 |
|
 |
|
 |
|
Рефлексии |
Виктор
Кривулин
BACKGROUND ПО-ПИОНЕРСКИ
Фрида Аароновна Перельман, мама Лены Рабинович (впоследствии переведшей с латыни "Африку" Петрарки) и дочка последнего русского издателя энциклопедии Брокгауза и Ефрона, как-то (не помню уже в связи с чем) сказала: "Для писателя нет бесполезных знаний". Это было сказано 40 лет назад.
С тех пор я формально сделался тем самым "писателем", для которого теоретически не должно быть "бесполезных знаний", но все еще не могу ни опровергнуть ни подтвердить самоочевидной, казалось бы истины.
"Иногда" (из рекламного клипа жвачки "Дирол") лучше не знать, о чем ты пишешь. А иногда незнание вроде бы убийственно для текста, как в случае, скажем, с моим школьным приятелем Женей Пазухиным, сочинившим в момент подросткового религиозного озарения такие строки: "Я паломником шел в Назарет, Где родился младенец Христос…". Строго говоря, Иисус, конечно, родился в Вифлееме Иудейском, о чем сейчас знает каждый младенец, получающий рождественские подарки.
Но, подымаясь вместе с другими паломниками в Назарете к храму Рождества Богородицы весной 1997 года, я вспомнил именно "ошибочные" строки - их нелепость приобрела как бы особое измерение "частичной истины" в арабском воздухе "столицы израильской пионерии", ибо наше появление в Назарете совпало с первомайским парадом местной пионерской организации - до боли знакомое кумачевое знамя с кистями, красные галстуки, барабанный бой, звук горна - посреди шумного восточного базара, обступившего храмовые строения.
Является ли мое знание о назаретянах-пионерах "небесполезным"? Или оно избыточно в свете Большой Истины? Вопросы не риторические, потому что я задаю их себе, выглядывая каждое утро в окно. Я вижу огромную, неуничтожимую пятиконечную звезду, которая, будучи грубо укреплена на вечных кронштейнах (скорее всего, это обрезки старых железнодорожных рельс), зависает над помещением Сбербанка, украшая угол бывшей 52 школы, куда я пошел в первый класс обучаться трудному искусству письма. Когда-то звезда светилась красноватым неоновым светом, освещая кусок Пионерской улицы, как некая древняя пиктограмма, несущая новое имя месту, известному прежде под названием улицы Гребецкой. При Петре I здесь жили галерники. Тоже небесполезно знать.
В помещении школы, где я учился до 9 класса, ныне локализованы 2 учреждения, в равной степени окруженные ореолом болезненного и неутолимого желания знать о том, что же там, внутрях, на самом деле происходит- местная Налоговая инспекция и Восточноевропейский Институт психоанализа. В классе, где мне показывали первые буквы с картинками, нынче единственный в своем роде Музей сновидений доктора Фрейда. Помещение изменилось до неузнаваемости.
Но теперь я боюсь, что знакомство с трудами Фрейда, сильно повредило литературе, хотя мы, писатели, уже не можем существовать без оглядки на аральный, ональный и уретральный периоды становления собственной личности, по инерции конструируя свое прошлое (background) на основании знаний, которые даже современная наука признает сомнительными. В этом случае меня спасает разве что поверхностное знакомство с аутентичными текстами Венского доктора.
Нечто похожее испытывал, наверное, Набоков, превративший свое незнание "Психопатологии обыденной жизни" в факт истории литературы, знать который необходимо не только каждому филологу, но и каждому прозаику, осваивающему постнабоковское литературное пространство.
Знать хорошо, пока не пишешь. Любая позитивная специнформация для писателя - фактор, до известной степени негативный, требующий преодоления, наглого личного вмешательства, вольного или невольного смещения, поскольку в тексте художественном факты приобретают двойное гражданство, подлежа одновременно и законам "реальности, данной нам в ощущениях", и внутренним законам языка, у которого собственная картина реальности.
Языковая реальность по сути своей архаична, так как порождена окаменело-доисторической картиной мира и эпизодически воспроизводит независимо от нашего желания древнейшие клише, строя пространственно-временные отношения между предметами и понятиями по родоплеменному принципу, то есть разделяя единый поток информации на два русла - "свое" и "чужое". Писатель всегда действует на неисследованной, чужой территории, вооруженный полуосознанной памятью о "своем" опыте, который опознается как свой собственный опыт лишь в момент присвоения чужого. Если угодно, такой момент может быть обозначен словом "творчество".
В большей степени это касается творчества поэтического, где архаизующая власть языка явно доминирует над актуальной властью вещей, и поэтому, когда поэт "ошибается" или "врет", его оплошность может быть квалифицирована как сопротивление самого языка власти вещей.
В заключение - возвращаясь к подростку-поэту, который брел ложным путем "в Назарет" (а не в Дамаск, куда следовало бы двинуться неофиту), не то что бы в его оправдание, но справедливости ради хочу обратить внимание на принцип выбора конечной точки маршрута - не географически-смысловой, а фонетический, использующий механизмы семасеологии, переразложения, ложной этимологизации. Младенчество-Заря жизни (в том числе и вечной!) - отсюда На-Заре-т как цель пути вспять, а не фактически верный Вифлеем.
"Пионерская зорька" в Вифлееме - поэтический абсурд. Абсурд житейский в том, что Евгений Пазухин поселился ныне в городе Баден-Бадене и постепенно становится похож на стареющего писателя Тургенева, который, как известно, за всю свою долгую жизнь так ни разу и не удосужился прочесть Евангелие. Откуда, впрочем, это известно мне - точно сказать затрудняюсь. Кажется, прочел у Розанова. Чистый бэкграунд.
|
|
|
|
