| 1. Сущее и сущие вещи. |
|
| Когда вопрос "почему есть сущее, а не наоборот, ничто?" был поставлен и определил горизонт метафизики, одновременно возникла и проблема категориального строя. Возможность вразумительной речи о сущем открылась не в поисках немедленного ответа, а в том, какой вопрос должен быть поставлен следующим. Ибо взаимная признанность философских вкладов опирается отнюдь не на убедительность ответов, но на убедительность единственно возможного порядка вопрошания. |
| Поэтому принципиально важен следующий вопрос того же ранга - он был озвучен Хайдеггером в работе "Исток художественного творения" (1936) и не переставал интересовать мыслителя последующие 25 лет. "Что же происходит с вещью?" - вот одна из формулировок вопроса, который возникает принудительно если только мы всерьез задумаемся о сущем, исчерпав возможности грамматических спекуляций с глаголом Sein. |
| Сейчас мне хочется обратить внимание на то место, где Хайдеггер пишет об убыли вещи в процессе ее бытия как веществования:"Отдельное изделие, если им пользоваться, изнашивается и истрачивается, но вместе с этим и само использование используется, изнашиваясь и делаясь обыденным. И так само бытие изделия приходит в запустение и опустошается. Такое опустошение дельности есть убывание надежности. А убыль, которой все вещи человеческого обихода бывают обязаны своей тоскливо-назойливой обыденностью есть лишь новое свидетельство в пользу изначальной сущности изделия." |
| Итак, на вопрос "что происходит с вещами" мы получаем ответ: они истрачиваются. Конечно, перед этим они изготовляются и обмениваются - и как раз эта предварительная стадия давно обратила на себя внимание. Способы доставки изделия к месту его предназначения подробнейшим образом описаны в политэкономии, а некоторые особенности доставки (например, посредством дарения или посредством упаковки в товарную форму) даже выделены как исторические эпохи. Относительная легкость фиксации траектории распределения (дистрибуции) вещей подталкивает к переоценке предварительной стадии, к тому, чтобы выделить способ производства в качестве решающего момента веществования вещи. |
| Однако дальнейшая судьба вещи, после того как она изготовлена и обменена, выпадает из поля зрения политэкономии - как будто ничего существенного больше не происходит. Между тем именно здесь, как предполагает Хайдеггер, происходит самое главное - нечто, имеющее отношение к сущему. Вещь проживается каким-то образом - она, стало быть, несет в себе определенность бытия-к-смерти. Мы высказываем себя до полной высказанности (если случай не оборвет нас на полуслове), проживаем свое тело, истрачиваем уделенное нам присутствие далеких и близких, и - проживаем несколько вещей. В этом-то регионе сущего и свершились изменения, вызвавшие, быть может, и сам вопрос относительно достоверности бытия. |
| Башмаки, о которых говорит Хайдеггер - стоптанные башмаки. Этот момент принципиально важен, ведь как раз проба убыли обнаруживает добротность изделия. Только что изготовленная, новенькая вещь должна еще доказать свою пригодность, и способ этого доказательства, исторически меняющийся, оказывает большее влияние на человеческое бытие, чем спососб производства или доставки. Разношенные башмаки или, например, пристрелянное ружье свидетельствуют о том, что бытие изделия обнаружило свою полноценную вещественность, служебность и дельность не отслаиваются в процессе пользования, а убывают только вместе с убылью материала. Если же проба убыли привела к расслоению, к тому, что материал еще прочен, но полезность уже дала утечку из агрегата, значит, изделие не отличается добротностью: букет свойств не рассыпается при первом встряхивании. |
| Такой критерий добротности может показаться чисто житейским обстоятельством, если не совершенно посторонним для политэкономии, то все же побочным, но именно здесь, согласно Хайдеггеру, проходит исторический рубеж, разделяющий эпохи Мастера и Гештеллера.; более того, здесь проходит и метафизический водораздел, веха, за котрой начинается прогрессирующее забвение бытия и, стало быть, появляется возможность вопроса "почему есть сущее, а не, наоборот, ничто?".Ведь как бы там ни было, но поставить сущее под вопрос возможно лишь тогда, когда его незыблемость покачнулась - хотя бы в силу изменения принципа экземплярности. |
| 2.Дискредитация добротности. |
| Башмаки с картины Ван Гога волощают архетип поколения вещей которое теперь следует считать исчезающим. Их родовой чертой было подражание природе - тому единству формы и материи, что возникает лишь путем генезиса: "Постоянная устойчивость вещи, ее консистенция состоит в том, что вещество со-стоит вместе с формой" . В качестве образца Хайдеггер приводит глыбу гранита, имея ввиду слитность свойств в готовой форме. Уже в этом видится некий архаизм по сравнению с Кантом и Гегелем, для которых примером "первой попавшейся вещи" всегда оказывается нечто сделанное: скорее уж корзина или стол, чем глыба гранита. |
| Однако для Хайдеггера важен вопрос, как сделана вещь, в подражание чему; важнее всего не просмотреть тот водораздел, по одну сторону которого окажутся и глыба и корзина, а по другую, например, одноразовая посуда или одноразовые постельные принадлежности. Со-стояние вместе с формой есть далеко идущее единство конструктивного принципа "Покоящаяся в себе гранитная глыба есть нечто вещественное в определенной, хотя и нескладной форме. Под формой здесь разумеется распределение и упорядочивание частей вещества по их месту в пространстве, в результате чего возникают особые очертания, а именно очертания гранитной глыбы. Но вещество, заключенное и стоящее в определенной форме это и кувшин и башмаки" . |
| Хороший топор хорош и добротен именно в той мере, в какой он воплотил в себе монолитность гранитной глыбы - он не соскочит с топорища, хотя рукоятка уже отполирована ладонями до блеска и не зазубрится, если его правильно пускают в дело. И башмаки останутся башмаками до полной обветшалости, как священный камень Каабы, уже второе тысячелетие служащий верующим мусульманам. Здесь мы находимся в пределах юрисдикции Мастера, ориентированного на мимезис - его вещи уподобляются вырастающим из земли кристаллам, как в изготовлении, так и в пользовании. Более того, акме такого изделия дано ему не тогда, когда оно только что вышло из рук Мастера, а когда произведена проба на убыль, когда свершилось вхождение в симбиоз, и вещь вступила в проживание. |
| Башмаки изготовлены сапожником так, что они изготовились стать башмаками -словно тигр изготовился к прыжку. Но они должны вступить еще в бытие как веществование, прийтись в пору и явить свою единственную экземплярность. Итак, вещь изготовилась к тому, чтобы стать воистину вещью, но она не станет ею без встречной готовности второго родителя. Если, согласно Аристотелю, мастер указывается как деятельная причина кувшина, то деятельной причиной этого кувшина окажется также и виночерпий. Без второго родителя изделие не может быть явлено как вещь человеческого обихода . Аристотель обощел своим вниманием этот важный момент, хотя у Платона мы можем найти соответствующие указания на то, что "не изготовитель кифары сможет наилучшим образом определить ее пригодность, но кифарист" . |
| Мы видим, что вещь эпохи Мастера обладает собственной историей. Возможность отчуждения сделанности в качестве всеобщего эквивалента (стоимости) еще не наступила, и хотя производство (poesis) есть нечто иное, чем genesis, но подражание всячески сглаживает это различие. Хорошо воспитанная вещь биографична, она доходит до своего акме и клонится к закату. |
| Эпоха Гештеллера легче всего фиксируется эмпирическим критерием пробы на убыль. Полезное свойство, или, лучше сказать функция, не со-стоит вместе с формой; функция оттиснута поверх материального носителя и отслаивается в процессе потребления. Сама экземплярность факультативна, она есть простая редупликация численности потребителей, так что число копий для "распечатки" может быть определено в последний момент. Но главное - это угасание прежнего критерия добротности - та остаточная полезность, которая не отслоилась, воспринимается теперь как несовершенство, ненужное замедление, как напрасно вложенный труд. Вещь современности есть прежде всего средство доставки полезного свойства - в пределе, одного кванта полезности. В идеале, после каждой доставки транспорт затопляется, поэтому материальный носитель кванта полезности должен быть или легко растворимым в исходном материале (в универсальном полуфабрикате) или, наоборот незатронутым после считываения свойства как компьютерная дискета или жетон в метро. В любом случае, прежний критерий добротности выступает как препятствие новому круговороту вещей. |
| 3. Пожитки. |
| Лишь то, что погружается в забвение, может стать достоянием сознания - предстать перед обобщающим взглядом из привилегированной точки. Равномерная актуальность присутствия не дает повода для работы сознания, для реставрации целого извне. Мы знаем то, что потеряли или приобрели, меньше всего мы знаем то, что имеем. |
| Контекст, в котором вещи обихода именуются "мои пожитки", предстает перед нами во всей яркости и художественной убедительности. Это потому, что мы находимся в ином контексте, в котором вещи, даже задержавшиеся дольше положенного срока, оказываются в лучшем случае пережитками, свидетельствами неблагополучия, строчками приговора, который хочется побыстрее отбыть. Ничто биографическое не задерживается в стремительно обновляемом парке вещей: среда вещественности утратила способность накапливать и сохранять следы времени. |
| Только долгоживущие вещи могут стать пожитками - да и то при сохранении добротности как главного критерия изделия. Пожитки - материализованные фрагменты биографии, то, что я прожил за пределами собственного тела. Хайдеггер без труда разбирает сообщение, содержащееся в башмаках, простую летопись, повествующую о жизненных перипетиях их хозяйки. Как всякая дважды рожденная вещь, башмаки содержат фрагменты генного опыта родителей. В плане емкости биографических свидетельств пожитки еще важнее, чем поверхность тела. Загар, шрамы на лице, мозоли на ладонях - всему этому есть аналоги в принадлежащих вещах (пожитках) - но в них есть и многое другое - длительность и вразумительность повествования, доступная только слову - рассказу. Взаимоуподобление вещи и владельца предстает как результат симбиоза, расфокусированной за пределами тела средой персональности: и комоды, и столы, и стулья, даже самый маленький из стульчиков, казалось, говорили своим видом: "и я тоже Собакевич". От гоголевской иронии и умиления до эпической констатации наличия собственного имени у вещи (меч Зигфрида) простирается овеществленная биографичность изделий; вещи-пожитки во многом сродни домашним животным - приходится считаться с особенностями их нрава, даже с благоприобретенными недостатками, все эти мелочи не ослабляют взаимной привязанности. Кофейная мельница скрипит и с трудом прокручивается - но что поделаешь, она ведь тоже состарилась вместе с дедом и отцом - она служила им верой и правдой да и теперь не подведет, если проявить терпение. Полезность не отслоилась от нее (старость есть безусловное подтверждение добротности), зато наслоилась история семьи и собственная история. Благодаря всем обиходным хроноуловителям, ушедшее время не стало абсолютно прошлым, оно прошло сюда, в эти вещи, частично осело в них и даже приобрело объективную значимость. |
| Домашний обиход, знакомый нам как свои пять пальцев, никоим образом не может быть оценен в категориях политэкономии - создаваемая абстрактным трудом стоимость не имеет к нему никакого отношения. Когда мы говорим: "эта вещь дорога мне как память", мы отказываемся соотносить ее с денежным эквивалентом. В принципе, одна чаша эквивалентна одному сюртуку или пяти рулонам ткани - но эта чаша здесь ни при чем: из нее пил отец, а он получил ее в подарок на свадьбу и брал с собой в поход - она эквивалентна некоторой степени отцовского присутствия в моей памяти. Ее можно, конечно, подарить или обменять на что-либо в случае крайней необходимости, но этот обмен никогда не уложится в формулу Т-Д-Т. Он будет эксцессом, неким чрезвычайным случаем из серии "как зеницу ока". В результате такого чрезвычайного обмена я неизбежно становлюсь беднее, я лишаюсь части вверенного мне иноприсутствия, содержащего, в том числе, и замысел обо мне; лишаюсь я и надежного транспортного средства способного перемещать мое бытие-в-посмертии. |
| Вещи как пожитки суть устойчивые крупицы жизни, кристаллики трансперсонального бытия - по крайней мере, до тех пор, пока они не изъяты из течения повседневности - не отчуждены в товарную форму. Они не только со-стоят вместе с формой, но и состоят в родстве с моими близкими; они, если угодно, суть материальные узы родства, в котором и я состою, сверхпроводники скоротечного времени, замедляющие его скоротечность. |
| Популяция этих состоявшихся вещей, плотно заселявших все экологические ниши повседневности - чердаки, комоды,берега рек, кошельки и шкатулки - эта популяция исчезла, вымерла, как динозавры. Вещи-пожитки больше не живут в нашем обиходе, их вытеснили вещи-проекты. |
| 4. Пожитки и проекты. |
| Я не хотел бы эксплуатировать нотку ностальгии, достаточно заунывную. Едва ли что-либо можно прибавить и к поэтике забвения бытия, исчерпывающе выраженной Хайдеггером. У нас нет способа исчислить баланс приобретений и потерь. Лучше исходить из того, что обстановка (постановка) современности обусловлена совсем иным сценическим реквизитом, и в этих декорациях невозможно сыграть прежнюю пьесу, не впадая в нестерпимую фальшь. Вещи уже не состоят более вместе с формой хотя бы потому, что время не стоит на месте. Впрочем, сравнить пробы времени вполне вожно, руководствуясь параметром пожитки-проекты. |
| Можно взять, например, конец XVII столетия и, вынеся за скобки целый веер сходств и несходств, констатировать принципиально иные характеристики популяции вещей. Современная женщина имеет в своем распоряжении (обиходе) никак не больше вещей, чем аристократка Елизаветинской эпохи. Но пожитков у нее нет. Не многие могут вспомнить, как выглядела их прошлогодняя обувь, предыдущая наволочка; едва ли кто может сосчитать число сменившихся по жизни косметичек. Между тем не только крестьянская девушка в кокошнике, но и госпожа де Севинье могла без труда припомнить все свои гребенки. Знакомые вещи обладали изюминками (собственными повадками) и их трудно было перепутать. Увы, качества добротности, весомости, со-стояния вместе с формой оказались бесполезными, и даже вредными для естественного отбора. Желанная вещь современности заведомо выдвинута в будущее; ничем не отягощенная, она парит над кромкой материализации. Она абсолютно нейтральна к любой персональности и является таким же проектом, как и большинство фоновых продуктов воображения. Обвинения в вещизме, адресованные обществу потребления, в сущности, лишены оснований; подручное (Zuhanden), которым мы теперь располагаем, представлено пустыми оболочками, в некотором смысле "дотронуться до стола" сейчас также трудно, как "прикоснуться к добродетели" - ведь пребывание в чтойности отдельного экземпляра исчезающе мало по сравнению с гиперреальностью идеи дизайнера. Пришествие новой популяции вещей стало решающим аргументом в споре Платона и Аристотеля. |
| |
| 5. Бытие и авторствование. |
| Среди важнейших сдвигов современности есть несколько подвижек, которые, собственно, и позволили этому времени наступить. Нечто сдвинулось, образовав проем, и хлынувшая в проем событийность стала складываться в свою собственную (то есть в нашу) историю. Тот факт, что вещи, составляющие нашу современность перестали удерживать и консолидировать время (длительность присутствия) привело к последствиям двоякого рода: во-первых, произошла общая динамизация Lebenswelt, ускоренная происходимость происходящего. И, во-вторых, резко возросло напряжение в модусе бытия как авторствования. Речь идет об одном и том же явлении, только наблюдаемом с разных сторон. |
| Желание во что бы то ни стало быть автором, т.е. отметиться персональной атрибуцией какого-либо текста (в самом широком смысле слова) напрямую связано с сокращением возможностей иноприсутствия, с отпадением целого региона посмертного хранения персональностей. Раз никакой стул уже более не кричит "я тоже Собакевич", воля к бессмертию вынужденно устремляется к последнему оставшемуся транспортному средству, к "заветной лире". |
| | Нет, весь я не умру -
Душа в заветной лире
Мой прах переживет
И тленья убежит. |
|
| Отдадим должное ястности самоотчета и футурологической безупречности пророчества поэта. Но дело в том, что "заветная лира" остается одиноким проводником в некогда обширном наборе Zuhanden, сохранявшим чьи-то пресональные труды и дни. |
| Вот заветный наперсток из бабушкиной шкатулки, вышитое ею полотенце, вот большая лодка, которую всю жизнь строил прадед наш (да не достроил, оставил нашему деду) - все это убедительные вещественные доказательства сохраненного иноприсутствия. Правда, эти доказательства следует теперь считать утратившими силу, больше нет свидетелей, передававших их из рук в руки. Вещами теми уже нельзя более пользоваться, извлекать прок из их добротности. Вещи-пожитки выброшены как старый хлам или сакрализованы как музейные экспонаты - и в том и в другом случае их проводящие и сохраняющие иноприсутствие свойства утеряны. Домовые уже не обитают в домах, для них непригодна квартирная среда обитания, а в замках остались лишь приведения приведений. Чтобы запечатлеть и сохранить портретное сходство, требуется некоторое время экспозиции - но этого времени больше нет, оно не удерживается в своем стремительном ходе средой вещественности. Лишь в произведении запечатлевается персональность автора, причем этот процесс (poesis) не носит более характера "выведения в непотаенное", ведь материалы не оказывают сопротивления, с которым следовало бы считаться - но и не образуют устойчивой формы, подобной глыбе гранита. Лихорадочное авторствование направлено на проект, пробный набросок, занимающий очередь к осуществлению. Столпотворение неосуществленных проектов у узкого жерла бытия-в-признанности больше всего напоминает битву голодных духов за вечно дефицитную плоть. Период полураспада вновь возникающих продуктов поэзиса все время сокращается, большинство из них даже не поднимается (не про-изводится) до кромки осуществления. |
| Единственный канал поэзиса-авторствования явно не справляется с нагрузкой инвестиций в будущее, емкости этого последнего оставшегося хроноконденсатора очевидным образом не хватает. Неспособность бабушкиного наперстка (или крестьянских башмаков) оставаться альтернативным инструментом заветного инвестирования, приводит, в конечном счете, к куда более существенным изменениям человеческих обстоятельств, чем происходящее в сфере политического или в любом другом онтическом измерении. |
| Традиция несуетного проживания стала, наконец, воистину маргинальной, принципиально несохраняемой - даже узы ближайшего родства не предотвращают угасания присутствия. Оставшиеся пустыми вещи-оболочки напоминают, в лучшем случае, о факте отсутствия, их эфемерное единство распадается сразу же, как только владелец исчезает. Они суть опавшие лепестки, и только тексты могут быть сжаты в семена, пригодные к произрастанию (dissemination). И вот мы имеем дело с массовым произрастанием некондиционных семян, с сорными травами, засоряющими ноосферу. Текстопроизводство, принявшее характер эпидемии, не могло не привести к профанации заветной лиры и повальное авторствование стало внутренним стержнем эпохи постмодерна. В результате "лира", о которой теперь идет речь, не принадлежит к сократовскому ряду сравнений, где благополучно пребывает Хайдеггерова чаша. По большей части лира есть кимвал бряцающий и его бряцание давно уже заглушило гул бытия. |
| Попробуем проследить некоторые изменения, призошедшие в сфере бытия-в-признанности. Крушение формации вещей связано с утратой ими функции пожитков, то есть мемориальной функции. Мемуары сейчас можно только писать, их больше нельзя уже строить одновременно с домом, одновременно с лодкой или вышивать, пользуясь наперстком. Но производство текста, тем более текста, способного сохранять персональную атрибуцию, требует кропотливого служения богу Библиотек, самовозрастающему логосу. Отслоение от заветной лиры кимвала бряцающего есть попытка обойти суровое требование. Эта попытка привела, прежде всего, к утверждению суррогатных модусов авторствования - к прямым "публикациям" собственной персоны в окнах mass media. Здесь прорыв в публичность не связан даже со специфической аскезой, с принесением хоть минимальных жертв богу Библиотек: трансцендентный датчик случайных чисел вбрасывает на освещенную площадку публичности то Монику Левински, то какого-нибудь Кашпировского. Сама сладость пребывания в политике отступила на второй план перед желанием высунуться в окно mass media и это желание можно понять как вернейший шанс сохранения иноприсутствия. Но увы, эфемерный хроноконденсатор сразу же и разряжается, притом мощность разового разряда, как правило, обратно пропорциональна длительности хранения. Иноприсутствие (в данном случае - бытие персоны в нашем сознании) угасает как только "картинка в окне" сменяется: кто теперь помнит, например, генерала Калугина, заслонявшего собой телеэкраны целых полгода? |
| Правда, от генерала остались некие записки - и их вполне можно сравнить с вещицами из бабушкиной шкатулки, они тоже сохраняют элементы персональности не только изготовителя, но и собирателя-владельца. Здесь мы сталкиваемся с весьма любопытным явлением современности - феноменом паразитарного авторствования. |
| Речь идет о приписывании очередной знаменитости, прорвавшейся на освещенную площадку публичности, разного рода "бродячих высказываний", ходячих выражений и расхожих мыслей. В принципе, подобная практика возникла не сегодня, целый ряд исторических афоризмов имеет явно "дрейфующий" характер, когда периодически меняется пункт приписки. Кому только не приписывалось известное выражение "Государство - это я!" - от людовика XIII до Наполеона III. У другого расхожего афоризма - "он стал поэтом (музыкантом), так как для математика у него было слишком мало воображения" я насчитал семь авторов, но нет сомнения, что их значительно больше. Частично данное явление объясняется законом слипания вкладов (вклады учеников и коллег постепенно поглощаются "депозитом" наиболее авторитетного вкладчика, лидера направления). Но именно современность преобразовала ручеек дрейфующих высказываний в полноводный и бурный поток паразитарного авторствования. |
| Сумма приписываемых высказываний начинает расти в геометрической прогрессии по мере восхождения на высоты публичности - так, журналист, который берет самые умные интервью обретает повышенную благосклонность у звезд первого ранга, т.е. у тех, кого уже не интересует очередная порция публичного самопредъявления во что бы то ни стало. С другой стороны, его собственные соображения, не слишком интересующие читателя, приобретая форму "мыслей принцессы Дианы", тут же получают шанс на длительное хранение. Неспособность "окон публичности" (включая Windows) выполнять мемориальную функцию и утрата этой способности средой вещественности, делает паразитарное авторствование высшей наградой для сильных мира сего. Тем самым, эпоха текстов окончательно вытесняет формацию вещей. |
|
| А.К.Секацкий. |
|
|
| Summary. |
| A.K.Sekatskij From the formation of things to the age of texts. |
| The article is devoted to the invisible changes in the structure of modernity which resulted in decline of the memorial function of things. Things of former ages were really personal, they could save a person after his/her death as "still alive". It was possible because of longterm living of things and some other conditions which are analysing in this article. |
| Modernity loosed this kind of things, first of all modern things are projects. So, to be an author of a text is now the only guaranteed way to memorize oneself. Really to be means now to be an author - or, either, not to be. The main circustancies of such a situation are described in the article. |
|
|
