Венецианское утро или Жизнь современных героев

Дмитрий Голынко-Вольфсон

ВЕНЕЦИАНСКОЕ УТРО ИЛИ ЖИЗНЬ СОВРЕМЕННЫХ ГЕРОЕВ

               Все персонажи этой повести,
                  а также место действия
                  и сам автор, по всей видимости,
                  вымышлены.

Я доигрался - и баста! Я, Venezia, в ауте, дома.

Резидент республики пополанской, -

паяц Ваш покорный -

в свой город

вернулся.

Иллюминирована, как прежде,

Адриатики патологическая зелень.

У Ferrovia встретил меня связной - дипкурьер турецкий,

от организации мне передал симпатическую шифровку.

Я прочитал в профанации молчанья,

что меня ожидает

блок ада

в бункере

под Сан-Микеле, поскольку,

в задании я проявил героинизм немалый,

и протекцию от... гарантирует мне мавританская крыша.

Крупнокалиберный “дант” я спрятал под фрак от анджелико,

надел пуленепроницаемую бауту, -

мимо мраморных драпировок

палаццо

прокрался

к цементной прохладе

лагуны, где в позах капитулянтов

компания кокаинистов у львиного столба распростерлась.

Туристические циклопы видеокамер и поляроиды-монстры

снимали соборов карминовые кораллы -

«все в оливковом креме

времени», -

как говорила

моя Цинтия Кавальканти

мне, стареющему эротоману со стажем

отчаяния мизантропии скуки горечи мизогении.

В дымовой парче павильонных съемок просквозил сумасшедший

трамвайчик (по-местному «вапоретто»)

по канала полиэтилену.

Я уединился

в техно-клуба

продымленную крипту,

и в чесунчовом трико официант-путти

подал термобумагу для амальграммы и два жирондоля.

Я сперва положил намыленный глаз - гедонизма коллектор

на тинейджера-американку, с лиловой

пентаграммой ссадины

на коленке,

под бахромою

от джинсовых шортиков;

кабалистика ее имбирной улыбки -

alas! - относилась совсем не ко мне, а к соломке в коктейле.

Под колоннадой столика каучуковые подошвы

ее кроссовок подметали руины

окурков и шприцев.

Я подумал -

предметы,

сосланные в мусоропровод

времени, - полуфабрикаты искусства,

суррогат пустоты в прозрачной вакуумной упаковке

реальности, монохромной, хоть колесами закинься

и развалившись в пластмассе кресла

взирай себе на пейзажи

олеографий

a la Каналетто,

как в дюралевый гидроомнибус

грузят цистерны с химикатом взрывоопасным,

и в канал оседает атомным грибом отражение кампанилы.

Стал я пролистывать фолиант - сувенир с блошиного рынка,

на фронтисписе значилось - сочиненье

Казанова Джиакомо,

без логотипа

и трейд-марки,

на облатке обложки

заглавье «Зоокамерон» оттенялось

тесненной золотом виньеткой и фастфудовским жироподтеком.

Прочитал я фривольную галиматью, как прелестные венецианки,

в день Corpus Domini разыграли

farsas sacramentalis,

кухонной

утварью

и чем попало вооружились,

перебили всех обладателей мужской стати,

помиловав только пару онагров для сарабанд непристойных.

Мне взгрустнулось - «все эти казановы, мазохи, де сады,

людьми весьма недалекими были,

но вызывают невольно

уваженье

и жалость

их попытки разнообразить

скучнейшую гиль, называемую любовью»,

и вот lapsus memorie - я машинально к Цинтии адресовался:

Амальграмма к Цинтии Кавальканти

У лагуны свело лиловые скулы,

ее мрамор продула трамонтана,

в техно-клубе я из бутылки текилы

выпустил джина

сожалений о нашей с тобой амуреске.

Сдал в утилиты твой photoshop’овский образ

в джинсах и мятой ти-шортке турецкой.

Татуировка кобры

серпантином синила твои ключицы.

Походил на кастет мельхиоровый перстень

на твоем безымянном. Сама, изловчившись,

себе сделала пирсинг

левой груди - в нее вдела серьги

из григорианского коралла,

(ухитрившись не заработать сепсис),

и меня укоряла

за дефицит разнообразья.

Говорила с изюминкой сарказма:

«только безумец споткнется два раза

об один камень».

На лидо, в таверне для опиуманов

ты курила, обмахиваясь флюмою,

в карличьем капоре a la кранах,

и с жеманством лемура

ты стреляла глазами ледяного калибра

по влюбленному до смеху карабинеру.

Иногда твоим почасовым калифом

был каждый первый.

Новизны экстремум, в культ возведенный

обернулся арлекинадой стресса,

и старания дать в наше прошлое деру

провалились с треском.

Я в приключенье прошлом окуклен,

ведь в нем - анастетик грусти бодрящей,

в пику пилюле увесистой скуки

в приключении настоящем.

Тебе ж прописал разлуки асклепий

транквилизатор от спазмов обиды.

Разве похож я на тюбик с клеем

для жизней разбитых?

Нашей связи разорван бронзовый вексель,

в номинале имеем одну неликвидность...

Я вопрос о тебе снял с отчаянья повестки.

Вот мы и квиты.

Подсел ко мне амикошон Микки Анджело, голиафоподобный

бастард калабрийского мафиози

и экстремистки сербской.

Был он при деле -

контейнеры

с оранжереями вооружений

поставлял из Костляндии точек горячих

в провинциальные волости Интерзоны и в страны Седьмого мира.

«Как задание?», - справился он. «Ничего, успешно спроворил.

А ты, говорят, в компаньи костляндской

отмыл кругленькую

сумму?».

«Почти что,

но, прорываясь к аулу,

напоролся пикой на делибаша,

и баскаки содрали солидную пеню для фонда Хаджи-Лукума».

Заказал я текилу, а Микки - пьемонтской выгонки risotto,

из-под полы нам выудил кельнер

с барбитуратами табакерку.

Пропустили,

да и еще,

я съязвил о наболевшем -

память о Цинтии мне, что фурункул,

даже морфий и пр. не потворствует мнемотехнике забыванья.

Автотренинга ради прибегнул к фармацевтике либертинажа,

предпочел всему пикантную форму

моральной аскезы -

аферистику

разврата

с его геральдикой нудной,

с перламутровым гнойником лупанара,

где путтаны и трансвеститы равно пахнут коитуса касторкой...»

Микки оправил фазанью жилетку и шиньон опрятного куртизана

с лакированным чубчиком и синильной

крахмальной завивкой.

«Apropos», -

отхаркнул

и выпулил новость -

как шарик от бильбоке о темя -

«видал я Цинтию твою на горнолыжном престижном курорте

в пропилеях альпийских глициний с очередным прозелитом -

Силенцио - чемпионом по горному поло,

он фаворит имбицильный

финансового

воротилы,

и маэстро подхалимажа, -

питает Цинтия к нему интерес шкурный,

и цацкается с ним с показной одержимостью нимфоманки.

Сам для себя реши - человек ты сотовый или мобильный,

произведи фрагментацию диска

памяти, перегруженной

мусорным

файлом

маниакального влеченья

к ничем, увы, не примечательному телу

Цинтии, тобой сослепу принятому за пандемониум порока.

За откровенность прости, но Цинтия - лишь инженю, пустышка,

устрой остракизм ей с орбиты

отыгранного приключенья.

Да, тебе от

нее амальграмма...»

И свое принялся гундосить:

«нефтяные фунты фекалью пахнут...»,

но я уже разархивировал письмо некогда до омерзения любимой.

Амальграмма от Цинтии Кавальканти

Прошлый мой, ничего не произошло,

просто я чуть другая, чао,

никакой психопомп не спроворит нам

в приключенье минувшее чартер.

Вспомни слепок влюбленных, вмурованных в лаву

в атриуме помпейском,

амуреске нашей вполне подошел бы

такой саркофаг помпезный.

Виллу в окрестностях Помпей нам сдавала

вдова Северина кардиолог Ванда,

провели там дегтярно-медовый месяц -

совместного прошлого болванку

распиливает по живому (что за мразматичная идиома!)

зубастой разлуки лобзик,

вспомни, как на решетке кухонного комбайна

подугливался лобстер,

пока мы развлекались на оргалитовой

«бовари» полутороспальной,

на этом аккумуляторе удовольствий

я узнала желанья спазмы.

С манерами мраморной дельфинетты

школы кановы или родена,

проглотив гармональную пилюлю,

приапично устраивала родео

верхом на големе твоем, так, что

в термометре столбик ртути

подскакивал круче воздушной гимнастки

на цирковом батуте.

Ты клонировал в робокоптильне многостаночного

горничного мутанта,

по утрам он из лазерного тамтама

извлекал ультразвука тантры,

заменяя будильник, и филе ацефала,

запеченное в яблоках и авокадо,

подавал с пылу-жару аэрогриля

на серебряном противне из Локарно.

Ты был чертовски фотогеничен в блейзере

из кожи гарпии или снарка,

в наследство от прадеда гарибальдийца

его получил твой отец-анархо-

гошист, а затем террористов шиитских

харизматический лидер, -

он погиб, киприотской заставой

уличенный с тротиловым поличным.

Так во мне проживала блаженно

инкубационный период

бацилла болезнетворной страсти к тебе,

непрошибаемая аспирином.

Что так ничего не произошло у нас,

право, чуть-чуть обидно,

как писал один русский химерикоман -

любовная колодка разбилась о быт ли?

Нашей страсти долго тянулась резина,

вулканизированная многократно,

лаву ненависти взаимной все чаще

эмманировал ее кратер.

И я холокосту забвенья подвергла

идиллию наше помпейской виллы,

где мы тривиальности газом слезоточивым

и фосгеном скуки травились.

Мандраж перед метрикой однообразья

заставил меня разменять приключенья,

застопорись я в приключенье твоем -

были б кадры финальные плачевны.

Захватила с собой только купленный в Байях

открытый коктельный скафандр,

и подаренную тобою с фабрики Д. Веласкеса

кукольную инфанту.

На фантике от карамели «Кармен» тебе начертала -

«одиночества не бойся»,

и в букете нимфей и лакримоз его отослала

с нарочным снэк-боем.

Сильнее пейотля меня мутила

склеротичной разлуки радость -

средство для дезинфекции нашей любви,

заземленной меж ладом и адом.

Я ушла к чемпиону по горному поло,

внешне - плюшевому пупсу,

его в рукавицах ежовых держала,

не давала ни грамма спуску

Как саперной лопаткой меня оглушило

брака скукой дисциплинарной,

от мозоли мужьей опеки скрывалась

я по средам в отеле «Аполлинарий»,

там плескалась в джаккузи - в кожаном поясе

с микрошипами подвязок,

пока стеком стекловолокняным меня ублажал

ночной портье долговязый.

Сам в пушку греха ты мне кинешь упрек

в нимфомании - пожалуй...

угольки моей страсти к тебе гидропомпой

потушит какой пожарник?

Раздутая муха влеченья к тебе не истребима

даже средством инсектоцидным,

сколь не мори ее омерзения дихлофосом

с проверенной маркой акцизной.

Нам не светит ярмо обоюдного суицида

по сценарию фон Клейста

нас уже не скрепит ни похоти степлер,

ни жалости клейстер.

Нас не втиснут в тостер двумя ломтями,

даже распиленными на дольки,

в караоке о нас не споет контр-тенор,

а в опере - примадонна.

Память о нас по всем швам скрипит,

как в доке ремонтном крейсер,

как семейный вопрос в романе вегетерьянца

русского, кажется, «Лабух Крейцер».

Если подумать, мы чучела - оба, с нарциссизма

заплесневелой набивкой, -

и что так ничего не произошло у нас, право,

нисколечко не обидно.

Микки отвлек меня сплетней - «В прессу пришла видеоанонимка,

на ней оцифрован мой босс-генсенатор Микки

Дьяболо с трансвесталкой

Витторией

Аканте,

компромат переслали

в спецкомиссию понтификата, и папской буллой

Микки разжалован и отстранен от прокураторства Азиопой.

Да, тип femme fatale в этом сезоне не пользуется спросом,

в моде - чуть-чуть инвалидное тело,

и отлажен конвейерный

выпуск

резиновых

кукол увечных, -

если ж тянет тебя на классическую амуреску -

здесь donna bella e crudele, и sans mercie - каждая другая.

Взгляни на ту недотрогу, пригвожденную к пробковой стойке...

с пейджером в правой...заказывает креветки...

где? фонит рядом с нею

тапер на

электробанджо.

Право, с нею интрижка,

от утраты не худший анестезатор,

эффективней любых релаксантов, витаминов и тестотерона».

Я оказался канальей достойной корпоративной этики ловеласов.

Вместе с Микки в ритме рабочем подсели

к меланхолической незнакомке.

Слово за сло-

во зацепились,

ее звали Вита Кривелли,

была в топике с выточкой инфракрасной,

в бриджах из грубого гро-гро, в расшнурованных теннисках на босу.

Застолбляя силки соблазна, распускал я перышки остроумья,

на глазок дозировал комплиментарность,

с клепсидрою соизмеряясь.

Мы в чилл-аут

переместились,

там фосфоресцировали на стенках

силиконовые груди a la Пантормо иль Ботичелли,

и в подсвеченных багетах кадры из триполитанского снафф-муви.

Я отпускал остроты - штучный товар соблазна ручной работы,

взвешенный по дозиметру удовольствий,

и боковым зреньем

с острасткой

следил за

ее каждым телодвиженьем,

как Ахилл за Патроклом, за Поллуксом Кастор,

как облизывался обрюзгший гимнасиарх на упражнения эфеба.

Я обрабатывал Виту: «мы инфицированы скукой, - так удалимся

в спецкабинки для приключений быстрых

в пансионе синьоры Паски,

что у ponto

Rialto,

гидравлический массаж нам

сделают херувимчики сомнительного пола

в одних обтекаемых бикини, из платоновского энкомия Эроту,

и продегустировать предложат галлюциногенный хлебец

в хлопчатокартоных пакетиках от поп-корна,

или фирменное мюсли

из белковых

планктонов

с добавкою шпанских мушек...»

Но Вита сделала резкий жест отклоненья -

по губам ее крутился скепсис улыбки стремительней хула-хупа:

«Вид у тебя разгильдяя, уволенного из гильдии авантюристов,

кто б тебя отбуксировал на тросе

жалости и пиетета

в комфортную

гавань.

Увы, я не скорая помощь.

Притормози - тебе запрещен доступ

на хайвэй моего приключенья, зарезервированного за...»

«За кем?», - я осведомился. «За пикаро долматинским

значилось в его паспорте подложном -

Аркадио де Инсайтов.

Познакомились

с ним случайно,

в пентхаузе пижарском

лидера неоцистской партии Прованса,

я водила шашни с его клевреткой журналисткой Клевской.

Аркадио мне приглянулся осанкой гриль-мастерского гарсона,

своей походкой с пластикой рэйвера

или кикбоксера отставного,

тем, как пе-

ресыпал он

в лядунку из ладони

сувенирный песок барханный из-под Хорезма

и смолью кудрей биосовместимых, имплантированных умело.

Но покорил он меня демонизмом своим педантичным,

грассируя, словно на бис, процедив мне -

советую вам эту фразу

взять на

вооруженье -

«Я не хочу ничего от вас,

кроме пряной мякоти приключенья...»,

«Я вам не фейхоа», - я отфехтовала, но капитулировала сразу.

Аркадио умыкнул меня в свой родовой захолустный кемпинг,

заброшенный в темных стеклодувных аллеях

броссельянских араукарий.

Там я принялась

кулинарить, -

и гастрономия удовольствий

включала соусы из эстригона и лука-порея,

а также сеансы любви, сногсшибательной словно глетчер.

Возле анчара с ветвями, перемотанными скотчем,

по утрам в олимпийском пеплуме дутом

я делала шейпинг

или кросс

пробегала

мимо экологически чистых

зарослей конопляника и кроличьей капусты,

куда бабочки-эшафотницы прядают всей бирюзовой массой.

Как-то в муслиновом боди я собирала в салат траву амми,

но калорийность ее оценить не успели -

на Аркадио обвалилась

по библинговой

телесвязи

вокабула важного донесенья -

и на термостойком гудроне чертя кильватер,

мы в атомном кэбе марки «гяур» в Джойстикобург помчались.

Там Аркадио занял соломенный столик в ночном икорном локале,

облачился в хитиновый панцирь снобизма

на манер бодлеровского фланера,

под гирляндами

лампионов

крутя вентиль кондиционера,

он на двух марионеточных персонажей

указал мне сквозь жалюзей зеркала, - щлюзы дневного света:

«Вон тень гуляет по эспланаде, это некто Пьетро фон Шлеминг,

пронырливый суперагент секретный,

завербованный костляндской

контрразведкой.

Чтоб не сгнобили

его в канцеляриях архипелага

он отказал в госказну свое утлое тело,

и в капсуле собственной тени за кордон застлан для шпионажа.

Вон крюшон потребляет костляндский оперный классик,

в синтетическом сюртучке сморчковом,

в сатиновых бакенбардах,

пронюханных

нафталином,

ведет он себя как парий

из касты людей малолитражных и лишних, -

но на деле он кадровый диверсант, и не человек - андроид,

с усами-антеннами, тертыми фабриолином. Он предназначен

для крупнопакостной хронометрической аферы:

чтоб на излете века

ход обратный

тысячелетий

отсчитывать стали синхронно

электронные таймеры всех полушарий.

Этот всемирный заговор спродюссирован тесным альянсом

костляндской охранки и тайного общества иллюминатов,

и ртутно-серные слитки субсидий

в калибровочных канистрах

с люцеферическим

логогрифом

должны нелегально доставить

из костляндии в робы ряженные рынды

и вручить одному из теневых субгероев - классику или Пьетро.

Долматинская партия спиритуалов на тебя возлагает -

отсылать в генштаб амальграмные депеши

и сигнализировать экстрасенсорно

о подозрительных

этих субъектах,

постарайся очки втереть им

вазелиновой мазью доверья, симпатии сиропом,

прикинься паинькой-девочкой-вамп в фестончатых панталонах.

Учти, что Пьетро фон Шлеминг - грымза бройлерного вида,

а писатель - та еще хитрая ракалья,

не дай им мега-система

центрального

слеженья

о твоей миссии проведать,

перед разнузданностью их фантазий

испанский сапог, бондаж или лапы таксидермиста - малина.

Соблюдай конспирации партитуру до мельчайшего пиццикато,

мне ж пора на фронт - увы, кандалы долга, -

инструктировать повстанцев...»

и в трансфинитном

воздуха турникете

истончаясь, мне крикнул:

«увидимся в акватории венецианской,

на фундамента делли инкурабилиа через год в то же время».-

Дела своих подозрительных подопечных я отслеживала исправно,

их променады, крупные слабости, five’o clock’и

их гигиенические забавы

например,

совместный

конкубинат с консьержкой

отеля Аполинарий m-me Гамаюновой-Васнецовой,

ее на запад пришвартовало седьмой волной эмиграции уссурийской.

Я проследила как Пьетро костляндских титулованных випов

провел под видом труппы экскурсионной

на секретное производство

алхимических

квинтэссенций,

и там самопальный саммит

устроили у печей мартеновских и августных,

и Пьетро вручили целлулоидный кейс с меркурианским златом.

В разлуке подвергла я арбитражу шорт-лист приключений.

Внутреннему жюри доверила безоглядно

произвести приключений

отборочный

конкурс,

одно лишь набрало

нужную остросюжетности квоту -

приключенье с Аркадио, и сегодня год стукнул с разлуки...

Исчерпает с Аркадио встреча моего одиночества регламент».

Вита смахнула микрофон-ворсинку

с норкового палантина,

в музмашину

бросила лиру,

та сыграла высокочастотно

демо-версию смеси мотета и аллеманды,

«Будьте», - кивнула нам Вита, - «вуайерами моего триумфа».

Под парад-алле сигнальных ракет мы добрались до места,

кислотными красками переливалась лагуна,

походя на рекламный постер,

с туристи-

ческого стэнда,

всюду гондолы, понятно,

супертанкеры, барки, почтовые пакетботы,
и панно баптистерий в утреннем блеске люминисцентном,

Вдруг завибрировала сирена, и на траулере патрульном

копы-аквалангисты в палевых комбинезонах

с бижутерией электродов

на пленке воды

с подпалинами

промышленных отходов

подцепили острогами и бамбуковыми баграми

чью-то голову отсеченную с багряной смолью кудрей вискозных.

«Это Аркадио», - Вита выхватила кодаковский фотороллер,

стала отщелкивать хроматические кадрильи,

поспешно запечатлевая

на светочувстви-

тельную пленку

как на палубу поднимали

облепленную водорослями голову долматинца,

опрыснув ее из флакона-спрея амброй и спиртовым раствором.

«Вот», - улыбнулась Вита, - винт свинцовый по шляпку вбит

в мое приключенье - я загодя заказала

в Сицилию плацкарту...».

Не раздумывая

удалилась,

экономя энергию расставанья,

ведь любая разлука - стопроцентное средство

для увеличенья в быту энтропии, а в крови - адреналина.

Микки хмыкнул: «А Вита, видать, не осталась в накладе,

обвела нас вокруг лакированных бирюзою

пальцев что надо ножки.

Аркадио

она и убила,

а с нами алиби отмывала.

Эка с ангельской мордочкой куница...».

Но я оборвал его, всем выписав эпилогическую накладную:

«Цинтию, бедняжку, по рукам и ногам связал гименея узел,

она обвенчалась в базилике св. Лидвины -

эта подвижница, по легенде,

две чумные

пустулы на теле,

заметив, к небу взмолилась

чтобы св. Троица наградила ее и третьей -

так Силенцио после меня и Гвидо у Цинтии был третьим.

А Вита после плеяды странствий поселилась у Ладога-зее,

на нее батрачил один из землемеров,

уволенный за нерадивость

из ближай-

шего замка.

Воспылав к ней безрезультатно,

ее зарубил тупым ятаганом коллекционным,

схоронил у павильона богини фро-фро и к властям добровольно.

Но газетные кляузники и пасквилянты распустили иную утку:

мол, она арендовала гоночное каноэ,

вместе с эрцгерцогом д’О,

отвернутым ею

за пунктуальность,

у терминала старого морвокзала

он извлек трофейную плазменную базуку,

и с педантичность сноба уничтожил ее, себя и о них память.

Микки же застрелил в Телеме его любовник-креольчик,

а по версии теленовостей - его снял

таможенник-снайпер,

когда он

пробирался

во главе колонны

аэрорикш якобы с помощью гуманитарной,

то есть с тарталетками боеголовок для кондитерии интерзоны.

Еще Цинтия, Микки, и Вита, и все-все современные герои

будут мною клонированы неоднократно,

а меня ожидает

блок ада

в бункере

под Сан-Микеле, поскольку...

Что, сколь не паясничай, не важно

в перспективе ее, моего и твоего отсутствия вне текста...

17 февраля 1997 - 2 января 1999 года