Имя Григория Дашевского
- не самое громкое на литературном слуху, однако, у этого поэта имеются,
на первый взгляд незаметные, черты, ставящие его в первый ряд тех, кто
привлекает внимание. Это проявляется и в биографии (а куда мы от нее денемся?)
и в стихах. Филолог-классик, преподающий в одном из наиболее престижных
интеллектуальных центров страны, РГГУ, являет собою скорее западный тип
поэта-профессора (Чеслав Милош, Шеймас Хини, Дерек Уолкотт), чрезвычайно
далекий от прожженной российской богемы. Дашевский, тем не менее, прошел
школу Тимура Кибирова. Будучи на десятилетие моложе мэтра, он отдал ему
дань в открывающей книгу поэме "Генрих и Семен" (у Кибирова в "Интимной
лирике" в свою очередь есть трогательное посвящение нашему поэту), да
и в целом поэтика Дашевского построена всё на том же центоне и всё на
той же пастиши, но только как она построена? Вот перед нами знаменитое
стихотворение Сапфо, известное также в переложении Катулла:
Тот храбрей Сильвестра Сталлоне или
его фотокарточки над подушкой,
кто в глаза медсёстрам серые смотрит
без просьб и страха
а мы ищем в этих зрачках диагноз
и не верим, что под крахмальной робой
ничего почти что, что там от силы
лифчик с трусами.
Тихий час, о мальчики, вас измучил,
в тихий час грызёте пододеяльник,
в тихий час мы тщательней проверяем
в окнах решетки.
Это совсем непохоже
на обычный стеб, мы чувствуем, как нечто зловещее изображается пастишированием
одного из самых трагических текстов античности. Напомним греческий оригинал:
Мне кажется он может быть причислен к богам
этот муж что сидит напротив тебя
и так близко слышит твой сладостный лепет и смех
что рождает желанья
У меня же сердце оборвалось внутри с первого взгляда
И вот уже на языке замирают слова
озноб пробегает подкожным огнем
почернело в глазах звон какой-то в ушах
Я насквозь промокла от пота
стала зеленее травы
меня колотит озноб еще немного
и я умру мне кажется
(Перевод свободным стихом наш)
Но если у Сапфо Эрос изводит героиню до того состояния, когда она уже
не в силах отличить его от Танатоса, а у Катулла, за которым в последней
строфе (её нет у лесбосской поэтессы) следует автор, при всей его дурашливости,
слышно биение сердца, подозрительно рано остановившееся (мы не знаем обстоятельств
его смерти), то у Дашевского Смерть (по-русски в отличие от греческого
существо женского пола) является в больничную палату в обличье сексуально
влекущей молодой медсестры. И как бы ни были простодушны молодые поклонники
попсовой героики, даже у них нет ни малейшего повода усомниться в том,
с кем (с чем) они имеют дело.
Увлекательны и игры поэта с экзотическими
размерами. Так, приведенное выше стихотворение "Тихий час" было написано
достаточно тривиальной для античной традиции (но не для русской поэзии,
тем более современной) сапфической строфой. Но вот в предыдущем, "Москва-Рига",
мы встречаемся с более редким видом строфы, составленной из трех гликонеев
и одного ферекратея. Строфа подобного вида
встречается у Анакреонта (PMG 3, 13, 15) и у Катулла (34). В своем стихотворении
Дашевский следует за Катуллом, стихотворение которого, гимн Диане - богине
луны, хрестоматийным не назовешь, актуальность его для современного читателя
невелика. И, видимо, здесь для поэта и возникает тот случай заманчивой
высокой игры, сродни решению сложной задачи или шахматной партии, смысл
которого в постулировании того возможного драматического смысла, который
мог быть в латинском источнике, но который оказался закрыт для нас толщей
времени:
Чистые мальчики и девочки
Мы поем песню в честь Дианы
- говорит Катулл, и вот в совершенно безнадежной для читателя ситуации Дашевский
разрабатывает свои, далеко не тривиальные, штрихи для исполнения партитуры:
Мы Луне подчиняемся,
мальчик мы или девочка.
Нарушен синтаксис родного
языка, но этой языковой неуклюжестью создается ощущение как бы отроческой
угловатости персонажей. И так до самого конца стихотворения: перед нами
то будут мелькать побледневшие при свете той самой луны-Дианы лица пассажиров
поезда, то девочкам напомнят о специфически на них действующем лунном
влиянии, то всем нам вместе - о непрочности кровообращения в наших сосудах...
В цикле "Имярек и Зарема" Дашевский, наконец, декларирует о своем источнике:
стихотворениях Катулла 5, 8, 58, 85. Это, наверное, наиболее известные
из катулловских стихов. В оригинале 5 и 58 написаны обычным для Катулла
фалекием, 8 - хромым ямбом и 85 - элегическим дистихом. То есть метрика
оригинала достаточно банальна. Вот поэтому поэт и не сохраняет ее за исключением
58 стихотворения (где отчаянно резкий тон перевода только усиливается
традиционностью размера). Ему явно интересно найти эквиваленты (это касается
5 и 8 стихотворений) в стихе, балансирующем на грани чистой тоники и свободного
стиха:
Солнце зароют на ночь - ан дышит утром,
а мы наберем с тобою грунта в рот,
в дрёму впадем такую - не растолкают.
При этом нужно добавить, что
отклонение от метрики носит характер опять-таки изматывающей и сладостной
игры: нигде размер оригинала не уходит из поля нашего зрения. Автор как
бы сознательно ставит палец на струне то на четверь тона выше, то ниже
(нам то не хватает одного слога, то наоборот один избыточен). Не менее
томителен размер во втором стихотворении: количество слогов везде выдержано,
но ударения специально стоят "не там", давая восхитительный джазовый эффект:
Там-то случалось и то, и сё:
твое послушай, ее конечно.
Ты точно пил святой кислород.
И опять же: Катулл счастлив оттого, что они с подругой не могут
вспомнить, сколько раз за ночь вместе кончили, его же русскому интерпретатору
страшно от счастья: если так хорошо теперь вместе, так, может, сейчас вместе
и умереть, чтобы завтра не было плохо?
Тоненькая книжка, изданная ОГИ,
включает в себя одну маленькую поэму в 150 строк (скажем честно, не встретившую
нашего одобрения), уже печатавшуюся в третьем выпуске "Окрестностей" за
1999 год (откровенно говоря, не лучшее место для 36-летнего автора), и
17 стихотворений. Будем надеяться, что это - препринт, что в ближайшее
время мы сможем по-настоящему оценить этого тонкого мастера.