Валерий Шубинский
ИМЕНА НЕМЫХ
Часть II
Часть III
...those who, in man's newest form of gamble
with death, fight the power of darkness in air
and fair
T.S. Eliot, "Defence of the Islands"
(кто, новейшими людскими способами битвы
со смертью, оспаривал власть мрака в воздухе
и огне
Т.С. Элиот, "Оборона островов")
Есть у них руки, но они не осязают; есть у них ноги, но они
не ходят, и они не издают голоса гортанью своей.
Псалом 113
I
ПЕСНЯ О КОЛЬЦАХ
Ползет, плывет,сквозь ряд пустот некрашенная нить :
Одним - стареть, другим - сгореть, тем - до рожденья сгнить.
Но все, что в русской сырости мигали светляками,
И все, что в мерзлое стекло стучали кулаками,
И все, что стали розами, уйдя в пустые рвы,
Так славно нынче ожили, что больше,чем мертвы:
Их вновь пустила в оборот расчетливая прялка,
Но это было так давно, что никого не жалко.
Не в склянке у монаха задышит пламень пестрый:
Факир подует в дудочку, змея покажет острый
Немного влажный язычок, начнет свиваться в круг.
И времени для пляски не нужно ног и рук -
Оно - ученая змея : кольцо, еще кольцо,
И в этих кольцах за лицом скрывается лицо.
Их рай - огонь алхимика, их ад - воронья свалка,
Но столько их туда ушло, что никого не жалко.
Кукушкою закуковать или завыть совой,
И всех по имени назвать, и всех забрать с собой -
Что нужды: и тебя, как нить, веретено волочит,
Душа другого имени и хочет, и не хочет,
То слишком яркий свет, то мрак, и ты опять слепцом
Идешь за свежею судьбой, за ксивой, за лицом.
Но зря по бугоркам стучит, ища дороги, палка:
Ты вновь помянут и забыт, и ничего не жалко.
Я отсеку змеиный хвост, я выйду из спирали
И там узнаю: мертвые еще не потеряли
Свои земные голоса, они поселены
Не в пересыльном лагере с той стороны Луны,
А в злато-синем воздухе, и тщетно ищут хода
К истокам обмелевших рек из молока и меда
И в сплющенный, заполненный зародышами ад.
Идем со мной, но не забудь - дороги нет назад.
1995
ВТОРОЙ КАТАЛОГ
Этот мир перед своим исходом,
Видимый в мгновение одно:
Эти веки, склеенные медом,
В этих реках белое вино,
Эти полные влюбленной злости
Побережья взрывчатых морей,
Где лучи играют с ночью в кости
Истребленных ангелом зверей,
Это в рощах, ветром принесенных,
Бормотанье зрячего цветка,
Эти речи важных насекомых,
Этих рыб предсмертная тоска,
Этот в затвердевших костных рощах
Цокот - жесткий, въедливый, тупой,
Этой молнии последний росчерк,
Исчезающий цветок слепой,
Эти ядом склеенные веки,
Этот луч, уставший от игры...
Это видят уксусные реки,
Стягиваясь в черные шары.
1994
* * *
Сморщенная кожа старых роз
Говорит, что этот мир пророс:
Без толку сажать златое семя
Пустоте в распаханное темя,
Без толку из лейки поливать -
Время называть и забывать,
Время вспоминать и подражать:
Разучилась пустота рожать.
Сломанные кости черных рощ
Сообщают, что уходит прочь
Внешняя целебная музыка.
И напрасно ловят призрак крика
Изнутри створоженных вещей
Уши настороженных врачей:
Стиснутого мира монолит
Рушится, гниет, но не болит.
Пепельная плоть бессчетных дней
Шепчет, что не будет холодней:
До конца удушливо и пышно
Дышит мир, где имени не слышно.
Он бессмертен, сколько жив, а ты,
Рядовой лазутчик пустоты
(Лишь снаружи гибок, влажен, тверд)
Столько же бессмертен, сколько мертв.
1994
МАШИНКА СМЕРТИ
Слабеет сет, и я сквозь жижу,
Где зреют сгустки вещества,
Со старческой тревогой вижу
Как утолщаются слова
И в неподвижном океане
Идут ко дну, дойдя до дна.
Закрыты клапаны сиянья,
Машинка смерти включена.
Ведь только там, где персти потной
И жирной крови не дано
Найдется духу плот бесплотный,
Душе - устойчивое дно.
А жизнь сошла в ничто во трубам
И испарилась без помех.
Прекрасным и влюбленным трупам
Доступен только царский смех,
А внятен только звездный гомон,
Двусмысленный, как детский сон,
Где мир опять вовек закован
И навсегда освобожден.
1994
.
ПАМЯТЬ НОЧИ
Мир, испепеленный до зари,
Мир, пошедший до светла ко дну,
Снова начинается с нуля.
За морем, должно быть, бондари
К вечеру соорудят луну,
К полдню станет жирною земля.
Господи, мы с холоду вошли.
Хорошо, что в мире днем тепло.
Но когда его съедает тьма,
Мы глядимся в зеркальце земли
И с тоской проходим сквозь стекло
И рождаемся, сойдя с ума.
А от мира сломанная ось
Остается - память или весть,
Что один вошел или войдет
В то, что слиплось или запеклось,
В то, что после смерти будет здесь -
В черный снег и воспаленный лед.
И по ней в незнание скользя
Смотрит на цветущие пестро,
Для него бесцветные сады
Тот, кому войти туда нельзя:
Человек - холодное ядро
В эту ночь родившейся звезды.
1994
ПРОГУЛКА
Я замер, увидев, как ангел фальшивый
Крушит облака над волною плешивой -
Невидимым Шивой средь тварей постылых.
Шептались сквозь сон три безлистые липы,
Стучались о лед три последние рыбы
В реке, чьи изгибы я счесть был не в силах.
Ты делишься, воздух - твои отголоски,
От старости впалы, от горести плоски,
В трепещущем воске не знают скончанья.
И слепорожденные узкие шпили
Сто лет забывают, а все не забыли -
Остались ли в силе твои обещанья?
И встретят ли нас в незаросшем зазоре
Меж перстью и песнью три смежные моря -
Самим себе вторя, самих себя шире -
Одно из плодящегося кислорода,
Другое - зиянье, погибель, свобода,
А третьего сроду не видели в мире?
1994
.
ВОПРОС
Ты кто - осколок колосса, светящийся изнутри,
В чьих атомах догорают холодные фонари,
Слепой слизняк-жизнелюбец, гуляющий по гробам,
Глухой собеседник взрыва, читающий по губам,
Надменный лист тополиный, изъеденный муравьем,
Луч, все мировые длины вместивший в теле своем,
Меч, пестрый сон разрубивший на тьму и большую тьму,
Бессмысленная помарка, дающая смысл всему,
Или надтреснутый голос, бормочущий вновь и вновь
Про жизнь, щемящую втуне, шумящую втуне кровь?
1995
.
АДАМ КАДМОН
Памяти Б.Ю.П.
1
Я родился решеткой в Божьей дыре:
В этот миг разделились огонь и лед,
Обозначились тени в сплошной заре
И распалось пространство на дно и свод.
Я рожден перекрестьем в ночном кресте.
Я, твердя нараспев за строкой строку,
Дал урок осязания пустоте
И безжизненной тяжести - мотыльку.
Я бывал междометьем в грозных устах,
Первым знаком в беззначьи сквозной волны,
Первой гирею на мировых весах,
Первой точкой строительной тишины.
2
Но не безмолвным, безуханным,
Подобно царским истуканам,
Неуловимым для тенет
В неволю вещевых теснот
Спустился я : на горькой грани,
В язвящем щелочном тумане
Родитель сам недорожден
И в час зачатья побежден.
Оружье, раненный и рана,
Своей свободы обезьяна,
Он пестрым птицам ставит сеть
И учит ветер в кронах петь.
Он бездны трогает руками
И прячет их в корявый камень,
Сырую бронзу, склизкий стих,
Чтоб вживе не увидеть их.
3
Зачем Ты волю даровал
Тому, что живо и умрет?
Где взял Ты мертвый матерьял,
Чтоб вылепить двуполый плод?
В нем есть любовный лунный сок
И грузный лучевой металл...
Зачем ты часть свою отсек
И ей свободу даровал?
4
Не Софией и не Шехиною -
Меж огнем и кипящим варевом,
Между зреньем и топкой мглой
Ты со мною была единою
Темнотой, и единым заревом,
И единой в ничто стрелой.
Так на что же нам небо плоское,
И двухмерное злое зрение
Сквозь звенящую кожу трав,
И пахучее солнце плотское -
Неизбывное вожделение
И война, где никто не прав?
5
Первый взрыв строительной тишины
До сих пор дрожит у вселенной в жилах.
Потому-то видны глядящим с луны
Я и те, кто с рожденья стоит в могилах.
И когда, наугад чертя на листе
Заповедные знаки приморской ночи,
Я себя застаю в больной наготе -
Расстоянье мучительней, но короче.
Я - не ушлое мясо земли, а два
Треугольника, сросшихся воедино.
Ибо труд не окончен, и есть слова,
Где едины огонь, и гончар, и глина.
1995
ЧЕТВЕРТЫЙ КАТАЛОГ
В.Е.
Ни водочный воздух мороза, ни зной
Дарьяльской долины, ни та полумгла,
Рожденная под щитовою луной,
Что души сгоревших в свой дом забрала,
Не слиплись, и смерть их не умерла
И их не пожрало то, что потом
Станет прогрызшим эфир кротом
И пляшущим между лир котом.
Ни речи смеющихся с угольных гор,
Готовящихся к возвращению душ,
Ни полусаженных кузнечиков хор,
Ни четвероухих тушканчиков туш,
Ни песнь, что поет травяная сушь
Под шагом идущего на войну
Не сбились в серную тишину,
Чей тысячный отзвук скривит луну.
Ни полночи поле, ни дня вещество,
Ни вечера сверхсветовая волна,
Ни утра рождение из ничего,
Из вотчины скатов, с осклизлого дна
Еще, как залог, не взяла луна,
И столб несжигающего огня
Будет гудеть до судного дня
И гудом своим разбудит меня.
1996
СЛИШКОМ МНОГО СОРВАНО РОЗ
Слишком много сорвано роз,
И слишком много беззвучных фраз
Сказано, и слишком много глаз
Вырвано, и слишком много лиц
Вещими бельмами было въявь
Видено, чтобы в сто первый раз
Задавать все тот же вопрос
Шестиугольнику черных птиц -
Хоть полслова исправь.
И не бойся помнить ответ:
Он в позвонках у тебя живет,
Гнилая гортань и ломанный рот
Им, как нежирной землей, полны,
Он согревает легочный сок
И именно он зажигает свет,
Освещающий низкий свод.
Только лишь две на земле красны
Вещи - кровь и цветок.
Слишком много высохло роз
И слишком много вытекло глаз,
Чтобы обратно ползти сквозь лаз
В логово горячеватой мглы,
(Я ее видел, когда ослеп).
Слишком много сглочено слез,
Чтоб эта лампа зажглась хоть раз,
Чтобы остались хоть две белы
Вещи - череп и хлеб.
1996
ЗАКРЫВ ТЕТРАДЬ
Вы снова вместе - человек и тень,
Волна и камень, смерть и смертный страх,
Текучий сон и затвердевший день,
Вертлявый слизень и трухлявый пень,
И крысы в норах, и гроза в горах.
Вы снова порознь - лист и тень листа,
Руда и злато, белена и мед,
Природы паровая пустота
И грубый шар без глаз, ушей и рта
И весь - глядящий глаз, кричащий рот.
Мир снова темен, снова недвижим
И безвозвратно сведен к веществу.
Но грех мне называть его чужим :
Я вместе с ним родился, вместе с ним
Умру, и вместе с ним не оживу.
1994
II
ТРЕТИЙ КАТАЛОГ
Сырные запахи брошенных улиц,
Окна, где потные дети проснулись
В страхе от сверхзвукового нытья
Северной вечности, кем-то спасенной.
Сонные липы и воздух бессонный -
Так возвращается юность моя.
Круглоголовые голые тени,
Навзничь упавшие, сходные с теми,
Что ворковали, небрежно кроя
Складки души и урочища крови.
Бабочки в каждом спеленатом слове
Бьются, как жалкая юность моя.
В сумраках загородных и разъезжих
Плотные сны распадаются в брешах.
Полости кладки, зиянья литья
Так же белы от сгоревшего праха,
Как увидала их полная страха,
Полная нежности юность моя.
Черные буковки в книгах истлевших
Напоминают о призраках, певших
Лучше меня и ушедших в края,
Где превращаются в змей бессловесных
Те, кто шептался о веснах и безднах,
Как говорливая юность моя.
Шелковых ангелов сладкие взгляды -
Вряд ли задаток нежданной награды.
Новое тело сшивает швея,
Новую душу из той же овчины,
Тьмой заполняя объемы и длины,
Где повторяется юность моя.
1994
16 ЯНВАРЯ 1995
Смолоду был я и вял и хил,
Тусклым дымком на отшибе стыл,
Умною куколкою дремал
В люльке меж двух огней.
К старости я полюблю провал,
Ибо при жизни мне станет мал
Мир, опухающий от могил
И перегнивших дней.
Смолоду был я волна и дым,
Смолоду не был я молодым,
Смолоду был я истлевший том
Сплетен о пустоте.
К старости стану я жарким льдом,
Вспыльчивым ангелам стану дом,
Стану безмолвием золотым
На нежилой черте.
Смолоду был я глухой норой,
Смолоду был сухой корой
Грезящей про аравийский рай
Глухонемой сосны.
К старости я отступлю за край,
Пьяной звезде прикажу - "Играй!",
Только игры не увидит рой
Видевших те же сны.
Нынче стою я меж двух высот,
Пресного дыма набравши в рот,
Недруг волне и огню не брат,
Пленник немых имен.
Нынче стою я меж двух утрат -
Призрак, никто, как никто, богат,
И ниоткуда ко мне плывет
Тридцатикратный звон.
ГОД
Под скошенной зеленоватой луной,
Мокрящей древесные перья,
Жестокие взгляды почуяв спиной
Я сразу пойму, где теперь я.
Не льется с небес обезжиренный лед,
Не сыпется звездное млеко
Туда, где я жил нескончаемый год -
Последний последнего века.
Два раза уже миновали его
Ненужные сердцу сезоны,
И только темнело от слов вещество,
Слезились от музыки кроны.
Раз тридцать всходила косая луна,
По веткам скользя близоруко.
Но, кажется, это еще не сполна:
Не хватит и третьего круга.
Они все короче, и в каждом есть дни,
Когда полегчавшее тело
Вполглаза глядит на сырые огни
И видит, что ночь опустела.
Потом наступает короткий покой,
Но прежде снимает с каркаса
Незримый хирург хрящеватой рукой
Сердечное темное мясо.
А если окажется точкою круг
И вечной секундою - время,
Со всеми нырну я в конический люк
И вынырну вместе со всеми.
И если музыкой заменится кровь,
И лимфа - вскипающим млеком,
Я прыгну в дыру и в развернутый кров
Зеркальным пройду человеком.
Все лучше, чем полые эти круги,
Чем это скольженье тугое,
Чем эти лишенные смысла шаги
В губительное, но другое.
Затем ли родился я до вещества,
Затем ли дана мне свобода,
Чтоб скворкой твердить жестяные слова,
Слова бесконечного года?
16 января 1996
СТАНСЫ
М.
За этот мнимый матерьял,
За этот мятный сок ночной
Когда бы сам я выбирал
Какою мне платить ценой!
Прости, что я с обратных звезд
Навел прожорливых теней,
Что плачет тот же черный дрозд
В крови младенческой твоей.
Я круг тебя обвел черту,
Но зря, отваживая тьму,
Пил мартовскую кислоту,
Сосал июньскую сурьму,
Лизал декабрьскую латунь,
Сырое злато и свинец.
Двенадцать месяцев как лунь
Белы, тринадцатый - чернец.
Кто отказался от щедрот
Нечестной юности своей,
Кто тряпкой зажимает рот
Визгливым существам ночей,
Тому не страшен и не нов
Пришедший на заре за ним...
Но будь моложе этих снов -
Хранитель твой и сам храним.
Еще он не забыл родства
И не раскаялся, а впредь
Я из лучей совью слова,
Из слов сплету тугую сеть.
Не ты - добыча тусклым ртам
Смертельных снящихся морей.
Мой дар тебе подмога там,
Где тесно нежности моей.
1995
ОБРАТНЫЙ ПУТЬ
1
Воздух так же изъеден и так же сомкнут,
Как деревья, стоящие нагишом.
Время близится - скоро они засохнут,
До конца превратившись в тщедушный шум.
Но когда за холмом повернет дорога,
Потонув в их дырявой, дряблой тени,
Я увижу в лицо их больного бога
Так же ясно, как оны дни.
Там - за этим холмом, за шоссе, за прудом
Есть какая-то щель, и туда домой
То ли рыбкою я нырну красногрудой,
То ли ящеркою проскользну немой.
А как долго иду я, не знает кожа,
А с деревьев и спрос невелик - они
Забывать не умеют, и точно то же
Говорят мне, что в оны дни.
2
Для того ли не крепнет, не пухнет тело,
Для того ль моя плоть, как в детстве, легка,
Чтобы нечто другое цвело и зрело
Там, вверху, в основании языка?
Ведь для тех, кто припрятал звук незвучащий
В полом сердце, как все вокруг не звени,
Мясо мертвого мира на вкус не слаще
И не горше, чем в оны дни.
Если впрямь я из этих, тогда понятно,
Для чего я пустился быстрее всех
В путь обратный в упавший во тьму обратно
В точку стянутый вылущенный орех.
И вернувшись в морозный огонь исхода,
Отразивший, как в зеркале, все огни,
Я целебную желчь от горького меда
Отличу, как в былые дни.
1994
РЕКА
Не из пропасти обращаюсь невесть к кому,
А с пологой серой реки, текущей во тьму.
Вот плывет пароходик, подгнившей плотью нагружен.
Дай-ка с берега брошу на борт к нему слезу -
"Довезешь до ближнего порта?" - Гудит: "Свезу!" -
Тем, кто млеет вверху и тем, кто тлеет внизу,
Я уже и даром не нужен.
Велика ли потеря, когда и не довезут?
У песчаного пляжа, там, где разлит мазут,
Из семилепестковой неправильной амальгамы
То глядит на меня разросшийся эмбрион,
То давно исчезнувшей с карты страны шпион,
Взят с поличным и трибуналом приговорен
Вековать на дне этой Камы.
Если тот, кто со мной полжизни играл в лото,
Разлюбил меня - я догадываюсь за что.
Я сижу на коряге, невесть чего ожидая,
Я не пью воды - эту воду никто не пьет,
Я еще нагляжусь, как бакен о волны бьет,
Как из мира в мир за плотом проплывает плот,
За излукою пропадая.
Ни березки вверху, на плоской кромке сырта.
На другом берегу чуть-чуть веселей места:
Дремлют дымные скалы, зернистый ельник до плеч им,
Только вплавь несподручно - от зыби в глазах черно,
Брод искать неохота - уж больно скверное дно,
Перевозчика тоже нет, да и все равно -
Расплатиться, похоже, нечем.
1997
ДЛЯ ГИТАРЫ
Бог даст - и не сгину в липучем лесу
(На мерзлом песке не осесть колесу),
И сам буду жив, и поклажу спасу,
И в вот уже снящемся мире за это
Увижу, как тень у любого предмета
Стянулась - но, может, и это снесу.
Там воздух в воронках, как грунт на Луне,
Там вещи мягки, как на вате...
Так что ж говорить о последней цене,
Гадать о последней расплате?
Уже превращаются в эхо и в дым
Все те, кто любимы и все, кем любим,
И время расти им на смену другим,
С прохладной, мышиной, непахнущей плотью,
И время всю ночь заходиться в икоте
В обнимку с каким-то уродцем нагим,
А утром проснуться не в этом нигде
А там, где у двери некстати
Подслушаешь весть о последней беде,
Слушок о последней утрате.
Не режь себе пальцы седьмою струной,
Про страх не хрипи, о разлуке не ной,
А выхаркни душу, как слизь или гной.
Ты вынес поклажу, пожертвовав бедной
Забитой толченой бумагою бездной,
И нынче пожалован целой страной.
Расти города в этой тихой стране,
Паси незлобивое море,
И пробуй забыть о последней вине
И помнить о первом позоре.
1997
ОЗЕРА
I
Я еле помню первое - оно,
Как вверх и вниз раскрытое окно,
В эстляндском обесцвеченном бору
Ночами дребезжало на ветру
И отражало лунную дыру.
Второго серебренная вода
Из воздуха, который навсегда
Очистил грозный голубь на лету,
Сосало скал сухую красоту
И мертвых с Божьим именем во рту.
На третьем остров был, и там росла
Березовая роща из стекла.
Верхи руины поросли травой,
И тот уже не смертен, кто живой
По лестнице взобрался винтовой.
В скорлупке неба и внутри зрачка
Не слиться трем озерам, но пока
Земля вовне и пряный мрак во мне
В световоздушном не сгорят огне -
Их видит Бог в одном трехцветном сне.
2
Мне приснился медный зубастый грач
И свинцовый волк, пролетевший вскачь
На чугунной черной свинье.
Я пытался проснуться, но крепко сон
Охраняли речи живых ворон,
Заходящихся во вранье.
Мне приснилось, что я уже не один,
Что в глаза мне глядит сумасшедший сын,
Между нами ничто с мечом,
Я мигаю ему - он отводит взгляд,
Словно ждет объясненья, и я бы рад
Рассказать ему, но о чем?
А потом он исчез, а еще потом
Я увидел в озере золотом
Темнокрасный отблеск огня.
Но огонь тот не жег, вода не текла,
И гнушались озера и зеркала
В этом сне отражать меня.
1997
ПЕСЕНКА О ДВУХ СЛОВАХ
But I was young and foolish ,and now am full of tears
Yeats
Еще я бессловесен, уже я стар и мал -
В кирпичной колыбельке я юность продремал.
Мяукающий ветер, луны паучий лаз
Сквозь сон любил я грубо и слишком напоказ.
Я в детстве был наказан за взрослую вину:
Ты забралась на ветер и юркнула в луну.
(А что уж там, в той дырке, не знаю до сих пор:
Такой же мыльный дождик? Такой же смытый двор?)
Не помню, чем я прожил, но знаю, кем не стал.
Уже я бестелесен, еще я мал и стар.
Но кем-то долг заплачен и ветру, и луне -
Их плеск, их блеск молочный уже не снится мне.
Я стану седовласым щекастым огольцом,
Я в этот серый воздух приду с ничьим лицом:
Ощупать каждый камень, вдохнуть азот и ртуть,
Но вспомнить давний полдень и в кровь свою вернуть.
И станет кровь прозрачной и пресной, как слюна,
В ней вновь заблещет ветер, заплещется луна.
И ты летучей мышью блеснешь во тьме двойной
Когда я стану старше двух слов, забытых мной.
1993
. * * *
От подземных морозов крушится стеклянное сердце тумана,
От небесной жары разгибаются ртутные ноги коня.
Дни и ночи не ты, а гниющая серая рана
Сквозь себя вспоминающий воздух глядит на меня.
Я хотел бы упасть в твое хитрое сердце, в твое непрозрачное тело,
Но и ты на меня сквозь свои налитые пустоты взгляни.
Сколько милых и жадных существ в пустоте просвистело -
Я другой, неживой, я не вовсе такой, как они.
Чем прикажешь дышать мне в пару над лагуной кипящего жира,
Где в какие-то лишние вещи замерзшая слиплась смола?
Но я стану таким же, как ты, когда в зеркало мира
Залетят моих глиняных птиц голубые тела.
Дышит серая рана - в ней зыблется марево райских морозов...
Рдеют круглые очи коня - в них колеблется отблеск эйдесской жары...
А еще мне мерещатся пухлые веки уродов,
Что еще не раскрылись, но ждут настоящей поры.
1998
ПАННОЧКА
Того, кто летает, того, кто поет,
Чья глотка полна непроцеженных йот,
В чьих жилах от ветхого йода черно,
Не больно пьянит ветряное вино.
Недаром скакавший на ведьме с Хомой
Любви предпочел разговорец немой
Пупырчатых тварей, что в южной ночи
Топорщат друг в друга усы и лучи.
Ундина вольна, а колдунья мертва,
Но глупые призраки те же слова
Гнусаво твердят на языке другом,
И автор встречается с новым врагом.
Внутри некрошащейся полой луны
Ни сладкой галушки, ни голой жены,
Ни виршей, ни вишен, ни пышной земли,
А только кормленые нами нули.
Зеленая жизнь, я скажу не греша:
Ты в рыхлой постели была хороша,
Но речь о пространствах, где панна Луна
Бессмертна как ты и как ты зелена.
Невидимых дочек и скользких сынов
Она зачинает от вздохов и снов.
Ни крик петуха, ни церковный набат
Не страшен для ласковых лунных ребят.
1995
ШПИОН
Рыжее-рыжее пламя волос Морганы.
(И желтое, жалкое пламя, которого нет на свете).
Белое-белое пламя эльфийской кожи.
Серое пламя взгляда - в никого, в никуда.
Я верен приказу, я помню свою легенду,
Кровь моя не забыла азбуки Морзе,
И крепко сработан, на семьдесят лет рассчитан
Радиопередатчик под ребрами у меня.
Она закинула голову, слушая сообщенье
Из каких-то сырых пещер, из темных святилищ
Элевсина, из храмов людоедки Кибелы.
И что-то еще она слышит из тьмы, но что ?
Я должен узнать, затем я сюда и послан.
Там, в Центре, бодрствует слепой шифровальщик
И ходит кругами по шестиугольной зале
Седой главком, и пестрые карты шуршат.
Почему мне нельзя, что дозволено здесь любому?
Почему у меня такая плоть не людская?
Если я нырну в это рыбье пламя, серное пламя,
В пережженное пламя, мерцающее нигде -
Я узнаю все, но живым мне уже не выйти:
Блестя фольговыми крыльями, сонные адьютанты
Донесут об еще одном пропавшем без вести
На почти уже забытом мной языке.
1998
СЕЛЕНА НА ХОЛМАХ
Сухие звезды хоть греби лопатой;
То там, у мертвых, то на этом свете,
Богиня : то покажет лик щербатый,
Плоска, как скат, в серебряные сети
Попавший, то опять подастся в нети
И скроется за сплюснутою сопкой.
Поговорим-ка с лысою красоткой:
"Почто, знакомка, обкорнала прядки?
Почто с пустым холмом играешь в прятки?
Кого ты ловишь, глупая? Оленей?
Чья кровь - собачья, человечья, бычья -
Еще тебе нужна? Товарка теней,
Ты всех презреннее и всех почтенней,
Охотница, и пуля, и добыча."
1995
ВЕЛИКАНША
Посмотри на меня, великанша, хозяюшка ночи,
Покачай на руках, поцелуй, приюти на груди,
В перебранке вселенных услышь мои рифмы сорочьи,
Накажи, награди.
Я видал тебя вживе - ты темною бабочкой билась
В человеческой душной душе, в неуютном дому,
Вся - опасный подарок, коварная царская милость
Неизвестно кому.
Ты и грех и расплата - зачем говорить о соблазнах?
У сверкающей боли ни плоти, ни памяти нет
В темнокрасных губах и сосках твоих звездообразных,
Поглощающих свет.
Стань игрушкой, ребенком, рыбешкой, пчелой густобровой,
На склоненный затылок ступи невесомой пятой,
Погрузись в мое горло, порви мою плоть и попробуй
Костный мозг золотой.
Пожелаешь - набей мою кожу колючей трухою,
Назови моим именем глухонемого жука,
Нужды нет - слишком тесно сплелась с моей левой рукою
Ледяная рука.
Есть еще полчаса: хочешь - сделай древесною тенью
Хочешь - дыркой в стене, спрячь хоть в землю, хоть к рыбам в моря.
Ночь уходит, и страшно подумать, какое спасенье
Принесет мне заря.
1995
ЗИМА
По жженным площадям в соломенной карете
Плывет императрикс премудрая Зима.
То вырвет чьи-то ноздри, то поженит
Ослушника с зловонною шутихой,
Постель постелит в доме ледяном:
Пиита, от побоев чуть живой,
Провоет грубую эпиталаму,
И вспыхнет нефть у стен адмиралтейских -
Подземным солнцем заблестит в краю,
Где в декабре небесное не светит.
Гирлянд резных, наличников точеных
С головками полярных купидонов
На сей раз выделали маловато:
Не постарался обер-архитектор.
Зато со мною в ледяном дому
Под хрипы полумертвого поэта,
Под хищный хор преображенских фавнов,
Под стоны мерные кларнетов непристойных
В обнимку плакала блаженная шутиха:
Во сне нам снился общий сон, и в нем
Скрипела плоть на ледяных колесах.
Сгорела нефть, кларнеты отыграли,
Все вроде выжили, лишь малость постарели.
Какой-то бред о затвердевшей крови
Багровые бормочут кирпичи,
И всхлипывает в парке скисший мрамор.
Императрица кается в грехах,
Таскается к заутрене к Николе,
Но мне ль не знать - ее гнилые слезы
Еще застынут ледяной горой.
Смеется в полынье прекрасная шутиха,
Пусты ее глазницы, скучен смех.
1998
ЭТА ОСЕНЬ
От этой осени такой идет дымок -
Пятнистый, водяной и с запахом блудливым -
Что если б мир хотел - уже давно бы мог
Раскрыться сине-розовым нарывом.
Весь в дырах низ его, весь в щелях плоский верх
( Кой-где они прикрыты серой паклей).
Идет проспектом желтый человек,
Стуча резною деревянной палкой.
Он дышит медленно, как сумасшедший конь,
Он мандарином был - теперь как будто выжат,
Во сне он - бабочка, а наяву - дракон,
Который у него на платье вышит.
Мы - точки на его нефритовом кольце,
И чем скорей умрет он, тем скорее
Мы до конца доснимся, а в конце
Как в жизни, но еще желтее и серее.
Я, обогнав его, вхожу в казенный дом,
Где под началом сплющенного тролля
Стрекочут маленькие девки нагишом
В колечках старческого пергидроля.
В ответ на мой незаданный вопрос
Хавронья ушлая заглянет в картотеку
И скажет: в колбочке почти уже подрос
Звереныш нам с тобою на потеху.
Он будет песни петь и на спирту гореть,
И воскресать из пепла, и не плакать,
Мы будем днем над ним смеяться и стареть,
А ночью в щелкающем море плавать.
Пружина золотых заоблачных часов
Сто раз успеет сжаться и разжаться,
Пока вконец не залистают книгу снов
И эта осень будет продолжаться.
1996
