлостей: В жилах Ницше текла славянская кровь… Талантливый Веневитинов умер в 21 год… и т.д.

Перевод не должен быть точным. Более того, он не должен быть достоверным.

Вечное, вечное, вечное: не то, не то, не то…

Вся греческая мифология: кто с кем (сражается, совокупляется).

В многоруких и многоголовых индийских богах указано не столько движение мира, сколько его принципиальная «многотелость».

Тупик – не только то, к чему ты пришёл, но и то от чего можешь уйти.

Или любишь для наслаждения – и тогда извращений нет и быть не может; или для рождения ребёнка – и тогда следует стать аскетом.

Мужчина – мыслящий тростник, женщина – сахарный.

Искусство любви достигается с думой о живом, с думой о Боге. Сквозь любовь просвечивают боги и богини…

Моё воображение – доносящиеся до меня чужие голоса.

Писание дарит спокойствие. Писание – островок безопасности. И не в написанном дело, а в самом письме (перо в руке, знакомые буквы, строки слов).

Любовь ведёт к браку, брак – к разводу, развод – к любви.

Гляжу внутрь себя и ничего не вижу.

В наше время женщина ездит на трамвае и, следовательно, не может быть «гордой», «величественной», «светской»…

От русского народа слишком многого ожидали. И зря. Привели Ивана на трибуну, молчат, ждут, что скажут. А он постоял, постоял, потом высморкался, махнул шапкой – и довольный пошёл домой.

Музыку рождает тишина, а не звучание.

Словом снимается желание. В этом – сила слова.

Стоит ли бояться одиночества? Разве не сулит оно нам покой и тишину, созерцание и понимание?

Что видишь один, вдвоём уже не увидишь. Что делаешь вдвоём, один уже не сделаешь.

Бесстрашие характеризует начальную стадию культуры; для цивилизации характерна трусость.

Когда Бог перестаёт быть проблемой, проблемой становится всё.

Моя жизнь есть непрестанное, безостановочное редактирование жизни: то зачёркиваю прожитое и вписываю новых людей и события, то возвращаюсь к первоначальному тексту. Вся жизнь – лишь черновик: текст вымаран, варианты перечёркнуты, сверху и сбоку лица и слова… и ничего не разобрать: ни цели, ни смысла, ни результата… Один измаранный черновик.

Всеми своими «достижениями» я обязан плохой памяти.

И с женой жить – словно без жены.

                                       (об истоках поэзии)

Корни в пустоте.

Греческий рок явно придуман переводчиками.

О чём я снова и снова? О чём я без конца? О Западе и Востоке, о мужчине и женщине, о жизни и смерти… Вот и все темы.

Я привязан к миру и людям не более, чем колючка репейника к овце, за которую зацепилась.

                                                                                                                                               1973-1974