Павел Крусанов

УКУС АНГЕЛА

Глава 1. ОБЩАЯ ТЕОРИЯ РУССКОГО ПОЛЯ
Глава 2. ТАБАСАРАН (за восемь лет до Воцарения)
Глава 3. ТРЕУГОЛЬНИК В КВАДРАТЕ (за четыре года до Воцарения
Глава 4. СТАРИК (за двадцать один год до Воцарения)
Глава 5. БУНТ ВОДЫ (за год до Воцарения)
Глава 6. "В НАШЕЙ ЖИЗНИ БЫЛО МНОГО КОЕ-ЧТО..." (за четыре года до Воцарения)
Глава 7. ТРЕТИЙ ВЕТЕР (за год до Воцарения)
Глава 8. ПЕРЕД ПОТОПОМ (за полгода до Воцарения)
Глава 9. СИМ ПОБЕДИШИ
Глава 10. ПУТЁМ РЫБЬЕГО ЖИРА (год Воцарения)
Глава 11. КОНЕЦ СУФЛЁРА (год Воцарения)
Глава 12. КУЗНЕЧИК, ЛУКОВИЦА, КАМЕНЬ (год Воцарения)
Глава 13. БАРБАРИЯ (за четыре года до Воцарения)
Глава 14. УЕДИНЕНЦИЯ (год Воцарения)
Глава 15. ПСЫ ГЕКАТЫ (седьмой год после Воцарения)
 
Глава 4. СТАРИК (за двадцать один год до Воцарения)
Кабы к нашей доброте ума-разума понадбавить,
хорошая бы тюря вышла.
С. Федорченко, "Народ на войне"
Летний лагерь кадетского корпуса располагался в четырёх верстах от сельца Нагаткино, что близ Старой Руссы. Вокруг, пробитые звериными тропами, залегли сосновые леса с вересковыми прогалинами, душным багульником на сырых мхах и непугаными комарами. Неподалёку текла рачья речка Порусья, лизала глину берегов, намывала перекаты.
Никто в лагере толком не знал о старике ничего путного. Кроме того, разве, что был он нездешний, старовер из Керженских скитов. Как объявился года два тому, косматый, с котомкой, в кирзовых, точно откатанных из асфальта, сапогах, так и прижился у кухни: за хозяйственную помощь - то поднесёт с родника воды, то раков наловит, то притащит из бора кузовок грибов - сердобольные поварихи подкармливали его с кадетского стола. Офицеры против ничего не имели - им шла добавкой к казённым харчам грибная солянка и пунцовые раки.
Был старик изжелта-сед, худ и не то чтобы сутул, но такого телесного устройства, при котором голова у человека глухо всажена в самые плечи. Лоб его был сплошь составлен из вертикальных морщин, словно по нему сверху вниз прошлись частыми граблями. Немало побродил старик по свету и рассказами о своих странствиях мог надолго увлечь как доверчивую стряпуху, так и бывалого каптенармуса. Иван приметил старика сразу, ещё с прошлого лета, когда тот начал мягко, но настойчиво выделять его из толпы стриженых курсантов - взглядом, улыбкой, неизменным вниманием и внятной для Некитаева, но едва ли заметной для остальных, готовностью к услуге. Какой ни потребуется. Порой вечерами, в часы, свободные от стрельб, марш-бросков, занятий рукопашным боем, возни с бронетехникой и уроков военного красноречия, Иван приходил в сторожку старика при кухне и слушал его удивительные истории. В сторожке пахло овчиной, сухими травами и дымом от слегка чадящей печки. Там тринадцатилетний кадет Некитаев узнал, что лоси отменные пловцы и без страха одолевают водою десятки вёрст; что с врагом они бьются не столько рогами, сколько копытами, причём, не по-лошадиному, лягаясь задними ногами, а гвоздят передними и не обеими разом, но попеременно - здорового молодого лося не одолеть ни волкам, ни медведю: волки загоняют сохатого лишь по насту, в глубоком снегу, где он вязнет и, выбившись из сил, становится добычей стаи. Там узнал он про кумжу - знатную рыбу, проходную морскую форель, что идёт осенью на нерест в бурные карельские реки; длиною она бывает до полусажени и до пуда весом, спина у неё чёрная, брюхо - золотое, бока - рябые, точно у озёрной пеструшки; не всякий рыбак её видывал, а кому посчастливилось - знает: на берегу кумжа, как оборотень, на глазах становится белой, и лишь когда совсем уснёт, вновь принимает прежний облик. Там он услышал о племени днепровских русалок, что обитают в низовьях за порогами: примечательны они тем, что живут в придонье, отчего вся их физика, и без того занятная, по образцу палтуса вывернута на одну сторону; было время, русалки эти за своё уродство, точно придворные карлы, вошли в моду, и едва ли не во всяком ресторане заведено было держать аквариум с днепровской диковиной; от того, должно быть, поголовье придонных русалок целиком почти извелось, и теперь племя их заповедано.
Часу в одиннадцатом к крыльцу сторожки приходил матёрый ёж, где неизменно ждало его блюдце с молоком, и Иван отправлялся в барак своей роты. А следующим вечером опять шёл к старику и слушал рассказы о Якутской тайге и Яно-Индигирской тундре, где в лучшие времена помещался Эдем - люлька человечества; о богатых протеином кормовых шведских тараканах; о потаённых и до исследователя Розанова неведомых миру людях лунного света, чья кровь была белой, как сок одуванчика; о державе и Удерживающем - хранителе страны от беззакония, дающем ей оправдание перед лицом Слова; о двух архонтах тьмы и света из страны Арка - один с обликом быка, другой - орла, соединяясь же они становятся одним существом о двух головах, - зовут их Африра и Кастимон, утром они ныряют в бездну и плывут по великому морю, а добравшись до берлоги Узы и Азазеля, бросаются на них и будят ото сна, тогда Уза и Азазель спешат в тёмные горы, думая, что Святой, будь он благословен, зовёт их на суд, архонты же вновь переплывают великое море и с наступлением ночи прибывают к Нааме, матери демонов, но когда архонтам кажется, что они настигли Нааму, та совершает скачок в шестьдесят тысяч локтей и является перед людьми в разных обличиях, понуждая их блудодействовать с ней, а архонты, поднявшись на крыльях, облетают вселенную и возвращаются в Арку...
Иван не знал почему, но слушать старика ему было едва ли не приятнее, чем седого подполковника, преподававшего кадетам в корпусе теорию воинской доблести. На этих уроках Некитаев всегда садился за первую парту, сгоняя оттуда близнецов Шереметевых с одним лицом на двоих, и не сводил глаз с подполковника, который чарующе чеканил с кафедры:
- Воин Блеска ни на что не сетует и ни о чём не жалеет. Воин Блеска знать не знает, что такое петь лазаря. Потому что его жизнь - бесконечный, непрерывный вызов. А вызовы не могут быть плохими или хорошими. Вызовы - это просто вызовы. - При этом он делал жест, который мог означать что угодно.
Подполковник прекрасно формулировал и пленял душу холодным восторгом отваги, но в старике было то мягкое, почти материнское обаяние, которого Некитаев никогда не знал прежде. После вечеров, проведённых в сторожке, он чувствовал себя так, будто нежные руки достали его, маленького, из тёплой ванны и обернули в махровую простыню, будто кто-то родной молился за него и вымолил покой...
- Откуда? - однажды спросил Иван старика. - Откуда ты всё это знаешь?
- Милок, я много пожил. - Старик готовил в кастрюльке, над которой колебались завитки мимозового пара, какой-то хитрый травный чай. - И много по земле хаживал.
- Я тоже хочу обойти мир, - сказал Некитаев. - Я обойду его и всё увижу своими глазами, хотя мне и кажется, что ты не врёшь. Скажи, есть на свете счастливые земли?
- Скажу, - вздохнул старик. - Слушай: есть счастье на земле, но нет к нему путя.
Иван помолчал.
- Так не бывает.
- Правильно, - сощурился старик. - Вот и ищи свою путь-дорожку к счастью. Которой всё равно нет.
- Совсем нет?
- Совсем.
- Никакой?
- Никакой.
- Если нет пути, так я его проторю, - решительно заявил Иван.
- Вроде, толк в тебе есть, да, знать, не втолкан весь, - улыбнулся гуттаперчевыми морщинами старик.
- Отчего же?
- Когда захочешь рассмешить Бога, поведай Ему о своих планах.
Иван не смел обижаться на хозяина сторожки, да в словах его и не было никакого посрамления - только добрая насмешка, с какой поучают несмышлёного и потешного, но породистого и дорогого щенка. Потом они пили травный чай, горьковатый и терпкий, с медным холодком в послевкусии, и - то ли от чая, то ли от трели сверчка в запечье, то ли от ворожащей, нелепой улыбки старика - голова кадета вдруг сделалась чистой и лёгкой, мысли исчезли, и безмятежная пустота затопила его изнутри. Не то чтобы сразу, но, кувыркнувшись в плавном скачке, мир преобразился - Иван увидел сущее иным. Реальность вокруг потеряла непринуждённую цельность, единство вещей распалось - в мельтешении изменчивых сумерек перед Некитаевым теперь существовало только то, на что он бросал свой взгляд, и эта новая явь была не менее осязаема и реальна, чем прежняя, хотя она, несомненно, являлась созданием его взгляда. Ивану открылись чудесные виды - он парил в синеве неба, нырял в прозрачные водяные глуби, на неведомом лугу погонял травинкой божью коровку, и душа его переполнялась таким счастьем, что от кадета, казалось, исходил призрачный свет. Ничего подобного с ним не бывало прежде. Он не узнавал увиденного, но он всё знал о нём. И это знание таило в себе невыразимое блаженство - то самое, что, по детской вере, скрыто в красноречивом умолчании за последним словом волшебной сказки. Где-то следом за "и теперь у них было всё, чтобы стать наконец счастливыми". Или за "удалец на той царевне женился и раздиковинную пирушку сделал". И ещё был голос, странный голос...
Когда вбил Хозяин последний гвоздь в кровлю неба и отделил мир от наружного смятения, то помыслы его освободились от забот и ход их стал лёгким. Вслед за кровлей неба наладил Хозяин светила, чтобы развести друг от друга цвета, дать блеск камню таусень и назначить цену тени, но взглянул на землю и увидел, что она гола и безурядна и цвета в ней нет. Тогда задумался он лесами и травами, мхами и скалами, водами чистыми и водами горькими от соли, и так стало. Потом задумался рыбами в пучине, зверьми в чаще, пчёлами в дуплах, червями и пёстрыми гадами в недрах, и так стало. Ещё раз взглянул Хозяин на землю и понял, что сотворил себе соблазн. Тогда, воспылав, пролил он в землю свой мёд, не зная, что будет. Земля же, приняв мёд Хозяина, родила двух братьев, и одного звали Палдобар, что значит Бел-Князь, а другого Модрубар, что значит Тьму-Князь, - они стали одни, кого Хозяин создал вполволи. Поскольку же их было двое, то досталось каждому от его полволи половина, а от всей его воли по четверти, и ещё по четверти было в них воли от земли и по две четверти собственной. Но Бел-Князь родился прежде, потому четверть воли Хозяина была у него больше.
Как вышли братья из земного чрева, то посмотрели друг на друга, и Палдобар сделал снег, лук со стрелами и горнило, собрал скот в стада, а шляпки гвоздей в кровле неба назвал звёздами; Модрубар же сделал саранчу, мух и всех кровоглотов, а одно ухо себе завернул так, чтобы слышать не речь, но кривое эхо. И посмотрели братья снова друг на друга и отвернулись. А были они таковы: Бел-Князь повелевал камню, огню, ветру, радуге и воде верхней, знал имена вещей, имел облик и видел, когда смотрел, но также сквозь веки. Тьму-Князь, напротив, обонял тонко и ходил по чутью, повелевал дыму, пыли и воде нижней, знал эхо имён, чтобы извращать вещи, и не имел вида, но мог стать что угодно, даже претвориться ветром Бел-Князя. Ещё в духе Модрубара была чёрная луна, и служил ему крокодил, а в духе Палдобара было солнце, служил ему лев, и взгляд его проницал брата в любом обличии, но только не при чёрной луне. Таковы они были.
И стал Бел-Князь делать дела для радости, и что ни творил, тому Тьму-Князь тут же портил нрав по своей любви к худу. Сделал Палдобар дождь, а Модрубар подслушал его имя, перекосил эхом, и потёк сверху гнилой сок, который дал начало болотам и жабам. Сделал Палдобар грибное племя для леса, а Модрубар кривотолком склонил его к дурному, и одни из грибов наполнились ядом, а другие вышли из земли с червями. Сделал Палдобар сны, чтобы видеть и при чёрной луне, но Модрубар привёл в них тень и населил ужасом, чтобы взор Палдобара при чёрной луне плутал и узнавал страх, а дороги бы не ведал. И тогда разгневался Бел-Князь и подумал: "Запру Тьму-Князя камнем в скале, но обернётся он водой нижней и проточит камень". И не запер. Подумал: "Сожгу огнём Тьму-Князя, но дым - раб ему и укроет от пламени, и ничего ему не будет". И не сжёг. Подумал: "Поражу Тьму-Князя стрелой из лука, но знает он имя лука, и стрела его не достигнет". И не поразил. Тогда положил Бел-Князь в горнило настоящее железо и сковал меч, но имя меча утаил, не сказав. Увидел Модрубар меч Бел-Князя и понял, что не имеет против него силы, ибо не вошло эхо его имени в скверное ухо Тьму-Князя. И побежал Модрубар от Палдобара, но не мог убежать. Палдобар же не мог настичь, потому что были братья равны силой, и когда Бел-Князь настигал, то Тьму-Князь призывал чёрную луну, и тьма скрывала его.
Увидел Хозяин, что нет у братьев согласия, но вражда, и узнал печаль. Тогда поделил он мир: Палдобар получил в удел половину, а Модрубар - другую, но и порознь не стало у них друг для друга терпения, а была распря и дрожь земли. Понял Хозяин, что не может примирить братьев, ибо владеет не всей их волей, а судить их силой не захотел, ибо оба были ему удивительны. Тогда велел им:
- Сделайте каждый по человеку и научите тому, что знаете.
И Бел-Князь сделал человека из глины, замешенной на воде верхней, и жену ему от тела его, а Тьму-Князь сделал человека из глины, замешенной на воде нижней, и жену от его тела. Хозяин же вдохнул в них жизнь.
Палдобар в своём уделе научил человека тому, что умел, наказав:
- Не называй то, чем дорожишь.
И Модрубар в своём уделе научил человека тому, чем владел, обязав:
- Бойся вещей без изъяна.
Тогда Хозяин сказал братьям:
- Мир этот ваш, но вместе вам не ужиться, ибо хотите покорить друг друга, но покорить не можете. Люди ваши решат за вас, и чей народ победит, того призову, и будет царить, другой же сгинет.
И вынул Хозяин один гвоздь из кровли неба, а в дыру изринул обоих братьев. Но прежде, чем вбить гвоздь на место, пустил в мир из наружной смуты младшее время, чтобы с этих пор люди стали смертны и могли убивать друг друга. И пожелал Хозяин, чтобы было так до тех пор, пока не вернётся призванным один брат, а иной пропадёт. Отсюда взялось время. Отсюда взялись люди и их век на земле...
Кажется, кто-то тряхнул Ивана за плечо, когда он разом, точно из минутной дрёмы, вернулся из своего забытья в сторожку. Ему представлялось, что он провалился в этот странный полусон на один-единственный окомиг, однако небо за окном уже было черно, и на нём качалась белёсая луна, как наполовину облетевший одуванчик. Иван лежал на жёстком топчане поверх пёстрого лоскутного одеяла, а над ним склонялся старик, в руках которого качалась глиняная плошка, где курился тяжёлым ароматным дымком какой-то фимиам.
- Что ты видел? - спросил старик, и его морщинистый лоб сжался и расправился, как гармошка.
- Я видел Беловодье и хрустальную гору. - Угли ярких видений ещё не потухли в мозгу Некитаева. - Я видел сплетение трав, усыпанное горицветом, кузнечиков и белоголовых муравьёв. Вода в студенцах там пузырится, как сельтерская, а в перьях у птиц - радуга.
- Кем ты был в том краю?
- Владыкой, - сказал Иван и, подивившись собственной решимости, добавил: - Я наследовал эту землю со всеми её насельниками.
Старик поставил плошку на приступок печи, улыбнулся и сухой рукой потрепал кадета по волосам.
В ту ночь Иван уже не смог уснуть в бараке - он вспоминал тающие образы, пытаясь оживить их напряжением ума. Получалось скверно, совсем не то, и от бессилия он кусал подушку.
Раз в неделю старик отправлялся на бричке в Нагаткино - за водкой для офицеров. Случилось, на Троицу, кадета Некитаева отрядили ему в помощь.
Слепней в лесу не было и пегий жеребец Буян (имя выглядело насмешкой - судя по всегдашней медитативной просветлённости этого коняги, в будущем воплощении Буяна мир вполне мог обрести Майтрею), свесив хвост мочалом, неспешно перебирал ногами. На круп жеребцу садились серые мухи, и Некитаев сгонял их прутиком. Дорога была крепкой, с прибитой травой посередине и ровными, выстеленными хвоей, как войлоком, колеями. Иван сидел на козлах рядом со стариком и, находясь в неомрачённых чувствах, хорошо думал о жизни. Он представлял себя лошадью, которой правит умелый, мудрый возница, и это не казалось ему обидным - наоборот, несмотря на некоторую архаичность и неполноту, такой образ добавлял кадету веры в осмысленность жизни. И пусть осмыслена жизнь не им, а возницей, но цель у неё есть, ибо запрягать без умысла и цыган не станет. "Конечно же - не будь возницы, человек не смог бы жить, - возвышенно думал Некитаев. - Зачем ему жить, если известно, что это ненадолго". Как будущему воину в свои тринадцать лет Ивану уже доводилось размышлять о смерти.
- На вожжах и лошадь умна, - сказал старик и, понукая Буяна, звонко чмокнул пустоту. - А как насчёт того, к кому кучер всегда сидит спиной?
Кадет вздрогнул, и сердце его сомлело: как открылись старику его мысли? Растерянность Ивана была сродни той, которую он испытал однажды в петербургской подземке, увидев, как человек, сидящий на скамье рядом с ним, смотрит в партитуру, и лицо его при этом удивительно меняется, будто где-то в мозгу у него встроена мембрана, переводящая крючки на линейках в чистые созвучия. "А и вправду, - смущённо подумал Иван, - кто сидит за спиной возницы в той бричке, куда впряжён я?" На всякий случай он обернулся - позади никого не было.
- Чист ты умом, Ваня, - сказал с улыбкой старик, - аки младенец от крещальной купели.
- А ты? - холодея, спросил Некитаев. - Кто ты такой?
- Я-то? - сощурился дед. - Я - пламенник. Порода такая - на чудеса способная и шибко живучая. Не слыхал о нас?
- Не слыхал. А говорили - раскольщик ты из Керженских скитов.
- Что ж, был и в скитах... - Старик чуть помолчал, потом ещё раз протяжно чмокнул. - Оттуда ходил ко граду Китежу, чьё земное укрывище ныне в холмах у озера Светлояр. Летом, в ночь на Купалу, если кто со свечкой вкруг Светлояра обойдёт, тому это как хождение богомольное в Киев зачитывается, а если трижды осилить - будто паломничанье по всем уделам Богородицы на земле совершил. Ну, а кто двенадцать раз обернётся, тот и вовсе как в Святую Землю на поклон сходил. Под Владимирскую там вся бродячая ради Христа Русь собирается, колокола китежские, подземные слушает. Само собой, и разрыв-траву сыскивают...
Лесная дорога вывела к большаку, протянувшемуся вдоль кромки бора, и бричка потащилась по солнцу, оставляя за собой содовое облачко пыли. Слева мирно топорщился лес. Справа голубело огромное поле долгунца. Впереди играли с Буяном в салки глазастые жуки-скакуны - проворные и азартные, они отлетали на три сажени вперёд, дожидались в горячем дорожном прахе неторопливого жеребчика и вновь неслись взапуски.
- Там, у Светлояра, возле ключа лесного, где сгибнул князь китежский Георгий Всеволодович, случилась у меня одна встреча, - сказал старик. - Я-то сам в летах был, когда уж не колеблются, да сошёлся с одним из наших - совсем стародавним. Годов ему было девятьсот шестьдесят, пожалуй. Как есть самые Аредовы веки.
- Из каких из наших? - не понял Иван.
- Известно - из пламенников. Он уже исход земного века чуял, оттого и раскрыл мне, что передал ему последний, супостатами убиенный государь завещальную привеску. Самому ему не посчастливилось наследника сыскать, так пламенник её мне отдал - чтобы я вручил помазаннику, если он на моём веку уродится. "У тебя, - сказал, - всё впереди, поезди по свету, посмотри города, веси, обители. Талисман этот сам преемника укажет".
- Какой государь? - недоумённо спросил Некитаев.
- Не знаешь ты его. То был государь истинный и по той поре тайный. - Старик немного помолчал, уставясь на оживший хвост Буяна, которым тот разгонял объявившихся на солнце слепней. - Царство истое, не оплошное, не иначе родиться может, как от иерогамии, священного брака меж землёю и небесами. Жених, помазанник небесный, и есть тайный государь, а невеста - держава земная со всеми её обитателями. Вот только не всякий раз им повенчаться суждено - много на пути к алтарю терний. А если государь до алтаря дойдёт, то через тот священный брак благодать небесная и земле передаётся. Земля без царя есть вдова.
- А что же консулы? Чем не властители державе?
- И на крапиве цветок, да не годится в венок, - усмехнулся старик. - Государя вымолить надо. Сам собою он не родится.
- Ну а как того государя узнать? - Не то чтобы Иван поверил старику, но ощутил в его выдумке какое-то очарование. Так порой западает в сердце голос певца - не потому, что певец речёт истину, и не потому, что голос его особенно могуч, а потому, что, имея волновую природу, голос этот способен срезонировать, вступить в тонкие отношения со слушающим, который, возможно, по природе своей тоже не более чем волна.
- Знающему человеку это однова дыхнуть, - сказал старик. - Государь завсегда меченый. Только отметина та простому глазу не видима. Как бы тебе... Точно ангел его поцеловал - вот. Да не печально, а со страстью - с прикусом. К тому же, у меня и привеска есть: она тайного государя точно укажет - чем он ближе, тем в ней жару прибывает. - Старик легонько похлопал ладонью по груди - так щупают карман, проверяя на месте ли спички. - Помазанника того я и сыскиваю. Затем и землю русскую всю наискось исходил. Надо талисман ему передать. Силы-то в привеске никакой нет, кроме той, что хочет она быть при хозяине. А раз так, то пусть государь её и преемствует. Наше дело чуточное - принять да вручить, а дальше ему самому через буревал к алтарю дорогу торить.
Тем временем бричка обогнула невысокий лесистый косогор, и вдали, меж яблоневых куп, показались крыши первых деревенских домов. Старик молчал. Прикрыв веки и отпустив вожжи, он, казалось, задремал на полуденном припёке. Некитаев помахивал прутиком и, елозя на козлах отсиженным задом, обдумывал слова старика. Воображение рисовало ему престранную картину - Георгий Победоносец в ангельском чине, широким веером, точно кречет над зайцем, распустив крыла, кусал за кадык не то Александра Ярославича, не то артиста, сыгравшего его в кино.
На въезде в пустое сельцо (бабы доили на выгоне у Порусьи бурёнок, мужики тоже чем-то чёрт-те где занимались) Буяна дружно обтявкали две собачонки. Жеребец в ответ даже не фыркнул. В канаве у деревенской улицы среди зарослей лабазника возились три поросёнка, в которых лишь понаторевший в адвокатской казуистике английский ум мог заподозрить трудолюбие. Возле пруда тяжко топтались рыжелапые гуси. Миновав опрятную часовенку с чудной гонтовой луковкой, бричка встала у дверей продовольственной лавки. Старик, театрально кряхтя, сполз на землю и поковылял к крыльцу. Иван, ещё пребывая под впечатлением помстившегося наяву кошмара, тоже было спрыгнул на дорогу, но тут его отвлёк странный писк на соседнем дворе. Кадет привстал на козлах: двое белобрысых мальчишек лет семи стояли возле проволочной огородки с цыплятами-переростками и увлечённо наблюдали, как прожорливые твари заживо расклёвывают подброшенных им, истошно верещащих лягушек. Развеяв зрелищем этого детского Колизея нелепый образ хищного ангела, Некитаев поспешил за стариком.
Внутри, облокотясь о деревянный прилавок, вполоборота к дверям стоял мужичок в пиджаке и картузе, явно из сельских разночинцев - не то телеграфист, не то землемер, не то учитель астрономии. Глядя на него, Иван вспомнил потешные истории о повыведшихся ныне социал-демократах, которые на своих конспиративных пирушках принципиально ели одну селёдку. Приказчик отвешивал мужичку в бумажный фунтик грушевую карамель. Похоже было, что старика в деревне неплохо знали - разночинец уже о чём-то с ним оживлённо спорил, а приказчик глупо и вовсе не по обязанности спору их улыбался.
- ...Ибо такова структура нашего подсознательного с его базовыми устремлениями - эросом и танатосом, - услышал Иван заключительный пассаж разночинца.
- Дался тебе Фрейд со своим матриархальным эросом, - сказал старик, и Некитаев удивился внезапной перемене его лексики, совершенно не вязавшейся с привычным обликом кержака - старик, словно трикстер Райкин из телевизора, поменял маску, вмиг углубясь в иное амплуа.
- Но кто ещё столь внимательно отнёсся к проблемам человеческой психики? Кто первый осмелился лечить психику через сознание? - удивился собеседник.
- Признаться, мне странно это слышать. - Старик щурился на полки за прилавком, разглядывая этикетки выставленных там бутылок. - Фрейд усматривает в эротике последнее объяснение человека, саму её расшифровывать явно не желая. Но что он понимает под эросом? Смутное влечение без конкретного объекта, ясной ориентации и даже без личности, переживающей это влечение. Подобное описание вовсе не универсально. Наоборот, оно отображает совершенно особый тип сексуальности, свойственный сугубо женскому эротизму, симптомы которого внятно описаны ещё Иоганном Бахофеном. Эрос у твоего дорогого доктора - это калька с психологического фона древних матриархальных культур, воспоминания о которых действительно сохранились в виде неуловимых теней в бессознательном. Однако Фрейд проводит странную идею, что матриархальный эрос угнетён, подавлен патриархальным комплексом, напрямую связанным с самосознанием и нравственными принципами. Иными словами, лукавый венец как бы отказывает мужской сексуальности с её этическим императивом в том, что она является вообще какой-либо сексуальностью, описывая её в терминах "подавление", "комплекс" и "насилие". Конечно, мужская эротика подавляет донные хаотические импульсы, привносит в их разнузданное буйство волю и порядок, что причиняет этим психическим силам некоторые неудобства. Но подобное насилие над матриархальным эросом не есть танатофилия и источник комплексов. Напротив, это - акт созидательный, направляющий внутреннюю энергию на героическое действо, в чём бы оно ни проявлялось - в религиозной аскезе, в страстной любви, в духе воинственности или творческом усилии. - Старик показал сухим пальцем на бутылку с серебристой этикеткой: - "Кристалл" московский?
- Московский, - кивнул приказчик. - Будешь брать?
- Два ящика. - Старик достал из кармана заколотую булавкой тряпицу, в которой хранил офицерские деньги, послюнил большой палец и вновь обратился к разночинцу: - А что касается танатоса, то весьма характерно, что доктор Фрейд понимает смерть как предельный материалист. Для него смерть есть полное и окончательное уничтожение, безнадежная гибель человека, который представляет собой сугубо телесный и однозначно временный психофизический организм.
- На тебя, я смотрю, не угодить. - Разночинец расплатился с приказчиком и взял свой фунтик с карамелью. - Эрос для тебя слишком женский, танатос - слишком мёртвый, а Фрейд - слишком материальный и к тому же, поди, жидовин.
- Спасибо. - Старик взял предложенную карамельку. - Меня удивляет та самозабвенная страсть, с которой нынешние молодые умы отдаются этой холере. Ведь сам непристойный характер фрейдистских толкований мог бы послужить указанием на печать дьявола и врата адовы, если бы люди не были так слепы и безразличны в наше тёмное время. Что говорить - Юнг в комментариях к "Тибетской книге мёртвых" ясно даёт понять, что фрейдизм взывает только к самым низменным областям бессознательного, связанным с вожделением соития, оставляя всю полноту психической жизни, все архетипы и высокие образы за гранью окоёма.
- Ну вот, добрался и до архетипов, - катая за щекой карамель, обрадовался разночинец.
- Любопытна драматургия ссоры Фрейда с Юнгом, - заметил старик. - Однажды ехали они вместе в поезде по каким-то пустячным делам, как вдруг сделалось профессору Зигмунду нехорошо - тараканы в голове побежали наискось. Карл-Густав ему и говорит: пожалуйте, мол, дорогой учитель, на кушетку - я вас сейчас проанализирую. "Не могу, - говорит Зигмунд, - есть во мне такие заповедные тайны, такие стыдные мемории, что если откроюсь - тотчас подорву свой незыблемый авторитет". Тут Юнг его и срезал: "В таком случае, вы его уже подорвали".
Приказчик принёс из кладовки ящик водки и удалился за следующим.
- Кстати, об эдипке... - сказал старик.
- Как, как? - переспросил нагаткинский почитатель Фрейда и рассмеялся, сообразив.
- Известно, что ни единого русского пациента твой доктор не вылечил.
- Это почему?
- А потому, - пояснил старик. - Эдипов комплекс, описанный им как растянувшийся в истории детский невроз, в русском человеке места себе не находит. Нет его в нашем человеке и всё. Вернее, он в нём как бы перевёрнутый: здесь не сын на отца посягает, а наоборот - родитель дитятю гробит. Вспомни царя грозного Ивана Васильевича. Да и Петра с Алексеем, с русским нашим Гамлетом... Или хоть крестьянина того, Морозова - помнишь, когда нашествие Бонапарта с армией двунадесяти языков на Русь случилось, он сына своего убил за то, что тот указал французским фуражирам, где отец овёс от ворогов укрывал. Опять же Гоголь Николай Васильевич когда-а-а ещё сердцем эту тему понял и начертал пером благословенным: "Я тебя породил, я тебя и убью". Так что над отечеством нашим комплекс Морозова витает, комплекс Бульбы его точит, а психоанализ русский - наука, которая ждёт ещё своего создателя...
- А и вправду, - почесал под картузом затылок разночинец, - наш-то Сулькин намедни так своего Митьку граблями отходил, что его едва в Старой Руссе коновалы откачали.
- Так то ж за дело, - встрял приказчик, выставляя на прилавок второй ящик водки. - Митька ж мачехе проходу не давал.
- Это ещё надвое сказать, кто не давал! - азартно возразил разночинец. - Клавка сама Митьку в койку тащила - приспичило ей пацанчика безусого... А то ты не знаешь, что она за камелия? Когда Сулькин в прошлом годе на Ильмень в путину пошёл, не ты ли огородами к Клавке шастал?
- Я?! - зыркнул шальными глазами приказчик. - Ах ты, колода ушастая! Блядин сын! А кого у сулькинской бани под дымволоком застукали?!.
Обратно Буян тащился так, словно бричка отяжелела не на два ящика водки, а по меньшей мере к ней подцепили целый винокуренный завод. Впрочем, Иван не замечал дороги. Он видел и чувствовал мир по-новому, но как-то странно - словно ему поведали тайну, а он её не расслышал.
- Я изучал медицину в Зальцбурге, богословие в Киеве и математику в Казани, - говорил старик, когда неторопливая бричка сворачивала с большака на лесную дорогу. - Только это было давно, так что и вспоминать нечего. Словом, всякого отведал: торговал лесом и писал премудрые статьи, поворовывал и служил в жандармерии, воевал и проповедовал, трепал лён и кормил в зверинце мартышек... Сказать по совести, я был единственный, кого они держали за ровню. - Некитаев беспечно фыркнул. - Не смейся - я был рад этому. У пламенника должна быть тьма личин: за долгий век он сменяет уйму мест и всякий раз ему приходится становиться иным... Становиться иным и при этом не внушать подозрений.
Кругом стояла тишина, звенящая от редкого лесного звука, словно она была налажена из тончайшего льда, в отличие от прочего вещества скрытного, всегда нацеленного мимо взгляда. "Ведь это не глаз видит предметы, - осенила кадета догадка, - это предметы швыряют мне в глаза свои образы".
- И всё же - кто ты? - Иван чувствовал, что спрашивает невпопад, но молчать, казалось, было бы ещё глупее.
- Я тот, кто чтит монастыри и тех, кто туда никогда не заходит, - вздохнул старик, и Некитаев не понял: сокрушается ли он по поводу его глупости или по иной причине. - Я говорю обители: не надевай маску печали на лицо своё и не разыгрывай театр скорби с балаганом в душе. И я же говорю беззаботному мирянину: брат, будь в удовольствиях прекрасен, как эллин, но не переходи нигде в свинство. Однако завтра я стану иным - я нашёл тебя и больше меня здесь ничто не держит.
За поворотом вот-вот должна была показаться ограда кадетского лагеря, но тут старик внезапно натянул вожжи, и Буян покорно встал, лениво тряхнув рыжей чёлкой. Старик пригнул голову, закинул руки на зашеек и снял с себя золотой кругляшок с ушком, в отверстие которого был продет цветной шёлковый гайтан. Кругляшок был не то литой, не то печатный, с рельефным солнышком на аверсе и тугощёкой мордой льва на тыльной стороне. Старик протянул амулет Ивану. Кадет подставил ладонь, и кругляшок, ярко сверкнув в солнечном луче, упал ему в руку. От неожиданности Иван вздрогнул и едва не выронил подарок - золотое солнце было горячим, словно его подержали в кипятке, как английскую тарелку.
- Наследуй, - сказал старик, - носи по праву.
- Что же - выходит, я тайному государю родня? - Иван накинул гайтан на шею и спрятал амулет под рубаху - золотая бляшка, как нагретая солнцем пляжная галька, легко ожгла ему грудь.
- Наследник - это тот, кто ступает в след предков. Кровь тут не при чём. - Старик, глядя в глаза Ивана, дёрнул из его руки прут. - Ты государь и есть.
- А наследовать-то что?
- Вестимо, Русь небесную, - удивился старик. - Да ты всё ли понял?
- Нет, - смущённо признался Некитаев. - Скажи-ка, а что такое дымволок?
Старик кисло сощурил лицо и вдруг дал кадету решительный подзатыльник. Иван вскинулся, и глаза его гневно блеснули.
- За что?!
- Лося бьют в осень, а дурака завсегда, - спокойно объяснил старик. - В банях здешних по-чёрному топят, а дымволок - окошко, чтобы чад вытягивать. - С этими словами он неожиданно легко спрыгнул с козел на землю, стегнул Буяна прутом и пошёл от Ивана прочь. В лес. Без оглядки. Насвистывая в бороду про судьбу "всегда быть в маске" из Кальмана.
Продолжение         Содержание
Hosted by uCoz