Владимир Кучерявкин

№12. КАМА В ЛЕТНЕМ САДУ

 


* * *

Вдруг предо мною явился ворон крылатый,
Глазом раскосым пронзающий мрачную даль.
Мы были друг перед другом как в битве солдаты,
Взоры скрестив, как звенящую пьяную сталь.

(Я теперь словно ветер, срывающий мокрые листья.
Осень ждала у калитки, а он все летел.
Листья метались по лесу, как стаями лисы,
Или тонули печально в тёмной воде.)

Я стоял перед ним, как собор надо мною, смиренный.
Хладно мерцали его в поднебесьи глаза.
Я же глядел, словно в зеркало озера стены.
Где в бесконечности тонут, дрожа, их образа.


ГОРОД

Что за город явился, взволнованно
Набегая на сердце волной?
И гляжу на него, очарованный,
Словно в бедствии спасшийся Ной.

Или судорга так изукрасила
Его строгий стариннейший лик?
Или взором тяжёлым расквасило,
Будто камнем, тот страннейший лик?

И торчат отовсюду старинные
Где-то башня, а где-то крест.
И хвосты шевелятся длинные,
Достигая самих небес.


РЕЖЕМ ПО ДЕРЕВУ

Вспотеем на работе, сядем на диван,
Закурим, радио включим, поспим, как в кочегарке,
Или германца, словно на дрова,
Сломаем разговором на лавочке столярки.

В тени, чтоб не пекло степное пекло,
Журчит-звенит наш разговор, как бьются стёкла.

Степной молчит передо мной Алтай.
Я хлопнул, прекратив жизнь комару.
Подумал вслед: мол, где попало, не летай.
Я, может, завтра сам помру.

Как сон, летит седая к горизонту степь.
Пришла собака, улеглась, как демон.
И ловит чей-то неизвестный шаг
В поднятых настороженных ушах.


* * *

Мечта - это когда начинаются боли
В небе, которое хлынет в нас, словно река.
Ты протянул уже больше не нужную руку -
Город меж пальцев скользнул и исчез на века.

Горько, когда перепевы сходят на губы.
Ты поднимись и флейту к груди приставь.
Девочка шла меж стволов. Как богиня,
Переломала зренье в раскрытых глазах.

А за окном колышется чуткая штора.
Шёл и далёкий сентябрь, словно стая мышей.
Где-то Святые лежат и волнуются горы.
Тихо журчит между ними нежный ручей.


НА ОСТРОВЕ ГУЛЯЕМ

На островах ворона тёплым глазом
С забора смотрит, но, вообще, молчит.
Раскачивает ветер у берёзы
Прекрасную и жёлтую верхушку.
И мы идём и говорим, как две кукушки,
Разглядывая в друге чудака.
И катит волны в море смирная река.

Ведь воскресенье, нынче все гуляют.
Разбились парами, аллеями бредут.
И девки шустрыми глазёнками стреляют,
Любуясь на мою седую бороду.

Подмышкой книга, где француз отважно
И бойко рассказал, когда я стану бог.
Спортсмен несёт свой бег легко и осторожно,
Едва касаясь листьев бегом тонких ног.

Тяжёлым человеком на дороге,
И взором пристальным скребя небес,
Мы тут. Колёса едут, и шагают ноги.
И лёгким кажется мне крест.


* * *

Как идущий по рваной дороге,
Где что ни плечо - то разбитый Христос,
Я лежал на диване в гостиной
Дома тёмного, как пылесос.

Месяц летел надо мной в деревянном окошке.
Ветка рукою крестилась на образа.
Две звезды с нею рядом летели своей дорожкой.
Раскрывая острые голубые глаза.

И ты подошла ко мне. Будто старинную звонкую сутру,
Шёпотом быстро пропела (помню, так дворник метлою махал):
"Вставай, вставай, наступает холодное утро!
Сколько веков уже ты на диване моём засыхал!"

Я ответил медленно (так горит сигарета,
И уходит в форточку медленный дым):
"Много утр я встречал, засыхая по свету!
Пусть опять настаёт, если в сердце сады!"

И светлее тут задышали все окна.
И гостиная с пальмой и столиком сдвинулась в сторону прытко,
Побежал коридор вслед захлопнутой двери, и лучшим туманом,
Выходя на меня, нас окутало наше крыльцо.


* * *

Утро туманное. В комнатах спят.
Лист шевелится на стуле. Окно, запотев,
Всю картину двора как посыпало солью. Размытый и мутный,
Двор то ногами задрыгал, словно теперь воскресенье, а то
Поседел и вошёл, расплываясь,
Будто он насекомое близкое…


* * *

Пришёл, взглянул в окно, упал, поднялся, как удав,
И в угол двинулся, там на колени встав,
Где таракан шагал своей дорогой,
Тряся по стенке тению двурогой.

Стою, и будто взоры полны вшей, как мусульман побритый,
И все в груди начальники убиты.

А скоро ночь. Что ль спать пойти на этом свете?
Или фуражку снять, вздохнуть и выйти на помост,
Крутя усы доклад сказать, платочек вынуть,
К глазам поднять очередную кровь?

Но нет, беру подрамник, кисть и краску,
В леса бегу, и дикий, и суровый!
Иль ковыряю мух, давлю замазку
И выпить тяжело спускаюсь, как корова.

Чу! Мошка мимо прожужжит, или трамвай,
На повороте мордою кивая…


* * *

И лампочка висит на потолке,
И яблоко на сером блюде,
Когда весёлый, с сигаретою в руке
Я захожу к такой-сякой паскуде.

В кровати там она лежит и отдыхает.
Сбегает складками сладчайшими рубаха.
Над островами солнце затухает.
Её ж лицо начищенною бляхой

Сияя, звякнет зубом, как рублём,
Уснулой рыбой губы мне раскроет -
И лягу я кум-королём,
Куда ложатся все усталые герои.


* * *

Рыба в витрине застыла. Я подошёл.
Булыжник блестел продавщицы лица.
Оно было по плечо
И будто кричало визгливое: "гоп-ца-ца!"

Груши, сливы и помидоры
Лежали вповалку передо мной, как противник разбитый.
Но юркие, словно два маленьких вора,
Плюнули губы: "Закрыто!"

Улица тихо шумит. Солнце и ветер.
Торгуют, идут или едут.
В витрине всё то ж: продавцы и машины, прохожие, люди.
Им не скажет никто: "чёрт, пошёл вон!"
О моя голова! Ты лежишь, как на глиняном блюде.

В киоске, куда подошёл, газеты. Есть и журналы,
Авторучки, открытки, карандаши.
Продавец отвернулся и смотрит на воду канала.
Но и там ни души.


* * *

Как жуёт на пороге старуха
Беззубым большим своим ртом,
Так ехали мы по дороге
В пыльном автобусе тряском.

Жарко так, словно кто-нибудь по носу хряснул.
Но скоро уже замелькает деревня:
Серые крыши, корова, заборы и окна.
Выйду, пройдусь, поздороваюсь, стану моложе, как злая царевна,
Или пойду и в кровати засохну,

Вспомнив, когда в сапогах, безбородый, серьёзный, как мальчик,
Которому скажут "ещё подрастёшь",
Целил в мишень из окопа, напрягши свой пальчик.

Вдали голубей бесконечная стая
Растёт и становится небом.
И мы, словно птица во сне, пролетая,
Порхнём и окажемся хлебом.


* * *

	Мы все кричали и смеялись,
	Карманные потомки бывших палачей,
	Когда с глазами красными, как галстук,
	Всей стаей славили врачей.
	
	И пропасть или рыбий глаз нам нераздельно!
	То ль было вполспины?
	Когда они, просунув нос, кричал, кто там ему ответил?
	Он был со мной. И он летал, как дети.
	
	И он был как вода, где, кто горел, гасила,
	И кто тонул, топила на века.
	И в нем, рождаясь, погибала жила
	Под хохот трепака.
	
	Теперь не то.
	Ложусь ли на диван, иду ль к начальству, в кассу,
	Или в потемках натыкаюсь на себя,
	Ты про небес теперь уже не вспомнишь,
	И вас теперь не скажешь тленом октября.



* * *

За горами в колокол звонят.
Сонные деревья ветки принагнули.
Проснусь и открываю окна в сад,
И взор летит туда быстрее пули.

Там лист дрожит или цветок цветёт.
И меж кустов крадётся ветреная кошка.
Сосед с лопатою куда-нибудь идёт.
И мимо пролетает мошка.

Мне ничего. Сижу и воздухом дышу.
Туда гляжу, сюда направлю взоры.
Раскинулся меж ног мой грациозный шут
Каким-то славным у хозяина Трезором.

Ах, хорошо! И веет ветерок,
И я на подоконнике: гляжу себе, киваю -
Иди, иди своей дорогой, грозный рок!
Не до тебя в долинах тёплых мая.


ОДНАЖДЫ ОСЕНЬЮ

Толстая с сумкой старуха сидит на скамейке, зевает.
Словно кровать её рот, полный тяжёлых железных зубов.
Собачка вдруг прибежала, шустрая, как два китайца,
Искоса глянула, ногу задрав, и скрылась без слов.

Как от удара внезапным крылом, в потемневших глазах бегают дети
И в небо летят, раскрываясь, но не кричат, не страдают.
Листья желтеют вовсю на кустах, на заросших деревьях, на свете.
С шёпотом тихим "всё" оторвутся от ветки родимой и опадают.


НА АЛТАЕ

	Помню картину: степь с переломанной мордой плаката,
	Чьи-то портреты по ветру гуляют.
	Сядем, покурим, зацепим бревно и потащим на раму,
	Сделаем брус с сороковкой.
	
	Травами пахнет и пылью. Жарит затылок под кепкой.
	Трактор, как мыло, скользнул вдоль забора и смылся.
	В галстуке смелом похожий на спелую свеклу,
	Входит директор.
	
	Крымский татарин из репродуктора искоса глянул,
	Диктором смазанный интеллигентно и чисто.
	Парень совхозный пришел и, прищурясь, плюнул в окошко,
	Магнитофоном играя.


* * *

	Толпа шла за толпой, топыря уши
	И выпуча глаза на чье-то имя.
	И вопль был во тьме: иди и слушай!
	То голос был встающего на стремя.
	
	Но полон слух иного мне пророка,
	Что нас шлифует долго и неслышно,
	Пока глаза не заблестят, как золото востока,
	И небо не забьется судоргой на лицах.
	
	
* * *

Что за сполохи дальных огней 
Осветили дома и заборы!
И бежали, как стадо свиней
Иль живые прозрачные горы!

Я иду, как свободный народ.
Под ногами Нева протекает.
Там старинный стоял пароход.
Грозно он выставил мёртвые пушки.

И команда стояла на нём,
Ожидая военной команды.
И как выстрел, пришёл командир,
Издалёка махнувши рукою.

И команда бежала к рулям,
И к штурвалам, и в трюмы бежала -
Дролго спал хладным сном пароход,
Но, как порох, внезапно очнулся!

Задышал, как живой человек,
Шевеля всеми пальцами пушек.
И выходит на невский простор,
Озираясь кругом исподлобья.

И тяжёлый на нём командир,
Словно вышед из тайной квартиры,
На свой мостик спокойно и мрачно идёт,
Белой молнией лысина блещет!

Но погон не блистает на грозных плечах!
И вдругорядь махнув командирской рукою,
Задрожал он вдруг весь и, как призрак, зачах
Над широкой туманной Невою!

И на башнях пушки молчат,
Не грохочут, и быстро не мчится
К тайной цели горячий снаряд,
Будто в поле, гремя, колесница!

И матросы не будят, стуча
Башмаками, отчаянный город.
И не прыгают, как саранча,
На дома, рестораны, заборы!

А корабль, словно скалы, врос
Днищем в реку. И ходят тени
Между пушек. И бравый матрос
То ли рыба теперь, то ль растение.

Но прощай, ухожу, исчезаю вдали
Меж домами, свободный и праздный.
Звёзды в небе мне головешки зажгли,
Бормоча свою песню бессвязно.


* * *

Лёжа на кривом диване,
Телевизор тарахтит.
А над крышами, в тумане,
Снег мерцает и летит.

Снег покрыл бока деревьев
И бока любых столбов.
И стоят, перекосившись,
Ветки спутав с проводами.

И понурые машины
Шляются промеж домами.
И прохожие шныряют
В подходящие ворота,
В двери скользкие подъездов,
Иль в витринах магазинов
Тонут тихо, изумлённо.

И лежит перед экраном
Лев Толстой, насупя брови.
И смеётся, как бараны,
И запляшет, как коровы.


В БАРАКЕ

Вечер настал. Окно догорает во тьме.
Падают стены одна за другой, как солдаты.
Хлопнула дверь. В коридоре возник человек.
Следом ветер несётся крылатый.

Вижу в окно: головой пролетел, словно вепрь.
Во поле пляшет угрюмо, как сытое знамя.
Где это было? Будто гербарий засохший, храню:
Чай с сигаретой, мокрое небо и птицы.

Новый день, и светает, как крылья растут.
Вновь надвигается ветер призрачной жутью,
Где проступает влажный оскаленный рот
Предка с разорванной грудью.


* * *

Звёзды над полем дрожат, отдыхая. И в пыли
Муха летит мимо глаз, задыхаясь во тьме.
Слышно по радио: снова кого-то купили,
Исчезнув навеки на этой земле.

Им не отдам ни звезды, ни руками маханья.
Расправил язык - и над миром свободно поплыл.
Всё ведь при мне: и ходьба, и полёт, и дыханье,
И биение сладкое крыл.


В ПОЕЗДЕ

Тихо в вагоне. Порхают столбы за окошком.
Где-то в конце коридора глаза округлил проводник.
Где-то поёт, сжавши горло руками, последняя птица.
Кружит легко по вагону её голова.

Гости пришли, начиная полночную скуку.
Водки достанут. Около сядут. Молчат.
Небо качнулось, словно прекрасный ребёнок.
Нет, не вмещается: ни в руках, ни в мозгу.

Ночь за окнами хладным пламенем плещет.
Бьётся прибоем в окно и в остылой груди.
Вспомню себя - и воротится милое детство,
Будто прекрасный в небе прыжок в высоту.



ХОЛОДНЫЙ ПЕЙЗАЖ СТЕПИ С ПИСАТЕЛЕМ

Наклоняя задумчивый глаз за ворота,
Где писатель снимал аппаратом следы
Жирных мух, по степи наследивших чего-то,
Я сидел у окна, словно дева в темнице.

Ну а он, пробегал он по улице в даль,
Свой прекрасный блокнот обнимая,
И блестел, как потёртая на гимнастёрке медаль,
Фотоаппарат свой слегка нажимая!

И качал головой я в степи за ворота,
Где осенние травы намокли дождём,
Где летела, там, птица, или ветер ненастный
Пролетал над осенней тревожной землёй.

Я ж глядел у окна, а писатель, он тучей
Проходил над холодною этой землёй
И холодным мне псом обернулся, могучий,
Будто хочет обняться со мной.

Сам осенний листок на ветру, весь прекрасный и мёртвый.
Иль дождём мимо окон моих проходил он, живой,
Мимо бревенчатой серой стены, между облак затёртой
Где глаза мои в окнах летели, как птицы, гурьбой.


В ВАГОНЕ

Вот женщины смеются в темноте,
Роскошными сверкая мне зубами.
И сердце, раскрываясь красоте,
Мычит, как просыпающийся камень.

На двери зеркало. Оно уходит в даль
Тяжёлой шевелящеюся далью.
Мелькают в быстрой вспышке будка, провода -
Мигнут - и провалились, и пропали.

Светает. Поезд едет. Мчится ночь.
Храпит в купе открытом проводница.
И храп её - как дальняя зарница.
И задница такая, что невмочь.

При тусклом свете коридора,
Я, видимо, похож слегка на вора,
Который шарит по купе глазами,
Закрытыми очками на носу…

Скрипя стариннейшими голосами,
Вагоны прочь меня по темноте несут.


ЕДУ НА ОСТРОВА

Одна спина вокруг, и сгорбленные лица.
О, гордый, как мгновение, трамвай!
Вот пьяные влезают растрёпанною птицей,
Раскосые, как в октябре Китай.

Туман опасен и похож на в морду крылья.
Мы едем ли куда? На свете ль острова?
И голову ладонями накрыли
Вороньи клики, смерть и синева.

И очарованный шуршаньем под ногами
И помня сердцем звон сгребаемых людей,
Грущу, бреду пустынными брегами -
Как отраженье в неожиданной воде.


ИЗ ОКНА

Вот и солнце, как мышь, показалось
Из-за крыши соседнего дома.
Мордой похож на меня, промычал грузовик вдалеке.
Ветра нет. Не шелохнётся берёза, не дрогнет осина,
И детская горка пустынна.

Ночью был дождь.
Идёт по колено дорожный прохожий.
Деревья желтеют, прощаются, смотрят в глаза,
Будто нет никого им дороже.


* * *

Ночь побежала, крутясь, никого за себя не считая.
Где бы я ни был, кому бы ни врал о Китае.
Вот ворвался зарубленным вепрем соседний за стенкой оркестр,
Но и он ничего не сказал, лишь помахал на прощанье.

То была ночь.Она залегла по дворам и подъездам,
Будто в подвале дралась кровавая птица.
На часах, уходивших спиной неизвестно куда,
Скучал циферблат.

Может там была ты?
Площадью, следом, два моих глаза горели.
Два влюблённые юноши на постаревшем лице, словно волки.


* * *

Вот тихий вечер, будто кто-то объявил войну.
Я шёл по островам спокойными ногами
И девушке в глаза глубоко заглянул,
Как бы дрожащими руками.

Навстречу шла она. Мы разошлись едва.
Она, похоже, улыбнулась и тряхнула гривой.
Шуршала под подошвами листва.
Горел закат над меркнущим заливом.

И на скамейках острова кто ни сидел!
Спортсмен бежит, собака кормит уток.
И лист плывёт по стынущей воде.
И девушка поёт в кустах кому-то.

Пойду. Мне на вечерних островах
Легко носить в горящем сердце душу,
Где никакой с портретами мудак
Не станет молотить её, как грушу.


* * *

Меня никто не скажет: уходи!
Ты здесь не наш, не уходи, останься!
И вместе мы идём по всем дорогам.
И нас никто не станет виноват.

Но вот закон: один - пятно, другие - руки-ноги,
Которые тогда его скребут,
Как некие язвительные боги,
Которые не знают ни капли про судьбу.

И снова я, как крик какой-нибудь вороны,
Скитаюсь меж разрозненных полей!
Меня не скажут: уходи, останься.
И я в ответ им не скажу: налей.





Hosted by uCoz