Борис Останин

П У Н К Т И Р Ы

Отрывки из 4-й тетради

Поэзия подобна пятнам Роршаха: сравнение травинки с копьём (немцы) или с дудкой (Заболоцкий) выявляет совершенно различные мировоззрения. «Строки Роршаха».

                Ужасна и невыносима для взгляда голая тюремная решётка. Красивая же, с завитушками – смягчает удар, позволяет, глядя на красоту, забыться…

                Человек рождается для жизни, а не для разговоров о жизни.

                Не суди о человеке, что он для тебя, а суди, что он для Бога. Но об этом не тебе судить!

                Кому не на что опереться, тот опирается на трупы.

                От лозунга: свобода, равенство, братство, мир, труд – осталось: труд, труд, труд, труд, труд.

                Школа мастерства есть школа ада.

Голубь («птица мира») – одна из самых жадных, жестоких и похотливых птиц.

                Я – семя, и я – старик (семя, не желающее прорасти).

                Чужак свиреп и безжалостен, что полезно для управления страной. Cреди современных узурпаторов – немало инородцев (Наполеон, Гитлер, Сталин).

                В Америке меня интересует только анти-американское.

                Свободная воля жива, но смертна; бессмертие сопряжено со смертью свободной воли.

                Значение американской культуры раздуто апологетами Америки, как в своё время было раздуто значение Рима. И Америка, и Рим лишены самого важного, без чего невозможна культура: искры Божьей.

                Гениальность столь же редка, как редки новые игры.

Для большинства людей «всё, что могло начаться» началось где-то в XVI веке, во времена Галилея, не раньше.

                Душа ждёт праздника. Хочется ей праздновать. Хочется – и всё.

                От Греции нам достались римские копии статуй, расколотые на куски. Индия сохранила свою скульптуру целой.

                Глядят сквозь вещи… и называют это «глубиной видения».

                И ноль, и бесконечность, и Бог замыкают те или иные многообразия (числовые, мировые), что позволяет соотнести с Богом ноль (Индия) или бесконечность (Европа). Единица с Богом как-то не соотносится, противостоит ему (позитивизм, Кун-цзы).

                Я остаюсь «здесь», поскольку не верю, что спасение – «там». Но и не верю в то, что спасение – «здесь». В конечном счёте, я вообще не верю в спасение.

                Когда мы ценим книгу, мы обижаем женщину.

                Давнишняя моя мечта: мир без слов. «Мечта литератора».

«Свет разума», выхватывая из темноты предметы, лишает их глубины и объёма, делает плоскими и однообразными.

                Чтобы мыслить, мне необходимо раздражение. Печально… но что поделаешь? И чем острее раздражение, тем проницательнее мысль.

                Мы всё строим, строим, строим… нашим детям, детям, детям… и всё будет, будет, будет… А ничего нет. И значит: ничего не будет.

                В христианстве будущее служит основанием для настоящего (этика). В коммунистическом учении будущее ничего не обосновывает, оно просто «есть». Есть где-то там. И ест людей, их жизни и души. Молох Будущего.

                Ум – средство для обмана.

                Мы, мол, как-нибудь и кое-как… да ничего, обойдёмся… Зато там, где-то и когда-то, кому-то, быть может, будет лучше…

                                             (идеология коммунизма)

                Поскольку «авось» родствен русской душе, то неудивительно, что русские приняли идею коммунизма. Тот же «авось».

                У меня совершенно ничего нет (из трудов), кроме «Пунктиров». Но и их как бы нет.

                Неверно, будто я – непослушное дитя и выступаю против законов. Просто – «память плохая», забываю, чему и как подчиняться, вот и живу, как получается…

                Я не боюсь «чужого глаза», но когда я с ним – это одно, а когда без него – другое. Больше люблю «без глаза».

                Мне всегда жаль людей, которых недооценивают, и хочется восстановить их в правах. Порой даже до глупости: Гегель, Гегель, Гегель… а почему не Пришвин, например? Очень обидно, что всё Гегель и Гегель, а Пришвина совсем нет. Хочется, чтобы хоть ненадолго было наоборот: Пришвин, Пришвин… а Гегеля «вдруг позабыли».

                Великий человек подобен снежному кому: срабатывает какая-то «экспонента», которая даже крошечные отличия «великого» от «малого» умножает до бесконечности. И всё в «великом» становится важным: даже пуговица на фраке!

                Религия – радость, а не больница.

                Психология претензий, споров и недовольства всё больше захватывает простых людей. Каждый чего-то добивается, домогается, требует, обижается, капризничает… Ни тишины, ни покоя.

                За воротами этики.

                Умные нам тогда нужны, когда они бомбы делают. А если умный сам по себе и сам для себя, тогда мы его лучше расстреляем.

                Страсть американца обогнать всех столь велика, что он придумывает «что-то» специально для того, чтобы оказаться в нём первым.

                Из познаваемости мира отнюдь не следует необходимость его познания.

                Всякий человек погружён в море из человеков. «Ближнее море».

                Россия на отмели.

                С появлением газеты начался мозаичный период истории. Только мозаика эта – «вывернутая»: отдельный элемент газетной информации ещё наделён смыслом, а вот весь газетный лист смысла лишён.

                Отяжелевшая душа, никак не оторваться.

                Человек не умеет жить. И никакой размах мысли, никакой разгул фантазии ему не помогают: не умеет.

                Вместо точки зрения (единичной, отчётливой) – перспектива зрения (скользящая и расплывчатая).

                С одной стороны – «жить хочется», с другой – «все умирают, и я умру». Вот и попробуй преодолей такую «заминку»!

                Когда я родился, со мной родился мой потолок (предел возможностей), и всю жизнь – он надо мной. И что бы я ни делал, как бы ни старался – вот он, никуда от него не денешься… Но так ли это плохо? Так ли плохо иметь «крышу над головой»?

Больше веры в необнаружимое.

Цивилизация уже тем плоха, что всё, чем она живёт, люди взяли и специально выдумали. Это «специально» всё и отравляет. Непременно захочется чего-нибудь неспециального (без специй и специалистов)!

Миф – вечность литературы.

Море образует край, границу, к которой люди устремляются и, достигнув, затихают в предчувствии мира иного, огромного, недоступного. Море и есть край нашего мира. ( – Вы куда? – К морю.) У леса пафос иной: в лес уходят, в него погружаются, избавленные от непременной направленности движения, в нём просто пребывают. ( – Вы куда? – В лес.)

Морской берег и лесная чаща – зримые образы двух важнейших «томлений человеческого духа»: христианства и дзен-буддизма.

Голос Твой затерялся в тишине, и я ответил Тебе далёким эхом…

Меня не столько мысли интересуют, сколько уподобления.

Европейское общество есть «общество одежд»: всякое раздевание в нём временно и, в конечном счёте, обречено на провал.

Мысли мои застревают в мозгу, не добравшись до языка: мозг, словно паутина дохлых мух, полон недовысказанных мыслей.

Атлетические соревнования греков (борьба) есть взаимное ощупывание. Такова же их любовь, таковы их геометрия и арифметика, атомы, космос…

В Евангелии Апокалипсис предшествует Второму пришествию, в России – наоборот.

Бессмысленно противопоставлять романтическое событие – мещанскому быту, поскольку любое событие происходит сейчас в рамках быта и, следовательно, все мы являемся мещанами. О прочем остаётся только мечтать.

Открыв для себя «широкое поле», я так и не ступил на него ни одной ногой.

Индусу холодно в Европе, европейцу в Индии – жарко. В духовном мире свои «климатические зоны», свои пустыни и свои тропики. Европейцу, обитателю умеренного климата «классических форм», не вынести ни пустынь религиозной аскезы, ни тропиков художественного сверх-изобилия.

Технократ, всю жизнь проработавший «на войну», раскаявшийся под старость лет в своих деяниях и занявшийся нравственной филантропией, так и остаётся для меня технократом. Я не верю в искренность его раскаяний: кажется, он не зачёркивает труды своей жизни, а просто старается post factum «гуманизировать» их. – А что же ты раньше думал?            

Как видно из истории, человеку никогда не было хорошо. Откуда следует, что и сейчас ему «не так уж плохо».

Чтобы полюбоваться цветком, европейцу непременно надо его сорвать!

Мы работаем на государство, потому что «деньги нужны». А почему бы не работать, по той же причине, на Церковь?

Прежде чем говорит о мире, полюби его.

Вечный блин комом.

                           (о России)

                Отважимся на поэзию без метафоры, науку без причин и следствий, религию без воплощения.

                Кто не в силах создать себе абсолютную цель, пусть научится жить без неё.

                Самое главное: не хочу спасения. А если хочу, то лишь изредка, «для отдыха».

                «Всё дозволено» понимают обычно как нарушение общепринятого (преступление). А почему бы не увидеть в нём разрешение невозможного (преображение)?

Время змеёй кольцует человека и сжимает, сжимает – пока не удушит совсем.

                Обычное желание: начать новую жизнь. Не лучше ли начать жизнь старую?

                Среди всего этого, именуемого «прогрессом», совсем неплохо оказаться реакционером.

                Реальные проблемы: реальные, а не словесные! Я по ним ужасно тоскую, меня без них хандра одолевает.

Есть изнутри-крикливые люди: даже когда шепчут – всё равно кричат!

                Сквозь закоптелое окно памяти вглядываюсь в прошлое: тусклый свет, мутные тени, непонятное дыхание…

                На длинные фразы у меня не достаёт дыхания, памяти, рассудительности.

В собственном мнении не больше ценности, чем в любом чужом. Но своё «теплее». Так и душа.

Затерянное поколение.

                В разных странах люди и пьют по-разному, и по-разному пьянеют.

                Из окна догматического сознания непременно высовывается чья-нибудь бронзовая голова.

                Профессия обязывает!

                Пятнадцать лет учиться, чтобы стать, наконец, идиотом! Не лучше ли бы сразу, без учёбы?

                Женщины, как и дети, – прекрасные учителя: провоцируя на возражение, они острят мысль, указывают новые возможности.

                Моя жизнь – песня. Пропетая хриплым и неверным голосом.

                Ни малейшего желания сверять себя с другими: лучше ли, хуже? оригинален или «такой, как все»? И так хорош.

                Человечество без продукта не может, а вот человеку пожить без него очень даже полезно.

                И всё ожидают от меня чего-то, ожидают… И я ожидаю: когда же перестанут, наконец, ожидать?

                Пришло вдруг в голову, что вся моя «философия» исчерпывается двумя словами, собственно, молитвой: Всё хорошо. Прежде я об этом как-то не думал и даже слов таких не произносил, но если перевести моё «религиозно-философское понимание мира» в слова, получится именно так: Всё хорошо. Моя Иисусова молитва.

                Вера – кровь; литература – моча. Вера – нутряная, литературе надобен выход.

                Куда нам ещё «восточную мудрость»? И западную-то не знаем куда деть.

                Пусть Бог, но не господин!

                У мужчины – подвиг; у женщины – подвижничество.

                Бесов не убивают, а изгоняют.

                                                     (о современности)

                Мне легко жить: в любой момент могу «от всего отключиться» и вернуться к своей магистральной мысли: Ничего не надо! (в положительной форме: Всё хорошо).

                Игра в «Спасителя»: кого бы ещё спасти? И уже не могут не спасать.

                Год за годом «топчусь на одном месте». Даже так: «ворочаюсь с боку на бок». И не хочу другого.

                Чтобы жить своей эпохой, надо чтобы и она жила тобой. Но если время тебе чуждо, наберись смелости – стань и ты чужим времени.

                Ну зачем тебе «общество», «прогресс», «светлое будущее»? Мало что ли птиц, собак, листьев?

                Три области недоступны женскому гению: философия, математика, музыка. Интересно, что именно в них с изумительной силой проявили себя немцы.

                Безделье – протест. Против чего? Против дела, лишённого смысла.

                Что делать нынче человеку, тяготеющему к делу? Неужто идти в службу?

                Легко создать идеологию «для всех»; куда труднее устроить свою собственную жизнь.

                Центральная фигура германской культуры: человек трезвый (чиновник, моралист, инженер, капиталист). А пьяный «вынесен за скобки».

                Отшельники опаснее для государства, чем революционеры. С революционерами хоть общий язык найти можно, а с отшельниками – никак.

                Не надо мне рая, только оставьте меня в покое.

                Не пора ли изгнать всех евреев и интеллигентов – и строить «светлое будущее» без них?

                «Жизнь – это борьба». И сколько вокруг убийств, ненависти, смерти… Поневоле захочешь иного. «Жизнь – это рождение».

                Любимое, неискоренимое людское занятие: убивать себе подобных.

                Национальный дух тесно связан не только с языком, но и с алфавитом. Удивительна проницательность Петра I, в нужный момент заменившего русский алфавит на «средне-европейский».

                Китайцы едят мирными бамбуковыми палочками, европейцы и за обеденным столом устраивают сражения (нож, вилка).

                Варвары не иссякли, культура ещё возможна.

                Толпу построили, окружили конвоирами – и повели в рай.

                Во Франции много вина, и потому много поэтов. В Германии мало вина, и потому много поэтов.

                Не хочется никого поучать. Но ведь если не поучать добру, будут поучать злу.

                Ты – немой. Узнай это и живи, зная это.

                Привыкли видеть в человеке мясорубку: сюда кладём, отсюда выходит… и с подозрением и негодованием смотрят на тех, из кого «ничего не выходит».

                Социальность, в конечном счёте, – всего лишь совместное чаепитие. И разговор за чаем. Приятная, конечно, вещь, но стоит ли преувеличивать?

                Полное, ясное, непротиворечивое мировоззрение – не более как претензия на власть и водительство.

                Перламутр, перламутр… Зелени недостаёт.

Собирается толпа, и чтобы оправдать собрание – ищет общее дело. Находит такое в разрушении. «Нет ничего проще».

                Всё сидел и сидел, читал книгу. Оказывается: спал. Похрапывая.

                Поджечь сети. Поджечь, поджечь, поджечь сети.

                Девять лет просидел перед стеной: сначала с тайной надеждой, что откроется; потом в твёрдой уверенности, что не откроется; затем просто по привычке; наконец, поняв, что всё давно уже открыто. После чего иссякло и понимание, и только настенный календарь позволяет мне ныне произносить эти слова: Девять лет перед стеной. Но были ли они, эти девять лет? И была ли стена? И где, в таком случае, был я?

 Разговор служит не взаимному пониманию, а пониманию самого себя.

                Легко отказаться от мировоззрения, когда оно есть. Когда нет – ещё легче.

                Фундамент моего бытия непрочен. Но и выдержать ему надо немного – всего одного.

                Научились строить «лучшие миры»: отцы строили, и дети будут строить, и внуки. А как жить в мире, пусть даже не лучшем, забыли.

                С глубоким удовлетворением размышляет человек о своём богатстве: денег нет, зато талантлив… и т.д. А попробуйте отказаться от всякого богатства. От всякого.

                Даже такие немецкие миротворцы, как Швейцер, исполнены милитаристского духа. Почитайте его книги, обращая внимание на слова: военно-полевой лексикон!

                Не истина важна, а правдивость: истина задевает нас откуда-то извне, правдивость проистекает изнутри.

                Страна, в которой «культура» рифмуется с физкультурой.

                Верить можно лишь в рождённое собой. Оно же внушает наибольшие сомнения. Таково творчество.

                Бог с ней, с истиной-то… вот жизнь как прожить?

                Глубокие люди, застрявшие на мелководье современности.

                Три формы речи обладают особой ценностью: молчание, косноязычие и «ангельские голоса» – именно они и используются при разговоре с Богом. Что касается «обычной речи», то это не более, как общее место, «частушка»…

                Коридор с запасными выходами. «На всякий случай».

                                                                                    (моё мышление)

                Страстное моё желание: потратить себя зря.

                Где кончается истина, там начинаются правила игры.

                Сугубо мужская профессия: называтель имён. Женское видение мира стоит «по ту сторону называния»: Ева была создана после того, как Адам уже «всё назвал».

                «Как по нотам». Самое нелюбимое.

                Человек с даром спасён, но и опасен.

                Узнав о моей «борьбе за свободу», кто-то, умный и понимающий, качнёт головой: «Да-да… и это необходимо… и это входит в общий мировой план…» Так и вцепился бы ему в горло!

                Не потому обидно, что «меня обидели», а потому обидно, что «люди такие».

                Свобода относительна, но не следует преуменьшать её возможностей. Мы привыкли «гнётом необходимости» оправдывать слабость, лень и усталость своей души.

                Не знаю, как жить и для чего жить, но так ли это для жизни важно?

                Мой бог мал: мой, он никак не велик; вне меня, он никак не мой.

В их учителе скрывается палач, в балете – военный парад, в свободе – тирания.

                Зачем глядеть на Восток, если я – уже на Востоке?

Казалось бы, что именно атеисты, не верящие в существование загробной жизни, должны с уважением и благоговением относиться к жизни на этом свете. Совсем наоборот! Они-то и оказались к ней самыми безразличными, самыми ненавистными.

Чем мельче тварь, тем чаще бьёт крылом.

                Днём думаешь об одном, ночью в голову приходит совсем другое: писателю, работающему в дневное время, не понять того, кто пишет ночью.

                Бог сумасшедших, он тоже Бог.

                «Лень додумать», «не знаю толком», «связности не хватает» – таково моё дилетантство. Чем, впрочем, не философия?

                Словно сел в ночной дребезжащий трамвай и еду, еду… и такая вдруг усталость навалилась, что сил нет встать… вот и сижу… и еду, еду, без конца…

                Ах, смысл, смысл! Готов и красоту за тебя отдать.

                Спрятался среди деревьев, упрямый в своей печали…

                Селятся кучно, дом к дому, хотя и знают давно, что с дома на дом бегут частые пожары и болезни – всё равно дом на дом теснят… и нет, кажется, для них страшнее дома, чем дом одинокий, дом на отшибе.

                                                                                                                                  (о русских)

                Не случись русского казуса, о марксизме знали бы разве что из учебников экономики (да и то мелким шрифтом).

                Современный марксизм – своеобразная форма мистики: например, он не видит принципиальных различий между мужчиной и женщиной. Это в нём и интересно.

                Называют духовным то, что правильнее назвать книжным.

                Каких только страстей ни наговорит интеллигент за столом! Но не бойтесь, не бойтесь: слова это всё, слова, слова…

                В куполе православной церкви и стреле колокольни – со-поставленные Россией Восток и Запад.

Я: Бога хочу найти! А мне: Ходи в церковь, ходи в церковь! Или это не так нелепо, как

кажется?

Пишу коротко и обрывисто. Почему? Да потому что «ни для кого».

                Жизнь утратила свой накал, но вот что странно: человек ценит её и цепляется за неё как никогда прежде.

Подлинную «умную радость» приносит нежданная мысль. Бог мой, как она редка!

                Ребёнок и есть настоящий учитель, только наука его нам невнятна, довольствуемся искусством.

                Когда узришь себя точкой, а не запятой, завершением, а не продолжением, – тогда и умереть не жалко.

                Голос застревает в горле.

                                             (о нашем времени)

                Что есть дух? Не знаю. Дух есть, но что он есть? Не знаю, не знаю.

                Человек – мыслящий тростник, но и это его не спасёт!

                В литературе у меня – короткое дыхание. Готов на этом дыхании писать всю жизнь. «Мой размер».

Тридцать томов Гегеля и три строчки Басё. Что перевесит?

                Есть жизни, похожие на сборники цитат.

                Хочешь узнать меня – узнай меня во хмелю.

                Тщеславие – мужское кокетство; кокетство – женское тщеславие.

                Книги – лишь убежище, и мысли – лишь убежище, и дела – лишь убежище.

                Ни одного дела, ни одной фразы, ни одной мысли не доведено до точки… Сплошные многоточия…

                                                                                                                                                  (о себе)

                Социальная лестница увлекает многих не реальными благами, а новыми одеждами. Карьера как смена гардероба.

                Моё отношение к желаниям: есть они – они есть, нет их – их нет.

                Для чего людям «великие идеи»? Чтобы умереть за них. Чтобы убить за них.

Мои «Пунктиры» – образчик вечного повторения: мысль топчется на месте, стиль вторит сам себе, словарь нищенски однообразен…

                Прожить без всего.

                Когда же мы, наконец, научимся видеть в одиночестве награду, а не наказание!?

                Всё больше и больше времени проводим «где-то», «мимоходом», «по пути»… домой возвращаемся «лишь поспать»… Повсюду успеваем, нигде нас нет.

                Изобретение книгопечатания, упрятав писателя «за тираж» и вооружив его удалённым от личного примера словом, породило идеологическое сознание.

                Давайте вспоминать о том, чего никогда не знали.

                Во времена всеобщей безвкусицы люди со вкусом – несчастнейшие из созданий!

                Я никуда не хочу идти, я уже пришёл.

                                                                                                                                                1974