Рефлексии

Дмитрий Голынко - Вольфсон

О Милораде Павиче

Павич Милорад. Внутренняя сторона ветра. Роман о Геро и Леандре / Пер. с сербского Л. Савельевой. - С.-Петербург: Азбука, 1999. - 192 стр. Тираж 10000 экз.

В пандан к термину "университетская поэзия" (закрепившемуся после культуроохранительного пафоса высокого модернизма - Элиота и Паунда - за большей частью современных поэтических экспериментов) к многим культовым текстам постмодернистского мэйнстрима применима сходная этикетка "университетская проза". В прокрустовы тиски этой рубрики отчасти укладываются романы и трактаты У. Эко, Д. Барта, Т. Пинчона, П. Остера, П. Хандке, - и в десятикратной мере по сравнению с другими - М. Павича. Его романы - пирамиды безграничной образованности, с вкраплениями точных и мнимых цитат на древних, в патине забвенья, языках (греческом, латинском, арамейском, коптском), - казалось бы, апеллируют к вышколенному и суперэрудированному интеллекту выпускника Кембриджа или Гейдельберга, нежели к сознанью рядового, ищущего релакса и развлеченья читателя. Но самый профанный читателя, втягиваясь в экстравагантное кружение по лабиринтам культур и стилей, начинает извлекать неизъяснимое удовольствие от текста, где от него требуется постоянный тренинг интеллекта и mind-билдинг, где максимум эрудиции помножен на максимум фабульной непредсказуемости.

Запутанная головокружительная интрига, точнее, веер интриг, умноженный на фейерверк редких и диковинных энциклопедических знаний обеспечивает сербскому писателю и филологу Милораду Павичу нескончаемые дивиденды читательского признания, в результате чего ультра-элитарный автор становится публично-кассовым. "Внутренняя сторона ветра" последним переведен на русский из четырех романов Павича (среди них "Хазарский словарь", "Пейзаж, нарисованный чаем" и "Последняя любовь в Константинополе") и появился массовым многотысячным тиражом в издательстве "Азбука", в густо-метафорическом переводе Ларисы Савельевой, обеспечившей такую новую стилистическую галактику как "русский Павич" своими предшествующими переводами его романов.

Для добросовестного русского читателя "Внутренняя сторона ветра" вряд ли добавит новые штрихи к достаточно архетипической манере писателя, зато еще раз доставит взыскательное удовольствие от погружения в его затейливую головоломку. Этот роман Павича (как и остальные) походит на хитроумный ребус или шараду, где фрагменты детективной или мистико-готической фабулы таинственными криптограмматическими узами связаны с легионом фольклорных легенд, а также со словарными заметками и маргиналиями. Вроде бы, лавина кросс-культурной информации, обрушиваемая на читателя в романах Павича, организована по словарно-энциклопедическому, алфавитному или арифметическому, принципу, - но этот принцип компоновки узелков сюжета и цитатных перекличек подчинен исключительно фактору случайности и геометрии авторской прихоти.

Автор ехидно не предоставляет читателю инструкцию для магистрального прочтения своего ребуса, - и читатель обречен титаническими усилиями доходить до потаенного (или поверхностного) смысла, изменчивого в зависимости от того, за какую ниточку интриги он потянет. Автор расставляет ловушки и наносит ложные метки, указания на тупиковые маршруты, - и читатель, пройдя одной интерпретационной дорожкой, берется за сизифов труд пропутешествовать к иным западням прочтения. "Внутренняя сторона ветра" представляет завораживающую историю чтения как интриганского соперничества автора и читателя, перерастающего из турнира смекалки и интуиции в более закадычную взаимозависимость психоаналитика и пациента, или в инсценировку фрейдовского "семейного романа", эдипально-инцестуальный союз. В романе Павича история чтения выступает как психоаналитическая процедура, так сказать, внутренняя сторона чтения.

Подзаголовок головоломки Павича - "Роман о Геро и Леандре" - подсовывает читателю один из подложных ключей к разгадке, отсылку к античному мифу о Геро и Леандре, обыгранному Овидием и Мусеем, а позднее Грильпарцером и Шиллером. Любовь Леандра из Абидоса к Геро, жрице Афродиты из Сеста толкает его каждую ночь переплывать Геллеспонт, ориентируясь по вывешенной Геро лампе; Леандр тонет, когда лампу на башне задувает ветер, а Геро бросается с башни оземь. Подзаголовок настраивает читателя на эллинистическую пастораль, с идиллическими сценками и элегически-траурным финалом. Но это очередной обманный трюк автора: никакой античности в романе нет и в помине. Есть две формально независимые мистико-эзотерические притчи как раз с эдипально-инцестуальной подкладкой. Декоративной рампой первой притчи становится кафкианско-майринковская Прага, где студентка-химик (или колдунья-алхимик) Геронея Букур (фигурирует под псевдонимом Геро) состязается со своим братом музыкантом Манассией Букуром в попеременном соблазнении поручика Яна Кобала. Соперничество-потлач брата и сестры оборачивается самоубийством (по иной версии - убийством) Геро, чей прототип угадывается в библейской Фамари. Мизансцена второй притчи - Сербия и Босния семнадцатого века, разоренные турецко-австрийской военной компанией, где скитается зодчий Радача Чихорич (в шахматной композиции Павича - Леандр), с нечеловеческой скоростью возводя одну за другой церкви, тут же разрушаемые турками. Номадические метания Леандра сначала прочь от отцовского дома, а затем обратно, в Белград, мотивированы его состязательной ревностью к отцу, уступающему ему в плотницком таланте, но зато во время справления малой нужды постигающему бестиарий земных и мирских тайн, недоступный Леандру. Этот постмодернистский пастиш на библейскую притчу о блудном сыне завершается ускользанием Леандра от отцовского сверхзнания в материнских водах Дуная. Кажется все эти инкрустированные в романе инцестуальные полунамеки - аллегорические отзвуки психоаналитической дуэли между автором и читателем.

Геро и Леандр, теперь бестелесные любовники, встречаются у Павича в туманном барочно-избыточном сне (собственно, им и является сам роман), подчиненном лингвистике сновидений, где нет прошлого и настоящего, а мерцает только будущее время. Кому снятся все эти пульсирующие в романе истории? Геро или Леандру? Автору, сплетающему романное целое из сновидческих дивертисментов? Читателю, сновидчески завороженному мастерством автора расставлять секретные силки интриги? Ключ к чтению романа можно найти только во сне, которым и является чтение, и никогда за его пределами.