Осень 1988
* * *
Какой-то ветер пробежал по проводам и крышам,
Слоняясь между стен, работников и крови.
Он, отдалённо, был подобен мыши
В своей осенней и торжественной основе.
Работники спокойно расправляли ноги
И лапой на рычаг задумчиво ложились.
И всей душой таинственному Богу
В лицо смиренно усмехались.
А кровь было как древо, что роняет листья…
Но ветр крутился, и окно стучало.
И небо далеко лицом скалистым
Нам раскрывало дальнее рычало.
* * *
Раскрытый рот, когда захочет власти,
Пойдёт куда-нибудь к ступеням горсовета,
Куда различные влекутся масти,
Движеньем тайным и насильственным согреты.
Правительства проходят, глазами наизнанку.
Придут и лягут на правительственный диван.
Потом поставят всю страну, как Ваньку…
Туда, гляди, и я бывал когда-то зван.
Так вот, лишь взор крылом расправишь -
Трудящийся, как дым, валит возле завода.
И толпы в воздухе различных труб и клавиш
Бегут исполнить им что-либо для победы.
Но резкою тропой легла на лбу морщина,
Зажаты губы, недоверчивы глаза.
И мастер мягкою змеёю выгнул спину,
Чтоб на ухо серьёзное сказать.
* * *
То мост седой, иль кто смеётся за спиною,
И голос мне бывал и тоже был, как свой.
А то войдёт какая-нибудь жена войною,
Преобразив внутри всё вещество.
Бывало и табак, когда, напившись пива,
Гонял по переулку собственную тень…
Но вдруг возляжет томно и красиво
Со мною на диван - и светлым станет день.
О, сколько их проходит виновато,
Раздрав все косточки на молодой груди!
А я гляжу растерянным солдатом,
И голова, раскинувшись, гудит.
* * *
Гляжу за тёмное окно, где фонари да тучи.
Что говорить - реальность бьётся всем крылом
В стекло мне тёмное, крылом своим могучим,
Как бы тяжёлым, но и нежным утюгом.
Я подошёл, чуть горбясь, к мавзолею,
Который в темноте окна о чём-то плакал.
Я был похож на тёмную аллею,
Где мечется душа, как белый сокол.
И скрывшись в темноте оконного провала,
И растворясь в тиши уснувших труб заводов,
Я ждал, и тихо мне кивала
В подвижном зеркале с усмешкою природа.
* * *
Полутёмные, как на ветру крокодилы,
Переулки сырые с осеннею смертию вровень,
Гдн какая-то женщина тайною мыслью бродила
И вздымала над глазом прекрасные брови,
Когда я, сумасшедший слегка от уюта,
И пустившись бежать по закатно-сиреневым лужам,
Засыпал, принимая размеры почти бесконечной минуты,
И опять просыпался один: оглушён и разбужен
Тем неистовым светом, которым свелилися стены…
И с растрёпанным взором, насквозь проникающим лица,
Снова она появлялась в проулке, словно из пены,
И в полумраке терялась встревоженной птицей.
* * *
Когда орут, насупившись, года,
Когда и карточка на стенке вянет и желтеет,
И на щеках увядших борода,
Как не побреешься, седее и седее -
Сидишь себе разрухой на террасе:
Куда ни глянь - руины, небо, облако и боги.
Закат на горизонте тряпкой машет красной,
И облака бегут к нему, вздымая сумрачные ноги.
И разные повальные идеи
Толпой в столице бродят, похожие на стены.
А там, за зубчатой стеной, радеют,
Нависнув над страной, олигофрены.
* * *
Недалеко от большого старинного дома,
Который стенку раскинул ещё под каштаном в войну,
Я поджидал, трепеща от удачи, чужого главкома,
Которому некогда что-то поставил в вину.
Ну, он был в погонах и бледен, хотя и с усами.
Увидев меня, раскинул лицом, как зонтом.
Я же некогда тоже бывал не дурак и красавец,
Чем гордился тогда, и сейчас, и потом.
Толкуя насущные в мире вопросы и слухи,
Мы тихо под бомбами прогулялись под сенью каштана.
И порой, подходя к ожидающей что-то старухе,
Говорили, на небо кивая слегка, что, мол, рано.
А в окно у каштана того же старинногодома,
Которому тоже настанет когда-то конец,
За нами смотрел молодой и как будто знакомый,
Про кого мне подумалось сразу: "отец".
* * *
Короткие, как Божий мир, мгновения,
Или раскаты грома над горами,
Когда гремят над крышей как бы цепи звенья,
А я припал лицом к намокшей раме,
Гляжу то ль на созвездье, то ль на лампу,
В стекле полмесяцем намокшим отражённую,
Или в душе разглядываю блямбу,
Которую в душе поставили мне жёны,
Которые проходят тайной вереницей,
Смеясь и плача в темноте сознанья.
Иль пролетают ветреною птицей,
Которая всё знает твёрдо и заранее.
* * *
В окно глядит седьмое ноября -
Так что не хочется и плюнуть на балконе…
Да… Некогда в бушлате бегал зря
И становился постепенно вор в законе.
Раскормленный, как взрыв от динамита,
Который быстро разрастался
От малкнького лейтенанта Шмидта
До тех, кто недомученным остался,
Вот вышел, сам смеясь, с другим на площадь,
Неся в душе дешёвые плакаты.
А на трибуне им кивает лошадь,
Размахивая кепкой смятой.
* * *
Природы ревностный поклонник,
Я проводил вас до трамвая,
Когда уже весёлый конник
Возникнул, весело зевая,
На горизонте вод осенних,
Засыпанных шуршащими листами,
Которых робкие и правильные тени
За нами следовали стаей.
И вы, устало снявши шляпу
Под ветром утренним, как парус,
Стояли, мне шепча тревожно "папа" -
В природе надвигались шум и ярость,
Когда гиганты бегают по кругу,
То прянут нам в лицо, то на деревья сядут,
Как будто отдыхая друг от друга
И пряча к нам завистливые взгляды.
* * *
На острове шуршали мыши.
И зонтиками листья раскрывались.
И мы ходили вольные, как по Парижу,
Нам сокровенные пейзажи открывались.
Гудели где-то там, вдали, заводы,
А дальше речка под мостами
Текла спокойно, и гляделив воду
Могилы серыми крестами.
Твоя спокойная и грустная улыбка,
Как бабочка, садилась мне на сердце
И трепетала там, такая рыбка.
И открывалась заветная мне дверца.
И я легчайшей мыслью отлетая
Через неё в неведомые страны,
………………………………….
………………………………….
Когда побежали, как дикое племя, тугою спиралью
Какие-то жилисто-бледные сполохи свете,
И голосом странным и призрачным что-то орали
И хлопали крыльями некоей тайной планеты,
Тогда средь домов поднимались солдаты,
И каски сверкали, и пули запели.
И вылез на стену с разорванным стягом мордатый,
И звал нас куда-то к святой и заманчивой цели.
* * *
Далеко, за каким-то в тайге горизонтом
В темноте расстояний горели огни.
И с изысканным и удивительным понтом
Представали мне вровень с душою они.
И когда я смотрю на них с тёплой надеждой,
Будто дети на ёлку идти собрались,
Тяжелеют от влаги усталые вежды,
Как бы ни говорил я душе своей: "брысь".
Те огни были пахнущим нефтью заводом,
Где усталый рабочий свой вытрет станок
Неизвестной мне, но благородной породы
И шагает, свободно одевшись в кино.
А мы по баракам, согнувшись слегка, проживаем,
Где в железную бочку дневальный кидает дрова,
И бегает прытко по снегу живая,
Всё как будто чего-то ища, голова.
* * *
Пробегает за часом, увы, торопливый час.
И луна то возникнет, то пропадёт в окошке.
За стеною как будто скелетные кости стучат,
И до пояса звёзды свои расстегнули рубашки.
И глядишь - побежал по ветвям тот таинственный луч,
Что сажает людей по утрам в электричку.
Он стремительно выпорхнул из-за туч
И помчался с улыбкой зубовной в блистающей бричке.
И дыханье тепла на подушке уснувшей природы,
И предметов названья, молчащий виновато,
И летящие птицы, и тихо ползущие гады,
И потомок в гробу, и давнишние где-то солдаты -
Всё смешалось и вновь в голове расцветает,
Извлечённое в сердце проснувшимся криком..
И вселенная снова идёт, как девчонка, пустая
Со своим, ей известным, но тайным и призрачным сроком.
* * *
Фонари коридорною бегают крысой.
А когда появляется строгий чекист,
Управляя по воздуху кончиком носа,
Они наклоняются, словно артист.
Генерал или облако ходит над крышей,
И приказы навешал на каждый шлагбаум.
И приникнули к небу засохшие уши,
Словно хотели услышать какой-нибудь ОУМ.
И призыву сапог на проспекте внимаю со стоном,
Сам похож на лежащие во поле кости -
Вот опять под окном побежали куда-то колонны,
Махая плакатом, красным от злости.
* * *
Сливаясь с бредущей проспектом толпой
Иль стоя с ней возле прилавка,
Растерянный несколько, как бы слепой,
Я всё ж на судьбу не гавкал.
Что жизнь! - рассуждал, - если главное есть:
Мечта о всемирном приборе,
Который пригладит душевную шерсть,
И забудется счастье и горе.
* * *
Светает. Пошли на прогулку собаки,
В моём отразившись туманном окне.
Где я без носков, без очков и рубахи
Сижу и толкую чего-то на воздух.
Тот тип, что у ног тут моих копошится,
Вскочил на рассвете, не давши поспать.
И вот я сижу, как убитая крыса,
Которую каждый пинает ногой.
И мутное утро приветствую взором,
В котором не видно ни взора, ни зги.
Но слышу: на дереве каркает ворон,
И где-то далеко проехал трамвай.
* * *
По коридору шёл задумчиво сосед.
Летела кепка в волнах тёплого заката.
И взора длинный огненосный ряд
Похож был на заборного плаката.
А в комнате сидели пили чай,
В приличных кофточках и строгих юбках.
И о любви не поднимали хай,
Но были трезвые и строгие голубки.
И я, почти старик, и всё отведав,
Чесал за бородой, словно там ходит вошь,
И тихо вспоминал те упоительные беды,
Когда в открытой двери возникает брошь!
Когда, тревожной падая звездою,
Грядёшь, поверхностные взоры направляя…
Ну а теперь какие мы с тобою,
Не помню, и не вспоминаю.
* * *
Синий дым - но ещё не катастрофа.
Крутится под землёй по ветру, словно тревожная шея жирафа.
Ночь уже кончилась над городом
И улетела на запад медленным вороном.
День наступает холодный и серый
Над европейской частью СССР.
И большое невидное тело бежит по земле и бормочет сердито,
Что для нас наступает зловещая дата.
* * *
Коза рожает понемногу,
Прекрасная и гордая коза.
А я в углу молился Богу,
Чтоб где-то в небесах Он поднял "за".
В квартире милого для одиноких дома,
Где коридор летит к вам, точно бабочка, босой,
В конце являя дверь, похожую на гнома,
Бегущего по набережной трусцой -
Там дышит радио, хватая за руку, как нищий,
И полумрак расправил два плеча.
И чья-то рожа выворачивает днище,
Ища для памяти заветного ключа -
Какая-то совсем окрепшая гангрена
И совершенно буйный паралич -
А в темноте, за дверью, греческой сиреной
Сквозь воск сует пробьётся детский клич.
И наше про любовь и про потомков,
Которые несмело смотрят в очи,
Не смея преступить призрачную кромку,
Подобную той, помнишь, зыбкой ночи,
Когда не знаешь: сон, головокруженье
Или с растерянным лицом гранит.
И тонкие невидимые тени,
Когда в невидимых звездах знакомое звенит.
|
