Дмитрий Григорьев
ГОЛУБИ
Матвей отложил очки - стекла блеснули, отражая солнце, и два светлых пятна вспыхнули под ними на книге. Нехотя он встал и вышел во двор.
Действительно, на коньке крыши сидели две крупные, ослепительно белые птицы. Матвея тут же окружила толпа соседских детей...
- Они, наверное, ручные ... - предположил он.
- Мы хлеб выносили, они не едят, - сказал кто-то.
В этот момент голуби одновременно поднялись в воздух, опустились до уровня приоткрытой Матвеем двери и залетели на веранду.
Матвей вошел следом и увидел, что голуби склевывают буквы с раскрытой страницы. Причем на том месте, где были слова, белеет неповрежденная бумага. "Под очками не достанут", - эта мысль застряла в мозгу Матвея, перекрыв всякое движение мысли.
Через некоторое время самообладание вернулось к нему. Но прогнать голубей криком Матвей почему-то не смог. Даже "кыш" не слетело с его языка. Он приблизился к столу, замахал на голубей руками и вдруг почувствовал, что с каждым взмахом сам поднимается в воздух. Задевая тапочками углы, Матвей сделал круг под потолком, затем, распахнув плечом дверь, вылетел во двор.
Он поднялся наверх, потом вернулся, и , пока голуби доклевывали книгу, летал низко по саду, катая на спине соседских детей. Кое-кому удалось прокатиться даже несколько раз.
КОПАЯ ЗЕМЛЮ
Я долго копал землю. Грядку за грядкой. Будущий огород находился на склоне: в нижних грядах земля была глинистой, влажной, и налипала на лопату, а несколькими метрами выше, под слоем дерна оказался песок, сначала желтый, потом белый. Я копал, нарезая тоненькими квадратиками этот дерн, и стряхивая на обнажившийся песок землю. " Окопы рыть легче, чем огород, - подумалось мне, - ведь самое трудное - снять верхний слой, насквозь пронизанный корнями травы, а дальше, вглубь, только песок". Я не перекопал еще и половины предполагаемого огорода, как почувствовал дикую усталость. Я лег на землю, закрыл глаза, и трава побежала, шурша стеблями по моему лицу: она наползала откуда-то сверху гусеницами огромного живого танка.
Я открыл глаза: надо мной было синее небо, белые облака и черная маленькая точка, медленно бегущая по полю зрения. Казалось, некий жучок отстал от неожиданно скрывшейся травяной массы. Он поднимался все выше и вскоре скрылся в облаках. Тогда я встал.
ДОМ
В этом доме каждый сквозняк напоминает о катастрофе. Она происходит незаметно, медленные перемены не охватить глазами, но мне снятся красные воды идущие из глубин земли, черные воды падающие с небес.
Сосед сначала хрипел а затем вовсе потерял голос. Он подходит к моей двери по утрам и, пытаясь что-то сказать, тихо воет, бьет себя в грудь, но я не понимаю его. Я выношу бумагу и ручку, улыбка растягивает лицо соседа, он судорожно кивает, хватает ручку. пытается писать, но вместо слов получаются каракули. Его жена лежит в постели, насквозь пропитанной мочой. Даже в это зимнее время над ней целое облако мух. Мухи садятся на еду, и сосед, пытаясь отогнать их, часто роняет с табуретки стакан или миску.
Смерть ходит по нашим коридорам, бесконечным, темным, в которых теряются даже старожилы. Она видимо, тоже заблудилась.. Порой на нее наезжает какой-нибудь ребенок на велосипеде: он в испуге кричит, а она, заткнув уши и невнятно причитая, прячется за одним из углов. Часто Смерть теряет свою косу. Сосед пользуется этим: он точит, отчищает ржавчину и идет продавать находку садоводам на Сенной рынок или к Владимирскому Собору. А потом возвращается пьяный и довольный. Но заходить в свою комнату он почему-то боится и засыпает на кухне возле своего стола. Тараканы без всякого страха ползают по нему.
На тараканов в нашей кухне уже никто не обращает внимания. Дети их сушат, затем делают ожерелья, кошки же - едят. Кошки едят их постоянно и в большом количестве, так что ни Муську ни Маркиза кормить не надо.
Мышей я в квартире не видел. Обе кошки выходят на улицу через форточку, которую сердобольная тетка Надя открывает каждый вечер.
Через эту маленькую форточку квартира наполняется влажными сумерками. Мы выключаем свет и зажигаем газ. Наша кухня становится похожей на пещеру, в которой некое вымирающее племя пережидает непогоду. Так, впрочем, оно и есть.
ВСАДНИК ПО ИМЕНИ ОЗЕС
Я помню небо, перемолотое челюстями гигантской лошади, чья неясная тень угадывалась над горизонтом, чья грива рассыпалась перистыми облаками... Мы следили за ней: три брата, стерегущие пустырь, мы шли по следам, отмятым в пористой глине, похожей на хлеб. Мы не спрашивали, зачем отец послал нас сторожить эти пустыри.
Я помню вагон-сторожку, и хлебное тело дороги, и пятно от красного вина на столе - темное по краям, светлое к середине - плоское облако, заснувшие в перекрестном небе клеенки, протертой локтями и пальцами до белизны, и маленькое окно за которым - пустырь, где сторожу некого охранять, кроме себя самого.
Я помню, как скрип дверей разгонял кошек, превращающих любовные песни в плач ребенка, и свет фонаря умножался нашим оружием. "Кто здесь?! Кто здесь?!" - кричали мы, и эхо откликалось от соседних домов: "Озес! Озес!" И мы видели алмазные глаза лошади и всадника в глубине неба и мы слышали как шелестит млечный путь на его плечах. И если мы закрывали лицо руками - руки вспыхивали, становясь прозрачными, и если мы закрывали глаза - веки рассыпались, обнажая полускрытые черепами радужные шары.
А когда приходил гость мы заваривали чай и наша сторожка в ночи была подобна горстке чая, брошенной в стакан. И мы смотрели в лицо гостя как в собственное отражение - у него тоже не было век.
(Когда-то один из нас спросил: "Скажи, Бодхидхарма... Ты не закроешь глаза до тех пор, пока все не обрели свободу, пока не закончилась эта круговерть?" "Нет, я просто засыпал во время медитации, вот и обрезал веки..." - ответил гость.)
И мы размешивали ложечкой чайные листья, распустившиеся в кипятке. И наш вагон медленно ехал по старой колее через колдобины и мусор, по расширяющейся спирали, в центре которой пустырь, зажатый каменными многоэтажками, наш вагон ехал вслед за всадником по имени Озес.
ШАРЫ
(из цикла "ОПИСАНИЯ ДРУГОЙ РЕАЛЬНОСТИ")
Я шел по проспекту, с трудом продираясь сквозь пыльное тяжелое марево. Была уже середина дня и, несмотря на отсутствие солнечных лучей, жара ощущалась повсюду. Мельтешение людей и машин многократно усиливало ее, превращая широкий проспект в непроходимое болото.
И вдруг сверху, на тротуар, посыпались цветные шары: красный, желтый, синий, зеленый. Размер их не превышал размер человеческого кулака. Первые три, опустившись, беззвучно и бесследно исчезли. Они прошли дальше, вглубь, так, словно асфальт не имел никакой плотности. Зеленый же замер в полуметре от земли, а затем направился по воздуху в мою сторону. Он двигался против всех законов физики: перекатываясь над каменными ступенями, над припаркованными к тротуару машинами. Он медленно проплыл мимо меня - единственная истинная реальность. Все остальное по сравнению с ним казалось проекцией, тенью, он один имел настоящий объем и цвет.
Он уносил мой взгляд, мое тело, мои мысли. Я становился невесомым и свободным. Вдруг кто-то резко толкнул меня, я на мгновение отвлекся, а когда снова посмотрел в сторону шара, его уже не было.
ОСАДОЧНАЯ ПОРОДА
Он не хочет ее. И в его глазах нет огня желания. И нет сладкого яда в его словах. Но что же он хочет?
Он говорит, что хочет чаю. Поверю ему. И поверю ветру в его голове. И поверю ей. И поверю в мир вокруг них. И перестану смотреть на них. Потому-что я - это он и она вместе. Потому что я - ничто. Я песок я живу у воды под водой. По мне прыгают зеленые лягушки. На мне босые следы пляжных людей. Все звуки пропадают во мне. Вода проходит сквозь меня как я сквозь пальцы. Ибо я - песок. И маятник уже не качается. Я навсегда осевшее.
Осадочная порода.
Пляжные люди говорят что я был камнем. Я был скалой. Я был крепостью. И видел смолу и огонь, смерть людей и животных. Я видел как высох ров под моими ногами. Но теперь я лишь песок. И меня зачерпывают горстями и лепят куличи. Из меня строят замки, которые рассыпаются под ладонями. Но в солнечные сухие дни я умею шелестеть на ветру так тихо:
- Шшшшш... Шшшш... Шшш...
