Борис Останин

П У Н К Т И Р Ы

Пунктиры 4
Пунктиры 5
Пунктиры 7
Пунктиры 8
Пунктиры 9
   



Отрывки из 5-й тетради

 

 

 

 

                Жизнь напоминает танец на болотной кочке: покуда на ней – жив и весел, чуть ступил в сторону – уже в трясине, уже нет тебя.

 

                Покричи – и помолчи.

 

Плох тот текст, что слишком умело ведёт за собой. В тексте непременно должны быть пропуски, умолчания, перебои, белые пятна.

 

Возможный выход: Западо-Восток.

 

                Традиционный труд-проклятье немцы заменили трудом-спасением.

 

                Нирвана – отказ от всех зеркал.

 

                Идеальные представления о человеке, жизни и мире формируются в юности, то есть задолго до реальной встречи с тем, другим и третьим.

 

                Есть что-то ужасно смешное: в Л. Толстом, в его семействе, в его последователях… Вот так же «ужасно смешон» был никогда не улыбавшийся комик Б. Китон.

 

                Люблю писателей одной книги. Приятно знать, что они не только книги писали!

 

Сижу на муравейнике и удивляюсь, что муравьи кусаются.

 

Чтобы не замечать пустоту, люди то и дело её меняют.

 

Какой актёр умер!

                                              (на смерть Толстого)

 

                Всё меньше интеллигентов, всё больше интеллектуалов.

 

Я их не знаю, почему они меня знают?

                                                    (против известности, против сыска)

 

Интересно, кто через 200 лет будет читать Филдинга? Теккерея? Бальзака? Золя? Всех прочих буржуазных романистов с их бесчисленными буржуазными романами?

 

Хочет ли человек слышать? Нет, иначе бы он не шумел.

 

Неподвижность вещей создаёт у человека иллюзию овладения временем.

 

Русские философы и богословы «серебряного века» с эсхатологией явно переусердствовали. Не они ли накликали революцию?

 

Фридрих Великий (и вся Германия) – Конфуций, помноженный на Чингис-хана.

 

В конце концов можно прожить и без чернильницы.

 

Некому сказать, зато и нечего сказать.

 

Какие-то нелепые, ехидные, болтливые придворные и мещане (Вольтер и С˚)… И это называется лучшие философы Нового времени!

 

Я зрею для «темы», которую мне не осилить. С этим и умру.

 

Долго и обстоятельно говорю о том, что мне не о чем говорить.

 

Не начинай жизнь с книжных идеалов; начни ей проще, грубее, с годами утончая. Твой идеал пусть окажется плодом жизни, а не её предисторией. Так и женщина: не рождается с ребёнком, но дорастает до него.

 

Гору красоты готов отдать порой за крошку смысла. А порой – наоборот.

 

На фоне западного изобилия и всеобщей тяги к изобилию кого могут увлечь призывы к аскезе?

 

Как рождается настоящее слово? Взлётом любви. Всплеском ненависти.

 

До мифа была музыка. Миф – это и есть музыка. Музыка, обросшая словами.

 

Славянофильство можно возродить следующим образом: усмотреть в нём лишь «верхний слой» и указать в глубине на свет с Востока.

 

Всё немцы виноваты!

             (о петербургской культуре)

 

И потоп хорош: хоть покупаемся вволю.

 

Из молодых идеалистов получаются хорошие солдаты.

 

Лучше своё молчание, чем чужое слово.

 

Кое-что надо сохранить «для себя», но не потому, что «стыдно» или «страшно», а потому, что когда для других, «всё теряется» и перестаёт быть «тем, что было».

 

Бытие многообразно: человек кричит, говорит, шепчет, молчит.

 

В мужском мистицизме, что ни говори, преобладают духовность и здоровье, в женском – эмоциональность и истерика.


Словно удав кролика, заглатывает человек свою молодость, а потом, в неподвижности и полудрёме, питается ей до самой смерти.


У русских не было эпоса. Не в этом ли причина их неприкаянности?


Преднамеренная случайность.


Наука слишком опасна, пора от неё отказаться. Именно поэтому и не откажутся!


Цветы, произрастающие из людских мучений.


В основании Европы больше варварского, чем греческого, больше римского, чем христианского.


У индусов – древо жизни, у европейцев – телеграфный столб.


Наука пришлась по душе атеизму и нигилизму. Почему? Не потому ли, что она – их «детище»? Или потому, что даже нигилизму нужны хотя бы элементарные процедуры жизни?


Остряки и болтуны Просвещения.


«Лови мгновение!» Готов, которое из них?


Даже если за абсурд хорошо платят, он не перестаёт быть абсурдом.

                                                                                                (о нашем времени)


Вместо леса – одно дерево, у дерева – одна ветвь, на ветке – один плод. Всё прочее: корчуется, прореживается, выстригается.

                                                            (тотальность)


Не я – во времени, время – во мне: зеленеет, краснеет, желтеет…


Европеец всякое дерево норовит обратить в столб: «приятнее для взгляда», «не так страшно», «рациональнее».


Выпадение из социальности: отшельник в Риме, юродивый в Москве.


Для западного человек мир – это мир, который «надо переделать». Иначе он не может, у него «руки чешутся».


Друзья мёртвых цветов.


К чёрту историю! Ничто не на-следует и не по-следует, всё со-бытует.


Духовная позиция и есть, возможно, всё «дело моей жизни». Но ближним хочется чего-то поощутимей.


Бог позволяет жить нараспев.


Жизнь – бегство от свободы. Допустим. Но и свобода – бегство от жизни.


Призванию своему поклоняются, как идолу. На этом и попадают в ловушку.


Внутренне да спросят: «А что ты сделал?» И как-то неловко ответить: «Ничего-с». Хоть дерьмо меси, да делай что-нибудь!


Все политические и исторические события – лишь рябь на поверхности озера, в глубине которого обитает какая-то огромная неизвестная тварь. Лежит себе тихо, дремлет… но тварь эта и есть «самое главное», самое непременное, без чего и «истории не бывать».


Отказ от рифмы в поэзии и от бороды на лице – явления одного порядка.


Непонимание – тоже способ мышления.

 

Сторонники мира – это непременно «борцы за мир», или «миролюбивые силы», или ещё что-нибудь воинственное.


Пик новой культуры будет связан с насилием.


Плохая память – спасение для памятливых.


Страсть человека – тот крючок, на который его без труда цепляют власть имущие. Бывают времена, когда нравственно «не хотеть» или хотя бы «мало хотеть», «почти не хотеть».

 

В любом мифе больше мудрости, чем во всём позитивизме!


Весь мир пропитан ненавистью, насилием, смертью. Почитайте их книги! Послушайте их речи! Загляните им в глаза! Ведь это ужасно, ужасно, ужасно…

 

Связать в один узел: зеркало и людоеда – и понять Европу.


Паранойя и шизофрения – две крайности речи: в первом случае она сгущается и становится непроницаемой для чужих голосов, во втором – ослабевает, редеет и пропускает в себя чужое многоголосие. В Европе столетия господствовала параноидальная форма духовности.


Герои Толстого, в сущности, лишены сознания: у Толстого оно есть, а у них нет. «Куклы на нитках».


Настоящий ницшеанец должен ненавидеть Ницше.


Узор интереснее истины.


Формы современного карнавала: азартные игры, совместная пьянка, баня, «свальный грех»…


Порицая «бегство от действительности», что обычно понимают под действительностью? Государство, город, завод, работу… Но действительно ли это действительность?


Вместо пары «истина-ложь» обратим внимание на пару «узор-пятно».


Беременная Старуха – Смерть.


Берегись ума ясного, берегись ума мутного. Ищи ум просветлённый, но затуманенный.


Смерть в праздник.


Святые сливаются в единую толпу, равноблизкую к Богу. «Круги веры».


За описание и объяснение мира берутся те, кто даже комнату не способен описать, в которой живёт, даже муху, пролетевшую мимо…


Три норны – «весь германский дух»: Судьба, Становление, Долг.


Талантливые сны.


XIII век – цветок Европы. После него – лишь «пышное увяданье».


Эх, Россия, Россия!


Поэзия – «литература» дописьменного периода. Проза – ответ на изобретение письменности. Возможность восстанавливать текст по буквам (а не по памяти) донельзя расслабила писателей.


История есть, но её может и не быть.


Мир кусочен и напоминает комнату с двумя дверями, через которые входят и выходят какие-то люди, звери, вещи… И жизнь кусочна. И человек. И даже Бог кусочен…


Мои рассуждения – уже не наука, но ещё не фантазия. Ни то, ни сё.


Чем жалеть чилийцев да греков, пожалейте себя!


Разговор – провокация собеседника на его собственное мышление.


Лежал, лежал – встал. Ходил, ходил – лёг. Лежал, лежал – встал. Ходил, ходил – лёг. Лежал, лежал – встал…

                                                                                       (день жизни)


Говорят о свободе духа и читают «Литературную газету»!

                                                                                   (мои современники)


Что смогу выговорить – другому достанется (и это хорошо), что не смогу – моё будет (и это хорошо). Прекрасно явленное, прекрасно и сокрытое.


Люди, по большей части, не добры и не злы; они нейтральны.


Оставим немцам – Канта, грекам – Аристотеля, а себе – философа по душе.


Называя человека «зверем» и «дикарём» обычно имеют в виду те сугубо человеческие черты, о которых ни зверь, ни дикарь не подозревают.


Жизнь без цели – тоже жизнь. Цель можно рассматривать как христианский «предрассудок».


Странное сейчас время: оно торопится в ад. И нас с собой торопит.


 Вечность – постоянная мода.


Мир узловат. Нет верха и низа, есть только узлы.


Как муха в липкой бумаге, так я – в традиционном мышлении: и рад бы взлететь, да не могу, не могу… увяз…


Зачем нам мораль, когда есть полиция?


Чужой народ подобен замкнутому на ключ дому: дёргай – ни дёргай, всё равно не откроешь! Вот и злость берёт, и зубы скрипят. Но если бы, имея ключ, ты открыл дверь и вошёл, то увидел бы: дом как дом… стол, стул, кровать, картинки на стене…


Существует лишь атомы и пустота (Демокрит). Вот он, «европейский герой».


Жить короткими перебежками.


Хочу так мыслить и писать, чтобы «и кухарка меня понимала».


Ирония обедняет человека, подменяя всё многообразие его реакций одной-единственной: похихикиванием.


Любовь к одному оправдывает безразличие ко всем.


Каждый жаждет кем-то стать, и почти нет тех, кто уже есть.


Судороги настоящего, которое строят на будущем.


Что важнее: понять Бога или быть понятым другими? Первое: духовность; второе: культура.


Несчастный одинокий садист.


Американцы – тоже люди, но я в этом постоянно сомневаюсь.


У человека нет никаких прав (но он их придумывает), у человека есть только обязанности (но он их избегает).


Жизнь плоха уже тем, что может быть ещё хуже.


«Формовщик» общественного мнения (от эпохи к эпохе): святой, священник, философ, писатель, журналист…


Время подёнок, подёнщиков, подонков…

                                                      (о современности)


Никаких жертв – ни ради личного блага, ни ради общественного. Благо не стоит жертв.

 

Голый среди голых.


Казённую литературу невозможно читать без ухмылки. У многих интеллигентов эта ухмылка навечно приросла к лицу.


Есть две возможности. Только ли две?


Хорошо и посмеяться иногда, но смеяться всю жизнь – это ли не помешательство?


Взгляни на небо: и тучи на нём, и облака, и звёзды, и просинь, и мгла… Будь как небо.


«Россию надо подморозить». Душу тоже.


Большую часть своих творческих и нравственных поступков человек, останься он в одиночестве, не совершил бы.


Чтобы грозить Богу кулаком, надо Бога видеть.

                                                                    (об атеистах)


Подлинный атеизм есть полнейшее пренебрежение Богом.


Что первично? Всё то же: клетчатая скатерть, дымящийся картофель, плетёное кресло… Всё остальное – вторично, третично…


У языка есть свой язык.


Человек – муравей, обучившийся чтению.


Я напишу 2 000 слов, 20 000, 200 000 слов, напишу их 2 000 000, 20 000 000… и по-прежнему буду смертен и не буду свободен.


Уверенность в неизбежности смерти позволяет человеку жить спокойно, надёжно, убедительно…


Психология, психология, психология… Чрезмерный, преизбыточный наплыв людской психологии.


Важно, оставаясь детьми, не быть по-детски беспомощными.


Главнейший оплот отцовства: Ветхий Завет.


Не обязательно быть спасённым, достаточно быть с Богом.


В прошлом веке умирал поэт – и вся поэзия качалась и кончалась. Сейчас, кажется, всех советских поэтов можно перестрелять – поэзия этого и не заметит.


Самое нужное, самое полезное, самое трудное, самое грустное: признание в собственной ординарности.


Как радостно: нас ещё не убили!


Не знаю, дороже ли жизнь человека – жизни зверя… и даже – жизни дерева…


Современная интеллигенция и её баррикады из книжных шкафов.


Не в том дело, что «убийство неизбежно», а в том, на что направлено сознание: на убийство или от него.


Стихи – камерный глазок в груди поэта, в который Бог подглядывает за узницей-душой.


Византийский купол – обитель Эроса; готический шпиль – Танатоса.


Смерть вошла в привычку.


И радостные игры горьки, а веселье жизни преисполнено грусти и безнадёжности… и Бог отворачивается виновато и бормочет: Ну ладно, ладно…


Футуристы, несмотря на все свои декламации и декларации – совершенно беспомощные и склонные к конформизму люди.


Человек думает о себе: трагик. Оказывается: комик. «Опять не угадал».


Чудесно рождение гения, чудесны его труды… но жизнь гения – далека от совершенства.


Я не хочу свободы. Я хочу Бога.


Как мало у человека возможностей! И как хочется думать, что они всё-таки есть.


Существует ли научная смелость? Ведь учёный, в сущности, существо трусливое, и весь его ум – не иначе, как от трусости. Так что если и набирается вдруг смелости, то вовсе не от науки, а от чего-то другого.


И суха травинка, да сыта скотинка!

                                                 (о творчестве)


Злодей – тот, кто лишает нас последних возможностей.


Чем спешить дальше – оглянись рядом.

                                     (о сборе грибов, прогрессе, любви)


Странные всё-таки люди: Руссо, Толстой, Хемингуэй…


Человека увлекает к толпе самое простое желание: прикоснуться. В самом прямом смысле: телом.


Профессия и положение наполняют человека такой самоуверенностью, так его «раздувают», что он совершенно забывает об их защитном происхождении.


Общественная иерархия – не столько лестница, сколько скорлупа.


Как может увлечь будущее, которое не менее структурно, чем настоящее? Стоит ли убивать миллионы людей только для того, чтобы сменить одну структуру – другой?


Довольно революций.


Существует лишь одна революция: революция сознания. Других нет. Всё прочее – реакция и контр-революции.


Мир – горсть пепла.


В политике слишком много от детектива: какие-то Богом забытые страны оказываются в центре общественного внимания, потому что там началась война (и появились свежие трупы). Интерес к политике не в последнюю очередь обусловлен этими трупами.


В каждом американце – что-то от Хемингуэя.


Когда грудь сдавлена обручами и прошита клёпками, даже самая нежная ласка подобна «шипу острому».


Многое невыносимо в этом мире, но как вынести 60 миллионов людей, убитых соотечественниками?!


Костюм – единственный гарант устойчивости в мире, лишённом смысла (в мире без Бога). Определяя смысл жизни и сущность личности, он оказывается «сильнее смерти» и требует к себе самого серьёзного, кровного отношения.

 

Готов проклясть этот мир… но чего стоят мои проклятья, если я и сам проклят вместе с ним?


Для выявления национального духа очень полезно обратить внимание на простые и каждодневные вещи: детские игрушки, интерьер двора, кухонную утварь…


Могу признать силу в человеке только после его признания в полном бессилии.


Русский народ подобен навозу: тёмный, да тёплый. Та же неподвижность, и грязь, и вонь, и доброта…


Европеец учительствует не столько потому, что «ребёнка надо научить», а потому, что при этом «лицо важное имеет», а то и «розги можно применить».


После отмены в школе розог мужчины идут туда неохотно. Перебрались – кто в армию, кто в тайную полицию (там розги дозволены), а школу оставили женщинам.


Евангелие пропитано патологией, имя которой – дух.


Человек жаждет побеждать. А если сам не может, то хотя бы: примкнуть к победителю. И в этом – поражение человека.


И камень жалко.


Кто такие римляне, в конце концов? Солдафоны и театралы.


Были домовые, были лешие, были русалки, были всякие-разные духи и демоны… но, обиженные человеком, ушли, пропали, не попадаются больше на глаза.


Буржуа, съедаемый завистью к аристократу, взялся ему доказать, что «и он не хуже»: если не положением, то личными заслугами, трудом, деньгами.


Поменьше думай о дьяволе и Фрейде.


Слово – маска мысли; в слове мысль теряет присущую ей живость, мимику, запах… зато приобретает отчётливость.


С одной стороны, нам хочется органичности, с другой – многообразия. Но совместимо ли одно с другим? Не обречены ли мы лишь на одно?


Отношение римлян к грекам напоминает отношение европейцев к евреям: и уважение, и неприязнь, и зависть, и ненависть.


Возрадуемся не нашей добродетели, но нашей жизни.


По смерти человек обратится в навоз, а большинство из нас – и при жизни таковы. И вот навоз этот борется, страдает, полагает себя «перлом создания»…


Есть слова, которыми пестрят мои записи (человек, европеец, вера, Бог, я, женщина), а есть – ни разу в них не попавшие (кожура, провод, овсянка, мерзлота, плот). А почем бы не простроить на этих словах философию? Чем они хуже?


Чтобы не забыть о замысле, надо довести его до крайности.

                                                                           (мнемоника, экстремизм)


Евнух – эссенция ближневосточной тирании: один мужчина настолько возвышается над другими, что заставляет их служить себе в не-мужском обличии. Не в этом ли сокровенный смысл любой тирании: всех женщин упрятать в гарем, всех мужчин превратить в евнухов?


Убедившись в том, что моральный прогресс человечества «не имеет месте», стали с гордостью говорить о прогресс научно-техническом. Но какое нам до него дело?


Человечество ходит пятками вперёд.


Сильная боль (как и глубокое наслаждение) настолько заполняет собой человека, что полностью отрезает его от мира.


Там, где индусу достаточно дыхания, европейцу нужна, по меньшей мере, ходьба.


Образ литературного (и прочего) творчества: изгнание бесов из человека, вселение их в свиней.


Как стон, не унимая боли, облегчает её, так и искусство, не снимая тяжести жизни, дарит человеку роздых.


Бедная природа! Дети твои так и норовят заглянуть тебе под юбку, стащить платье, содрать кожу, истолочь кости…


Пишу не для «истины», а просто «мысль пришла».


Захотелось поделиться мыслью с приятелем. Играем же мы вместе в карты – почему бы не поиграть в мысли?


Город (государство) берёт все заботы о горожанах на себя, превращая их, тем самым, в беспомощных детей.


Когда люди молятся, они хоть не сражаются.


Жена в семье – словно храм в переулке: никак не отойти, чтобы полюбоваться издали.


Экзистенциализм – философия вопросительного знака.


Неспособный выбрать себе подходящее окружение, русский всегда готов изменить его.


Вся история России такова: князья-варяги, крещение из-под кнута, Жёлтая Орда, безумный Иван, Пётр-самодур, немцы-управители, Красная Орда… И единственное светлое пятно: масленица.


Массовая наука подобна чиновничеству: выполни то-то и то-то (как велит начальство и инструкция) и получишь то-то и то-то (кресты, повышение).


Революция сделала Россию заграницей самой себе.


Два основных занятия героев Достоевского: чаепитие и самоубийство.


Во сне мерещится рука, сжимающая горло, но стоит проснуться – и она уже не мерещится, она есть на самом деле: рука, сжимающая горло.

                                                                               (о государстве)


Настолько привык к осадному положению, что останусь в нём и после снятия осады.


Память подобна тайнику, в котором мы временами, уединившись от любимой, перебираем незнакомые ей лица, имена, события…


Освещённая заходящим солнцем обнажённая девушка в окне. Такое вот и запоминается. На всю жизнь, до самой смерти.


Как важно быть любимым!


Не исключено, что все «таланты-самоучки» и «народные самородки» были внебрачными детьми всё тех же аристократов. Глупая мысль, да и статистика не подтверждает… а всё-таки!


Различия между мужчиной и женщиной относятся скорее к культурной сфере, чем к биологической. Вполне возможно, что пол – культурный феномен.


Записи мои – не обо мне: в себе я себя не вижу, не нахожу.


Загнанный зверь становится бешеным.


Книги ничему меня не научили, жизнь тоже. Последняя надежда: «своя душа».


Вера предшествует существованию.


Взгляд обманывает, прошлое обижает: сколько надо смелости, чтобы сказать жене правду о любовнице, себе – о жене.


В жизни мы бегаем по кругу, и самый отставший нередко оказывается впереди всех.


Вера столь же естественна и насущна, как «есть хочу». Почему же «есть хочу» принимается как должное и не подвергается критике, а «верить хочу» вызывает усмешку и требует обоснований?


И мысль, и чувства – не мои, а лишь проходят через меня. Нет «моего»: всё «через» и ничего «моё».


Не личность важна, а борьба за неё. Следствие такой борьбы: концентрация духа, а что это такое, как не личность?


Однообразие торжественно, чинно, солидно.


Личность одна из уловок духа, позволяющая ему «собраться».


Цель могу себе поставить, а достигать не буду: пусть достигает меня сама. В этом моё женское: сам не ищу, но отдаться готов. И очень капризное женское: отдамся, да не всякому, более того: почти никому.


Мы обижаем женщину, не познав её, и остаёмся перед ней в вечном долгу.


Как хочется устроить винегрет: смешать высокое и низкое, умное и глупое, новое и старое, голову и задницу! Никаких различий: всё важно, всё! И всё преисполнено двусмысленного смеха и плача.


Прекрасны: совместное горе, совместное наслаждение. Но они и невозможны.


Даже в момент наибольшего наполнения я совершенно исчерпан.


Истинная фантазия непоколебима.


 Расширение пространства за счёт введения новых размерностей не добавляет к нему ничего существенно нового. А вот ось глубины (она же ось времени), обнаруживаемая в зеркале, нова по существу: ось устремления, недостижимости, видимого неведения.


Явленное меня не убеждает, и самое убедительное – то, чего нет.

 

В музыке я открыл образ своего несчастья. И поняв это, перестал слушать музыку.


В чужом сознании скрывается угроза: желание «закрючить», «привязать», подчинить.


Европейская сексология сверху донизу пропитана медициной и гимнастикой, ни грамма поэзии, ничего живого…


Бог – вершина, но Он не вверху.


Не только люди, даже смерть безвестна.


Смерть подобна чуду: внезапна и неожиданна. Горькое, но всё же чудо: жил человек, жил – и вдруг умер.


Брак – путь к разводу.


Скрывай свои мысли, чтобы любимая не плакала.


Образцы культурных пошлостей: В жилах Ницше текла славянская кровь… Талантливый Веневитинов умер в 21 год… и т.д.


Перевод не должен быть точным. Более того, он не должен быть достоверным.


Вечное, вечное, вечное: не то, не то, не то…


Вся греческая мифология: кто с кем (сражается, совокупляется).


В многоруких и многоголовых индийских богах указано не столько движение мира, сколько его принципиальная «многотелость».


Тупик не только то, к чему ты пришёл, но и то от чего можешь уйти.


Или любишь для наслаждения – и тогда извращений нет и быть не может; или для рождения ребёнка – и тогда следует стать аскетом.


Мужчина – мыслящий тростник, женщина – сахарный.


Искусство любви достигается с думой о живом, с думой о Боге. Сквозь любовь просвечивают боги и богини…


Моё воображение – доносящиеся до меня чужие голоса.

 

Писание дарит спокойствие. Писание – островок безопасности. И не в написанном дело, а в самом письме (перо в руке, знакомые буквы, строки слов).


Любовь ведёт к браку, брак – к разводу, развод – к любви.


Гляжу внутрь себя и ничего не вижу.


В наше время женщина ездит на трамвае и, следовательно, не может быть «гордой», «величественной», «светской»…


От русского народа слишком многого ожидали. И зря. Привели Ивана на трибуну, молчат, ждут, что скажут. А он постоял, постоял, потом высморкался, махнул шапкой – и довольный пошёл домой.


Музыку рождает тишина, а не звучание.

 

Словом снимается желание. В этом – сила слова.


Стоит ли бояться одиночества? Разве не сулит оно нам покой и тишину, созерцание и понимание?


Что видишь один, вдвоём уже не увидишь. Что делаешь вдвоём, один уже не сделаешь.


Бесстрашие характеризует начальную стадию культуры; для цивилизации характерна трусость.


Когда Бог перестаёт быть проблемой, проблемой становится всё.

 

Моя жизнь есть непрестанное, безостановочное редактирование жизни: то зачёркиваю прожитое и вписываю новых людей и события, то возвращаюсь к первоначальному тексту. Вся жизнь – лишь черновик: текст вымаран, варианты перечёркнуты, сверху и сбоку лица и слова… и ничего не разобрать: ни цели, ни смысла, ни результата… Один измаранный черновик.


Всеми своими «достижениями» я обязан плохой памяти.


И с женой жить – словно без жены.

                                       (об истоках поэзии)


Корни в пустоте.


Греческий рок явно придуман переводчиками.


О чём я снова и снова? О чём я без конца? О Западе и Востоке, о мужчине и женщине, о жизни и смерти… Вот и все темы.


Я привязан к миру и людям не более, чем колючка репейника к овце, за которую зацепилась.

                                                                                                                                                   

                                                                                                                                               1973-1974

1974

Содержание
 
Hosted by uCoz