Ленинград, 1988
* * *
Когда бежит по проводам искра трамвая
Когда уже скрипит в асфальт железная лопата,
И, будто шляпу с головы снимая,
Приходит день весёлый и хрипатый,
Когда по небу колесница побежала
И солнце понесла над пахнущим заводом,
Что медленным ударом тайного кинжала
Войдёт в сознание встающего народа -
Тогда они встают и едут на трамвае,
Расходятся куда-то в проходные,
Где утренние вохры, весело зевая,
Глядят на них, как бы почти родные,
Куда-то входят, тихо разбредутся
И над станком своим вертящимся склонятся…
* * *
Скорее бьёшься лбом, чем падаешь от страху.
Пришёл в страну китаец и закрыл окно.
И заломив угрюмую папаху,
Шагает по стране, как строгий гном.
А мы, конечно, присмирели.
Начальник сел за стол, раздвинул узкий глаз,
Где не играет ни гармони, ни свирели,
Но есть, однако, правильный компас.
Я допускаю и Китай, и твёрдый статус,
Но пусть за топором бежит моя страна!
И разве кто им скажет честно: "тату!"
И разве не прошла по лицам борона,
Смешав нас с синевой небес и глаза,
А где дыхание - там ворон пролетел.
И в кровь вошла уверенно зараза
Обманутых и замолчавших тел!
Когда трибуна, полная бандитом,
Насторожила масляные лица…
Но кто же скажет им: "иди ты!"
И даже мне, увы, не стать для них милицией.
НАД ТЕЛЕФОНОМ
Три ноги стола под телефоном.
Три уродливых больных китайца.
Не рождай из темноты, как ведьмы, звона
И не протягивай мерцающие пальцы.
Я устал. Такие ночи длятся,
Будто в Стрельну ехал на трамвае.
Или топот строевого плаца,
Иль когда друг друга одеваем.
Только тронешь - новая тревога
Из-под телефона выползает,
Как язык языческого бога,
Как рассерженный китайский заяц.
Дверь закрыта. Коридора уши
Вытянулись столбняком испуга.
Будто в полутьме тихонько душит
Друг любезного до гроба друга.
Утонувши с головою в красном кресле
В два прыжка сижу, куда попало.
Я с тобой всегда любил бы, если
Не уверен был, что всё пропало.
В ОЧЕРЕДИ ПОЛИКЛИНИКИ
Голодранец прошёл или чёрный разбойник,
Сверкая очками на красном носу.
И потом становился простой медицинский работник,
И ходил, озираясь и страшно швыряя косу.
Я сидел на скамейке в регистратуре,
Где старушки толкались к окошку за место,
И гудела вся очередь, словно базар где-нибудь в Раджапуре,
И сияла высокая лампа, как на свадьбе невеста.
Рядом кашлял дубина в енотовой шапке,
Горизонт раздвигая мне в сонные очи.
И какая-то дама, похожая больше на тряпку,
Становилась во тьме всё бледней и короче.
И очередь бодро стоит, начинаясь за дверью,
И готова чуть что - и в далёкий полёт.
И ходит, задумавшись, внешностью будто Берия
И порой мне загадочным взглядом что-то шлёт.
* * *
Когда рассказывал ты что-то из газеты,
То морщилось и прыгало лицо.
А двор деревьями полуодетый,
Казалось, был совсем задохшимся бойцом.
"Да здравствует", - хотелось бы ещё подумать,
Но медленный скандал уже ослабевал,
И двор спокойно отлетал, косясь угрюмо,
Как будто он в груди моей уж побывал.
* * *
То оставил надежду, то снова застыл Геркулесом,
То тяжёлою ротой построился в ряд,
А то пробежал, словно ветер в верхушках леса,
В колонне из алых знамён Октября.
В лёгком пальто и в растрёпанной кепке
Прошёл под дождём, забывая куда.
И не видел шальную железную скрепку,
Которая сшила народы на долгие эти года.
В окно посмотрел, где рассыпались серые крыши,
И небо приплюснуло домы, подобно флюс.
И опять становился колонной, тихий, как мыши,
Будто кто-то с трибуны поставил мне плюс.
ЗНАКОМЫЙ В ЛАХТЕ
Забор возник весёлым ртом,
И день над лесом птицей пролетел,
И некий вдруг игрок в вечернее лото
На цифру дома тень тихонько опустил,
Я подошёл и заглянул в окно,
Где в телевизоре показывали кино.
Побрившись, он поговорил с соседкой,
Которая на кухне жарит рыбу.
Возникла тоненькая сетка,
Блеснула в ней бутылка, словно рыба.
Мы встретились, отправились к ларьку,
Потом весь вечер пролежали на боку.
И он сказал: пора играть мне в ящик
И Богу стать решительный улов.
Хотя, наверное, другой его прикащик
Из меня сделает ему хороших дров.
МЕЖДУ РОЗАМИ И КЛОПАМИ
Лежал, тяжёлый от укусов.
Но вдруг услышал скрип. И дверь
Раскрылась, а за ней сверкнули бусы,
И прянула улыбка, точно нежный зверь!
И я, после разгрома вдруг воспрянувшей дружиной,
Узнал головокруженье Ваших тонких рук.
И дрогнула и напряглась пружина,
Лишь Ваши пальцы повели роскошную игру.
Весеннею капелию запели кости,
И спрятались в углах слепые стены.
И розы на щеках прекрасным гостем
Цвели, и на губах кипела пена!
* * *
Ах, чистая актриса утреннего света!
Заменишь ли когда мозгов обман сокрытый?
То комната моя - старинная карета,
То утлое в морских волнах корыто…
Гляжу в окно. Балконы засыпает снег,
А также шляпы и макушки тех,
Кто там подохшею змеёй стоит у магазина,
Сутуля вползасыпанные спины.
Снег всё идёт, как будто кормят кур.
Трамвай прошёл внизу свиньёй сердитой.
И чёрный воронок пропел своё "кукареку",
На что не всякий бы сказал "иди ты".
Мы с сыном в комнате живём своей.
Кто занят чем: один сидит в манеже.
Другой спокойно ищет по мозгам корней,
Природу тихо вопрошая: "где же?"
* * *
Зимнее утро. На термометре ноль за окном.
Мокрый снег по балкону прыгает тигром.
Или как в рукопашной, или, скажем, напившись вином,
Иль на экране, когда начинают кино,
И убегают куда-то ловкие титры.
И сижу у окна, вспоминаю армян,
Что, похоже, в крови у меня собрались и плачут.
И наливаю полный стакан
И пью, и что-нибудь, видимо, значу.
В ВАГОНЕ
Колёса скрипели, качался вагончик,
И солнца над лесом остался лишь кончик.
И сон опустил меня где-то на дно,
Как мокрое в речке бревно.
Я бился мозгами, куда-то слетая.
И тут же газета, ну прямо святая,
Мне всё рассказала, кивая и блея,
Про образ какого-то в мире еврея!
Я выстроит стену в груди, как китайцы,
Потом побежал на милицию зайцем.
И тот, кто кого-нибудь ловит и бьёт,
Удрал от меня, как от пули народ!
Я сел в кабинет, понаставил матросов.
Крутили усы, задавали вопросы
И чистили оба моих сапога.
Я стал как седые у Рима бога.
Но что характерно: бежав от картины
Боёв, засверкали с портретов кретины…
И башня звенит… Ну а я наверху.
Проснулся на полке, чесался в паху…
ХРЕНОВ
Ты прибежал, сжимая пять рублей,
Сам как мечта, готовая сказать мне "здравствуй!"
И мы пошли чрез тёмную аллею
И стали с ней одно тёмное братство.
Гранитная Нева, седой башмак отеля -
Мы сели в лифт, мы в нём взлетели,
Вбежали в полный немцами буфет
И с полками, набитыми бутылок и конфет.
О Хренов мой! Махнул небрежно ты пятёркой -
И вот шампанское прошлось по горлу, словно тёрка!
Гори, гори, два глаза под очками!
Сверкай, сверкай немецким девушкам клыками!
И я поплыл, нечёсан, бородат,
Мозгами многолюдный, словно взвод солдат.
И снова мы сдвигаем тонкие бокалы
И машем вольными руками!
А может, всё-таки пойдём? А то милиционер
Уже стоит на входе, смотрит будто сэр.
* * *
Гуляя по земле, где попадётся,
Готовый всякому кричать: "здорово, братцы!" -
Я шёл по коридору собственной квартиры,
Звеня в наполненной авоське стеклотарой.
Пустая лестница напомнит Иоанна,
А лифт скрипением - любовного дивана,
И я скажу себе в парадной, мол, не трусь!
Ещё жива, пожалуй, наша Русь.
А на Зеленина в приёмном пункте пусто.
Приёмщик с ласковым лицом Марселя Пруста.
И получив с него монет звенящих горсть,
Я снова сам себе хозяин, не гость.
НА ПРИЁМ
Может, кто приказал, чтоб в петле удавили?
И уже никогда у меня не раскроются нежные крылья?
Но пусти же, красавица, ах, с рыжими волосами!
Я ль не стою пред тобой, тонкий красавец!
Но чёрное небо - раскрытый твой маленький рот,
Которым щебечешь ты анекдот,
Острым пальчиком алым набравши номер.
И в душе твоей будто бы кто-нибудь помер.
И в словах твоих бегают чёрные мухи…
Ну не ползти же к тебе на брюхе!
Я-то ведь тихо живу, не лаю!
Отчего же ты злая?
* * *
Горит зачёркнутый стеной вокзал.
Снимют председателя с постели.
В очах застыла укоризненно коза.
И после выстрела зампреды полетели.
Потом проснёшься - голое окно.
Бредёшь куда-то голый в полумраке.
В глазах мелькают сваренные раки,
Как будто падает на голову бревно.
Гигантский свод, раскрывши губы,
Сверкнул и зренье поломал
Волнами света, бешеный и грубый.
И вот летят куда-то к чёрту башни и дома!
В ГОСТЯХ
Кричат, и хлопают, и веселятся.
Вошёл гигант, гремя двойными сапогами,
Перешагнул, где на полу валяются,
Как будто их серьёзно обругали.
Проквакал мимо тонкий парень,
Похожий н старинный анекдот.
В углу застыла друг на друге пара,
Как долгий утром на завод гудок.
И я прилёг, налил немного кофе,
И снял пиджак, и два плеча расправил.
Как бы внутри, так сказать, батискафа,
Чьих мимо окон колыхались травы.
Кого судить, кого сажать на царство,
Кому давать значительную роль,
Спросить ко мне подсел, как за лекарством,
Абрек, но позабыл сказать пароль.
Динамик завертел каким-то львиным маршем
Вокруг стола, снимая сапоги…
И кто кого надрал, кто вышел старше,
Расскажут только разве что враги.
* * *
Мосты - что мокрая взрывчатка.
Когда хотят, того съедят или убьют.
А мне дороже кукурузного початка
В душе порядок и уют.
Ну, выпьешь водки, тяпнешь чаю,
Залезешь, там, через балкон -
Нет, ни смиренья, ни печали
Не даст естественный закон.
Краны подняли тонкий хобот,
Где птица, пролетая, плачет.
А тот с трибуны душный хохот
До звёзд ли душу озадачит?
Заснул, уселся на скамейку,
Во три погибели закрыл свой рот.
Гляжу рассеянно на бодрую статейку,
Которая в лицо газете врёт…
Моё рассеянное поколенье!..
* * *
Мы вечной надеждою жили
И в прежние, помнишь, года,
Когда из деревни бежали,
Как на врага, в города.
Когда над страной, как старухи
Иль чёрный, дрожащий мотор,
Нависли тяжёлые руки
С морщинами, словно костёр.
И вот, задыхаясь от пыли,
Мы - первый в стране пионер.
И батьку, как зайца, убили,
И слепо смеялись войне.
Слепая, подобно убийце,
Вставала народу страна.
И тайным, тревожным китайцем
В груди возводилась стена.
Но мы на войну побежали
И падали, словно в кино.
И снова вставали ножами,
Рубя по Европам окно.
И прокричавши "победа!",
Открыл я с надеждой лицо.
Но глянулся только соседу,
Опять становясь подлецом.
Но всё же, чго б нам не пели
И что бы про нас не плели,
Вопрос роковой: "неужели?"
В груди был - как розы цвели!
|
