Петербург. 1987
* * *
То ли Китай, то ли пардон разговору,
То ли возьмём и напишем сегодня в газету.
Слышно - на кухне далёкой соседская свара,
Словно турок идёт, отдыхая, по Баязету.
Утром лопата скребёт, задевая по нервам.
Душман чалму размотал, мокрый, как выстрел.
Выполнил план эскимос по вылову нерпы,
И за станком в этот час обороты убыстрил
Тощий, в берете и с сигаретою токарь
На Витаминном заводе, глаз открывая к востоку…
* * *
На рассвете, лишь только в груди закричат
Генерал или бывшая книжка,
Я, похоже, как будто был только зачат
И ещё недалёкий сынишка.
Открывая глаза и разинувши рот,
Начинаем другую зарядку:
Генерал остановится смелою ротой,
Я лицо разверну, будто тряпку…
Или, скажем, гитару за струны возьмёт,
И струна поднимает, слегка содрогаясь,
Мне атаку ума на в груди пулемёт
Генерала, который, пугаясь,
Что-то вспомнит - и встали мы, глядя в окно
Фотографии, оба где жили
И остались, и было не всё ль уж равно,
Что на стенке висеть в квартире,
Что в груди на рассвете неслышно кричать
Генералом, какой-нибудь книжкой,
Всё равно: кто на голос поставит печать,
И какая накроет вышка.
* * *
Мой прадед, весел и богат,
Гонял себе футбол и ел икру из ложки.
А между тем по облакам забегали бога,
Как из помойки вдруг испуганные кошки.
Тогда же ночью, в чёрной кепке и оскалясь,
Зашёл, не постучавши, господин,
И не сказал пугливой маме: каюсь,
Мол, так и так, назначен карантин.
А я любил в нём и усы седые,
И кроткий взгляд, возвышенность речей.
Как будто вместе где мы разгружали дыни
И позабыли вдруг слегка, кто чей.
Бумагу вынул тот, что в кепке, со штыками,
Легко, как форточку, закрыл мне рот.
Но я видал: там бегал меж строками
Роскошный господин, построивший метро.
ХОЖУ НА ПРОЦЕДУРЫ, ДУРАК
1
Как белые стены палаты,
У ней побелело лицо.
И бегали в нём золотые заплаты
Тревожным большим шустрецом.
Она, как пахучее мыло,
Лежала в своей простыне.
А в шаге болезни могучее было,
Как в древнем и славном коне.
И я приходил, раздеваясь,
Глазами подняв потолок.
И сам постепенно куда-то деваясь,
Кто будто меня уволок.
Потом, когда тётка-сестричка
Меня вынимала, как бог,
Вращая в приборе отмычкой,
Похожим я был на слоёный пирог:
Одно начиналось в мозгах мне,
Другое лежало в груди.
Но всеми своими ногами
Не нравилось быть впереди.
А она всё лежала за стенкой
Белее невесты ворот.
И тонкая белая пенка
Окрасила крошечный рот.
2
Лежа, как гроб, в котором было пусто,
Держа в носу медные электроды,
Я не желал, абы какое чувство
Вело меня войной, как вождь народы,
На бедную и злую медсестру.
Уж лучше, может, сяду и помру.
За тонкой занавескою бранили тётку,
Которая к ним часто заходила.
Особенно одна была - как плётка
Или какая лошадь, закусив удила.
А я лежал, вдыхая электрод.
И по мозгам ходил ко мне урод.
Работала в РОНО, ругалась в магазине,
В соседнем доме проживала…
Те голоса, как мокрую резину,
Мне голова медлительно жевала.
Но вот пришла сестра, освободила нос,
Один в носу остался купорос.
Теперь сидеть в большом и тёплом зале,
Где звуки, словно мальчики, скакали
По стенкам, где ни скажут что-то,
Иль как на абордаж карибские пираты.
И я уснул на лавке, как мечта,
Грудь пылесосом, голова пуста.
3
Тело начинает расходиться.
В голосе случается родить,
Где мой прадед падает индустриальной птицей,
Не успев прикрикнуть кучеру: поди!
Я был он. Горели жарко руки
В сквозняке мозгов, как жаркая сосна.
И родные появлялись медленно, как раки,
Верно, потому, что был собой весна.
Я сегодня жил давно в больнице.
Плыли окна, будто облака.
Дни летели, страница за страницей,
И дрожала белая рука.
И они толпой лежали рядом,
Кто куда, иль в кабинет зачем.
Как побитые тяжёлым градом,
Жадно ждали крика: УВЧ1!
Я зашёл, уснул, остался слушать,
Мол: на фронте! Тоже захотел?
Как израненная кровью пушка,
Где профессор резал потных тел.
* * *
Потупя глаз, как руку пукавица,
Будто мне бросили смешно: пожалте бриться!
Пред давнею возлюбленной до хрипоты стоял
Стеной, которая не скажет больше ей: моя.
Мол, не видаться б лучше никогда,
И не молчал бы, словно рыба, от стыда.
Хотя и до сих пор мне что ни ночь, то ты
Перед глазами - гений красоты.
Вот помню, под луной бежишь ты коридором.
В щелях соседские глаза хрипят, как своры.
Или стоишь передо мной, как лошадь на дыбы.
И друг мы другу верные рабы.
И снова я один, в глазах темно, как в бочке,
Где спряталась душа, не зажигая спички.
Ты далеко, и там твой дружный муж
Сидит с тобой по вечерам, как чушь.
* * *
Когда вокруг чьи-то взоры
Передо мной сверкают, как рыбья чешуя,
И чья-то тень крадётся, словно воры,
Рождая тёмные вопросы бытия,
Когда то морда, то совсем другая
Ругнётся, глазом шевеля во мне,
И голосами попугая
Расскажет, вря, как бился на коне,
Когда погоны, не спросясь, пришили
Мне на плеча, на задницу, живот,
И гусеница с красными ушами
Меня серьёзно уверяет, что живой,
Тогда, растоптанный, как папиросная коробка,
Закрыл глаза и улетаю робко.
* * *
От скуки подошёл читать афишу.
Она, отклеившись, плевалась на ветру.
Моргала на бумаге хитро кепка,
И ветр трепал её и весело и крепко.
Та кепка всякому в истории известна.
Она была известною извёсткой,
Которая запудрит всякие мозги.
Стою, как и обычно, одинокий.
Вода в карманах, сон, на башнях шпили…
Да, с прищуром глаза умело били -
И вот болтаются на тумбе рядом с опереткой.
А я стою пред ними, словно в клетке.
Потом пришла иная, помнишь, нам рубаха,
Где милиционер и тот дрожал от страха,
И вся моя квартира весело орала,
Любого дворника считая генералом,
А гордые на площади усы
Всем сразу стали точные часы.
Эх, ветер, ты зачем его и рвёшь, и треплешь,
Ты ж на него своим талантом непохожий,
Ты на свободе только силой крепнешь…
А он усами никому уже не рожа.
На воле каждый бы сказал ему: прощай.
И даже я б не протянул ему на чай.
* * *
Тяжёлый, нахмуренный лоб
Навис над задумчивым носом.
И очи скрывает кривое стекло,
И губы застыли над пенистым квасом.
Но тихо в кровати, когда, не дыша,
Ползёт таракан по нечищенной стенке.
А дальше, за нею, сознанье круша,
Гуляют вовсю барабаны, как Стенька.
Я выпью, глаза приближая к стеклу,
Где словно застыла чужая планета…
Лежит, зеленея, на блюдечке лук,
Но рядом товарища выпить мне нету.
Налил. Сапоги ночевали в углу.
Кричал на Марину в эфире Григорий.
И тонкая книга, как резаный лук
В глазах защипала знакомым горем.
НОЧЬЮ
Бывает вот сижу каким-нибудь вопросом
Перед портретом на стене моей в тельняшке.
Гуляет тоже в комнате сквозняк матросом,
За стенкою сосед сосёт лихую бражку,
То в книгу загляну, то съем порою бутерброд,
Как в агитпункте наш на выборах народ.
Собака-ветер ходит по балкону,
Как будто кто-то водит там коня.
И подчиняясь древнему закону,
Чего-то громко шепчет про меня.
И жёлтый в полумраке на столе букет
Похож на куст взлетающих ракет.
А коридор, когда шагаю к туалету
С бессонными глазами и полуодетый!
Там все ночные судорги нестройною толпой
Приходят в уши мне, как зверь на водопой.
* * *
Рабы, ползущие в сознании, как мыши,
Иль спящие, как в семь часов в метро,
Когда проснётесь вы, какой из вас задышит
И станет предо мной герой!
Вы скажете, что пыль не виновата:
Мол, ветр пришёл и выклюнул лицо.
Но всё же я смотрю на вас серьёзно, как ребята,
Которые решили стать отцом.
Мне вышли в голове, признаюсь, предки,
Когда на островах с подругой пью коньяк.
И стану ль стрекотать из вашей клетки?
Приму ль от вас в подарок мне коня?
Но крикну вам военным голосом комбата,
Которого ещё не отдали под суд:
Вы всё равно откроете ворота,
Куда меня, кидая шапки, понесут.
* * *
Хочешь, стреляйся, хочешь, усни паровозом.
Толстая морда в груди всё-таки смотрит в окно.
Но коромыслом об стенку всё ж не сломаюсь.
Ты глубоко ошибался, когда одержал.
Годы - не порох, горят незаметно природе.
Если зима, то налей, сапогами скрипя.
Помнишь, у Гоголя: редкая птица бывает
Не долетит до середины Днепра.
Ну хорошо: засмеёшься в глаза перед немцем,
Смотришь - татарин опять на Москву попёр.
И поцелуй на морозе пьяным сверкает оскалом.
Ну хорошо, успокойся. Всё хорошо.
НА КРЕСТОВСКОМ. ПРОСПЕКТ ДИНАМО
Кроме того, кто стоит там, танцуя руками
И в шляпе, которая, видимо, голову крутит и жмёт.
И смотрит в лицо издалёка, похожий на камень,
Готовый отправиться в полёт.
Туда, где в точке "бе" вечернего пространства
Очередь с банками, как шевелящийся червяк,
Я подгребаю, будто из дальних странствий,
И она отвечает мне голосами друг друга: "вяк-вяк".
И прекрасный мужчина нормального роста
Бросает на тарелочку, как на курорте, медь.
И подруга с зубом пробилась, бросая в сторону: "брось ты",
Ей там тоже хочется слегка умереть,
Когда дрожит в набежавшей руке прекрасная пена,
А в очереди громко сказали: "ну, ты, пошла!"
И робкая, уже пятится, не давая кружке крена,
Мол, у неё ещё с ней дела.
Но, кроме шуток, кто там всеми руками танцует
В шляпе и всём остальном напоминая кровяную колбасу?
Но я ничего, стою. На перекрёстке жёлтой перчаткой голосует
Одинокая птица, словно в осеннем лесу.
С КОЛЯСКОЙ НА КАМЕННОМ
Снег идёт, словно призрак в рубашке.
Я сел на скамейку, а он обнимает и смотрит.
Остров давно потемнел. И фонарь издалёка
Отвернулся, моргает засыпанным боком.
Бегун пробежал, махая локтями,
Как цветной меж деревьев и трепетный камень.
Я как будто сижу. Скамейка совсем холодна,
Да и я не живее, похоже, бревна.
У СЕБЯ В КЁНИГСБЕРГЕ
Тот тёплый двор, где я сидел в беседке,
Уж постарел: засох или обмяк.
И только прежние под стенкою соседки
Напоминают прошлое, как бы синяк.
Мне б не езжать сюда, коль в сердце пропасть,
Не плакать, не махать в сердцах рукой,
Где ждёт ещё разбитая Европа,
Когда закончится тут мёртвый ей покой.
* * *
Когда с похмелья бьётся голова,
Как на мормышку пойманная рыба,
И будто разбирают на дрова
Весь череп, как сарай, и будто бы задрыгал
Ногой пейзаж пред грязных окон,
Где я бегу к ларьку через ступеньки,
Вся жизнь моя мне повернётся чудным боком,
Как рожа бешеного Стеньки.
* * *
Как прыгнул я в том магазине
И, толстый, в пальто, за прилавок бежал, защищаясь,
Держа колбасу на полдюйма правее той цели,
При галстуке, бритый, и щёки вразлёт, словно крылья.
И подбородок дрожал в начинающих пальцах!
Но где же дышать? Где носить мне причёску, гордясь?
Брать помидор или красную свёклу, открытым лицом наступая?
Всё собиралось, всё шло, я бежало, как кошка!
И вышел. Я был один. Я по снегу скользил, как пропеллер, ногами.
Падала тоже где-то старушка с кошёлкой. Лежал с ней мужчина в перчатках.
Витрина была карусель. Там в белом сидели и пили свой кофе:
Одна говорила, другая врала копейками бешеных глаз!
Ах, чего там, вот начинается остров.
Здесь я буду теперь, пока горячо под пальто.
* * *
Мне ось земная не станет кошельком.
Я вам усами не очень размахнусь.
Кто на земле моей не станет дураком,
Того не примет на земле Святая Русь.
Кремлёвский вор не муравпей, не украдёт задачи.
Мне что: спороть лицо и прыгнуть над чертой,
Где над гекзаметром какой-то дикий плачет
Там где-то за Игаркой или под Читой.
* * *
Тот день, небритый будто, на морозе
Я медленно по городу бежал,
И солнце расцветало в сердце розой
И разгоралось, как удар ножа.
И было странно мне идти обратно,
Где в запылённых окнах крутятся станки,
И слушать в собственных словах слепые пятна,
Которые не подадут руки.
И дальше брёл со сбитыми мозгами,
Как будто ожидая от мира тумака.
Прям засыхающий по подворотням Гамлет,
Который так и не нашёл врага.
Короче, всё. Пойду поговорю с евреем,
Пока друг друга мы ещё не съели.
Как он похож на сморщенное время,
Где сморщенные ангелы запели.
* * *
Под лампой в керамическом бардаке
Сидело две сплошные обезьяны.
Скрестивши руки, словно капитаны,
Смотрели обе все куда-то вдаль.
Тем временем движеньями пустыни
Под лампой пальцы тихо открывали
Пластмассовую баночку эмали
И медленно в неё макали кисть.
Я на диване лёг, как в речке крокодилы.
И радио, где музыка играла,
Вдруг сделав перерыв, чего-то врало.
А я себе дремал и просто спал.
А то лежал, глядя на обезьяны,
На их во мраке добрые фигуры,
Которых там поблёскивали шкуры.
И было так прекрасно, хоть умри.
* * *
Поёт репродуктор, как бритва по скуле.
Пьяной стеной разговор в коридоре.
И я в темноте, словно дырка от пули,
Или буквы две-три на заборе.
Попугаем по стенам два моих глаза,
Где тени, как по Союзу шпионы.
Или это трамвайная тайная фраза…
На шкафу обезьяны министром глядят обороны.
Кудесит трамвай из стены превращаяся в птицу.
А закроешь глаза - распускаются красные маки.
И звуки опять поползли, словно фрицы,
По краю полёта во сне после драки.
* * *
Кастрюля стоит за стеклом,
И ветер мотает над серым забором.
И что-то опять в голове проросло
И в душу бежало, как Игорь к древлянам побором.
Я хлопнул тяжёлыми глазами,
Открыл свой влажный, словно рыба, рот:
Столица всё не спит, ворочаясь тузами,
И прыгает во тьме, как воры из метро.
Я встал, словно выстрел, застыл головой в коридоре,
Где бусы на шее чудесно сверкнули мне в очи.
И в лёгком тайном разговоре
Ты не сказала, что "не очень".
И продолжал я, снимая рубаху,
Мол, словно в кино, мне отсюда не видно,
Когда ты, курносая, быстрая, как бы от страха,
Шепнула: "а ну отвернись, а то стыдно".
И мы полегли, друг от друга страдая,
Как будто пред каждым был кто-нибудь дикий.
И очень похоже, что птица рыдает -
Такие бежали по стенам роскошные крики.
* * *
Ты для меня такая колесница,
Что выйду за ворота спать в листве -
Ты сразу щёлкнешь зубом и приснишься,
Как чистый и простой на сердце свет.
И побегут по свету призрачные спины!
И распускаются не очи - маки!
И раздаётся звон вокруг старинный,
Как на страницах древнего писаки.
* * *
Хожу ли я по слякоти осенней,
Толкаю ль пред собою детскую коляску
По улице и слякотной и тряской,
Зашёл во двор ли, слушаю ль капель,
Как будто на дворе апрель,
Стучу ль в окно к приятелю-соседу -
Он спит, я дальше тихо еду
С коляской и задорно, и легко,
И дышится на воздухе легко.
На ветки чёрные гляжу дерев,
Слегка похожие на милых тех коров,
Которые не всякому тут подадут руки,
Когда в глазах не маки, но штыки.
А может, кажется… Я всё гуляю:
Подругу повстречал, забрёл во двор,
На голые гляжу обшарпанные стены
Или в окно, где кто-то варит борщ
И говорит с побрившимся соседом,
Который моется и фыркает лицом,
И дальше поплетусь…
НА ВОКЗАЛЕ
Поезд, тоньше таракана,
(Я гляжу как бы из мокрого стакана)
Подошёл, вздохнул, стал короче
И потупил угасшие очи.
Между кассой и мной - голенастые девы,
Раскидистые бородатые деды,
Усы в сапогах черномастого парня:
Пистолет на боку и глаза, словно корни.
Толкаются, надувают разнообразные щёки,
А в кассе ругается кто-то, мелькая зубами, как щука.
Снова поезд пришёл, плюнул, поел и на боковую.
Но разве так выворачивают руки, скажем, трамвая?
Талантливых в этом деле мало, одни верёвки на роже,
Даже смех никак не украсит корявой кожи.
ПОЕЗДКА В ДЕРЕВНЮ РОЖДЕСТВО
Едем в мокром автобусе.
Мимо - мокрые кусты.
За окном, смеясь, мелькают
То овраги, то мосты.
Мчится наш автобус птицей,
Ах, порхает колесом.
Только небо опустилось,
Смотрит хмурым молодцом.
Или нам оно ненастье,
Как комиссию, пошлёт?
Иль, как справку, наш на части
Ветром транспорт изорвёт?
Мимо дикая избушка
Пронеслась, кивая мне.
Даже вёрсты полосаты
Попадаются в окне.
* * *
Как щёлкнет зубами и крякнет потом,
На развилке задумаясь, витязь,
Где встретил дорожный, где надпись притом
Тот камень, пред ним приказав: "Становитесь!"
И он становился подмышкой с копьём
И надпись на нём прочитая,
И думая сам в голове: "Ё-моё!" -
Где резвые мысли бывают.
"Налево задвинешь, ты там попадёшь,
Когда разбериха в народе,
Что станут раскручивать всякую вошь,
Куда она только не ходит.
А кинешь ли кости направо, тогда
Усатый дадут тебе маршал,
И ты никому не прикажешь вреда,
Ни лёжа ли вдрызг, ни на марше.
А прямо - тут просто не жизнь, а кино
И свежая с хрустом газета…"
И витязь стоит… Ах, ему всё равно,
Откуда дождаться привета.
* * *
Или ночью кто смеётся по углам,
Когда идут в голове, по глаза погружаясь,
То ли король, то ли странный разбойник -
По черепу скачут, размахивая саблей.
Я им не хлопал ни дверью,
Не написал ни доноса,
Но всею убийцею кожи ощущал эти тени,
Когда скачет голова и смеётся по углам,
И едет по черепу царь или разбойник,
Погружаясь всё ближе.
* * *
Красиво на сердце, трамвай, погоди,
Не порви эту мне паутину.
С утра по бульварам бежали дожди.
В кофейне - другая картина.
Народ забегает, дверями скрипя
И хлопая тут же дверями.
И паром машина за стойкой храпя,
Зовёт расплатиться деньгами.
Мне кофе подали. Пирожные есть,
Когда б захотел, уплативши.
И дамы тревожная, мягкая шерсть
Была в полумраке лоснивши.
Звяк - ложечка в блюдце. Чмяк - ложечка в рот.
По дну подскребает усердно.
И заторопилась, жуя бутерброд,
А рот - как спортивное сердце,
Когда стометровку он быстро бежал…
|
