Павловский поэм

Дмитрий Голынко-Вольфсон

Plndhmoz

ПАВЛОВСКИЙ ПОЭМ

Это ночь предназначенья

плелась по альпийскому лугу...

Я заметил на крутизне кремнистой,

измазюканной лунью и кизяком,

человечицу в черном.

Это ночь предназначенья...

Я целовал мой сон в нос.

По смугломраморной громаде

в упряжи из выщипанных бровей

изумленные и закатные глаза

калмыка пронеслись цугом.

Я, мцыри, целовал их.

Не накинешь на чужой роток

ни платок, ни свои губы.

Вымолвит он: человечица в черном

не чемерицу - чистотел собирала,

приговаривала - не клади его в роток,

положил на пробу -

и пал в охмелье, как в парчовые левкои,

мне привиделись фонтаны-львята Италии,

vale carno! баркарола! Сорренто!

тронность мадонн в декольте,

вспененные складки младенцев,

тельца гиацинтов - но не левкои.

Моя, вина моя, вина. Мой скальпель

срежет кожуру сна насмарку.

И в сердцевине его, в полутемной капличке

сухобородый епископ-мученик

страсти терпит в образе одной

из близких мне женщин. Mea culpa!

Заморочат мечталки:

улетучимся в Павловска кущи,

где благовония трав,

смуглый воздух сосущих,

и папоротников парилки

в сильвии лир балтийских.

Там нет моей треуголки,

а тело березы дорийской

окаменело, перехитрив

времени темного зайца, -

на пальцы античности надев

обручальные кольца.

Нет подруги нежной, нет прелестной Лилы!

Все осиротело!

Песня Лилы

Среди счастливиц не резвиться,

Среди ленивиц не лениться,

По веткам ивиц только виться...

Кто не убивец?..

И я убивца?

Неба камушек отлученный

катится вдоль Славянки,

не мигая глазами лани

вдовцу без половинки -

ведь россия осиротела

мимолетной Лилы не стало,

в Элизиуме ей стелят

тени Кузмина, Парни, Апулея, -

они гонятся друг за другом

по зажмуренному кругу

отраженьями рыб-водолеев.

Мед они зовут медью,

пустотой - любовь,

пустоту - любви формой,

и поминальную ладью

снаряжают нестись вплавь

до дворца кесаря Павла

в мотыльковой кирасе,

до моста с макетом кентавра,

до всхолмий струнного лада,

где беспечальны тисы

и Аполлон с колчаном опустелым

стережет свою колоннаду,

где разучивают заплачки

человечицы в черном,

собирая чистотела косички

в ликовании похоронном.

ГНОСТИЧЕСКИЙ ПОЭМ

Твой друг не дорожит неопытной красой,

Незрелой в таинствах любовного искусства.

Без жизни взор ее стыдливый и немой

И робкий поцелуй без чувства.

К.Батюшков. Из Павла Саленциария.

Эон, эон, Плэрома,

Плэрома - Полнота,

До домного до дома,

До тронного до трона...

М.Кузмин

Жанр моего поэма: путешествье; жанр путешествья:

поэм. Куда мне?

в жмеринки жмурь жемайтию? к османам, в немь?

в белынычи-золушки,

в роднь? на тройке - смолистой кудряшке - в эквилибристику

гималаев?

нет, в кушитские пуш.горы -

богаты шелковитой пушниной и шнапсом. Баш-на-баш -

разменять чистоган

гнедого сеновала на мелочь ночлега у сторонних

сестер законных -

далась им милосердная заумь религий - или

у недотрог-селянок...

А плевать где: хоть в пруссии, в костеле: кренделя готик -

мускул с мускулом в единоборстве, -

или на славной перине в гостильнице, гостенице, хотельнице,

гостевальне, где постояльцами

командированные комедианты и совратители жен чужильных,

кокоты лет сорока:

эпигоны виконтов де вальмонов (см. де лакло -

"опасные связи"),

их - гусей лапчатых - по утрам потчуют чаем

с розетками

брусничных варений. Даль наливная миндальна:

за медальонами

окон - усобица белой, алой и черной смороды;

флорентийские

распри ирисов тригубых; на берегах реки эны

(не великой):

(в краснозеленых ссадинах валуны, а вода - калька):

покатываются

с трубадурного смеха василевсы-подсолнухи,

барабанчики

и колокольцы-вассалы. Млекопитающим разметался

город эн на

реке эне; как все города и пригородки в средней

полосе

невежества страдает топографическим идиотизмом,

не ведая ни

родства, ни местоположенья, ни уменья ставить себя

на карту,

хотя бы на переносицу мыса иль перешейка, на

окрайну низины,

где нет и тени плантаций: находка для этнографа

и натурфилософа:

воздух его фрагментарен, схож на ощупь с герма-

фродитом: но не

свеж: изумруден. Власти практикуют исправительные

работы для

малоимущих бродяг и малолеток-бездомок; цементна

набережная, но

перекопана: на ней фургоны с малярами картавых

плакатов; за

сеточным горизонтом - самоуправны клыки много-

этажек -

усыпальницы черни из страусиной бетоно-фанеры.

Достопримечательности

подержанной архитектуры: 1) особняки зажиточных

и сановитых

перекупщиков от простонародных "коопов": жалюзи

спущены: в

траур низводят конфискации кровных доходов

неуемными

гос. пощлинами и налогами облыжными: о, гос-

ударство - вот

побирушка и скряга: погань - о - о - о

государство:

плод сношенья двух петухов власти: василиск,

одним словом.

2) исправ. колония - здание если не лучшее,

то без изъянов

помилований и снисхождений - косит

под старушенцию

в последнем цвету - мегеру-горгону? героиню

гонгоры?

такая тюрьма-инезилья с ожерельем - колючей

проволокой

в застежках; в серьгах - вышках с винтовочным

кругозором;

в монисто-простенке из горюн-кирпича. Такие

дела.

3) стадионы с кольцевою одышкой - снадобье от сплина;

4) пьяный угол,

где природа тварна: бродило побратимств и алкоголей

шабаш; ему бы

кумоваться с пивоварней шваба; 5) ампирная

заготов.

контора, - или заведенье, опекающее гос.

приюты и

рассадники беспризорного нач. образованья.

Там с начальником

шапочно я знался: он ханжа был. Вокруг него

опрометью

шаркуны; и коромыслом дым сигарет: дым тряс

козлиной бородкой.

Там одна секретарка корпела над пиш. машинкой.

Ее ошикали за

нерадивость. Поделом. Виды имел на нее - я, но

насильственных

действий не предпринимал (зачем? предпримут

и без меня:

тут-как-тут предприимчивы все). С такими

я прост и чист,

с голени до ушей - сводим к пустоте, как

творение

к первообразу, - но я ею пленился, не зная,

что она в плену

эпилепсий и действенной девственности;

к ней

послал я с цидулькой привязанного ко мне

бородача, -

кстати, живописца: вольнодумца абстракций -

пуссенообразных

глазетовых идиллий из жизней

хоботов и

прочих скоромностей, - что поделать: культура

россии

насквозь генитальна; учтя, что эти лапки падки

на тряпки,

я посулил ей белунчатый жемчуг речной на

платье из

чернозеленого бархата, подбитого беличьими

спинками;

крылатку из розовых азийских материй и

туфельки -

златоножки, - приманка-обманка.

Увенчалось...

Условились о свиданьи... жженка интрижки...

Место выбрано

по солнцевороту: опушка у столпного

петродуба (см. его

описание в "Небольшой элегии") - частный

случай

кружевного пространства, возможно, гильбертова,

да и n -

мерной меры ноль: решето такое...

Она

поведала мне биографию без потупленной

утайки:

внебрачная дочь докторанта наук и заморской

бомжицы,

ютилась она у отца приживалкой: обязанности

по дому

исполняла исправно: и мачеха-добрячка

донимала ее

благодеяньями и попреками: за происхожденье

иски чинила;

лиха хлебнула она залпом, но спала не тихо:

металась,

молила на сознанье поставить компрессы из

капустниц и

хрустальниц... Простите, что столь обстоятельно

разболтан

моего языка слалом: но ни в чем я не покривил

душой и не

моя вина, что душа у меня крива; нечего на поэм

мой пенять -

отражает, что есть. Только ей стукнуло осьмнадцать,

родня определила

ее на доходное место, но получку изымала до

полушки:

опасалась, что прикарманит и пустит на ветер

страданий. Хотце-

не-хотце, а злоключенья ее довелось мне

выслушать вкратце,

ей не заметилось, что я на них "рефлексирую не

адекватно" -

пропускаю мимо от нетерпенья.

"Пора перекусить", -

заключила моя пери: заметил я ее неправильный

прикус и

робостью спеленутый сонной артерии иордан. На

клинопись

коврика из шерстивязальни туркменов выложил я

припасы:

коржик из орши, плов басурманов из гдова,

каспийский

шербет из дербента; и термос с кипящим морсом

москалей; откушали,

слитно шушукаясь о недотронутости: не подозревали -

нас глазили

бесцеремонно из войлочного гнезда в разветвии

дуба того

обитатели его - оборотни-богатыри:

мужские

пол. члены (по простолюдному - килки, воспетые

киршей и

отпетые церковнославянским болярством). Число

их тринадцать;

тот еще фрукт их главарь-головастик: Жених, -

мессианствен и

глинобитен: одутловато набычился (с) бокалом

шампанской

обиды; остальные - субтильные бобыли (с) кильками

на вилке,

бритые, будто фарфоровые китайцы, - кто на

корточках, кто

раком конфуцианства, кто в шпагате

буддийств,

спокойствие: подобострастно правописание их просьб

о полднике или

деянье. Откуда ни возьмись, широкошумно к ним

альциона

(то есть virgo aeterna) подлетела: вырвалась из

заточенья в

домике молочницы на царскосельской мызе: (это

так - реквизит

моего поэма, склонного к костюмерству).

Потасовка - они

оживились, рты заоткрывали: уф, слизни! век бы

не якшаться с ними;

съестное - кашица причащенья - передавалось

фруктожвачным

конвейером из клюва в клюв, - иерархия

соблюдалась.

Досыта наелись; пресыщенье... - но

что это: грозища

набросила сюртук влаги и фалдами ручьевыми

забарабанила по

моим ресницам; от зефира спину заломило

спицами

ревматизма; эфиопы ли дюны, нет ли -

но потемнели:

утратили мягкость, летучесть, лампадность,

(как по

весне в келломяках): у подножья их буксовал:

браво:бис:браво:

желт жигуленок: с пол-часа: из него -

вот остолопы! -

двое в шароварах для тренировок: с флягами

жигулевского -

какой кот-шкет его наплакал! - за шкирку взяли

медносовковые

лопаты, совоокую ямину вскопали, в землю

зарылись и с нею

сравнялись: затемненье: под аканье

магнитофона-хризостома

комичный способ подобраться к т/е/ьме своей

с недоуменьем:

где ты, итальяночка, с адриатической открытки,

демонстрирующая

предпосылки и скульптуру рыданий; метафизику

связей любовных, -

причем, проще рвется прочное: при этом отмирает

1/2 себя, а смерть себя

не страшна, а безалаберно забавна; страшна - тсс! -

С. других - дорогих

тебе - она анемичней червя кольчужки и зрелее...

...парусил ее

дугообразный язык-ловелас, приходясь ангелом-

сотворителем:

Аменом - для моего рта, для языка - Ахханом

Адабаном - для шеи, для плеча - Тебар

Арехе - для живота, для пупа - Фтхауэ

Ахиэлем - для правой икры, для ступни - Фиуфромом

Юго-западный ветр чеширским ртом цыкнул и

рассекретил:

у девицы-молодицы разгорелось в середице:

над влагой там

господствовала Афиро, над жаром Флоксофа: такая

ветхозаветная

пороховница: что-что, а в пиротехнике я смышлен.

Я настаивал

на сакраментальном праве привередника

поделить поровну

"полное" блаженство, но она - увещевала:

"Целого нет,

нет полноты, нет, только части существенны:

думай: пристало ль

тебе обладание частью - хотя бы блаженства -

как

раритетом: сохрани за собой это право: ведь

прав Метродор -

в реку одну и ту же - век от века - не ступить

ни разу: но в

четверть ее иль осьмушку - хоть дважды. Думай:

сущность реки

не в пенале ее продольного русла, а в

множестве

ее руслек, делимых до : так-то, мой ослик; и

отсекаются они

друг от друга плавниками валуна, кильватером

или брыльями взгляда,

запущенного за корсаж реки: беспредметные

адюльтеры..."

За супрематизмом пирамидальных елей

самовит неженка

камыш с темнозеленым подшерстком шатена: он

забияка - в риме

был бы брут, в афинах - периклес, в византии -

велизарий: а здесь

в темноводье поморов - лишь петр III или кондратий

селиванов -

не медведень-шатун в молчунном и скопческом

стиле зверином:

сумасбродство - я приложил ухо к его

бронхам: он

наушничал мне, что она - слабоумна: но хвороба ее -

муляж из

притворств, хитрогорюнных отчайностей и прочих

неопределенностей,

лавирование в океанийской впадине

бессобытийности...

Н-Да, курьезы изветов... Я над ней колядовал,

пытаясь

в ее узловатые зраки впрыснуть успокоительный морфий

смеха, но она

показала мне клинышек своего языка стали

дамасской с

эзоповой пеной нерво-припадка на красновыгнутом

эфесе - языка спинке -

и прошелестела темным обметанным голосом;

словно взяв

клавишу homini vox на фисгармони - нижний

регистр отчужденья:

"Тю-тю-тю, склони свою выю довольства, - ведь

скорпионится

моя честь на весах семени твоего: и в любом

эоне моего дольнего

тела - грех разливанный (хрен и имбирь мой),

целую в чуть

монголоидный подбородок (мой чингис-ханчик!)

твой портрет

фаюмский, узкую психею твоих земнокарих, твои

мочки и

заклинаю: будь в птичнике семьянинства ко мне

привязан: будь

орланом без руля и ветрила, будь ибисом без

осененья, будь

в черевичках скарабеем-домоседом... так-то, моя

невеличка, улю-лю...

Так-то, батькович мой - евич- я, атаманша, и есть

желанная тебе

цельность и полнота, память ее, полноты, - память

Плеромы, точнее

память о ней, о Плероме ====> так будь моим, будь

мной, Энойей..."

Мне показалось: свободность моего желанья ущемлена

ее ужимками и

замешканиями; я и увял луковым лютиком (радуйтесь,

стиля интимность!)

дал ей скарамучный тюбик с отворотными таблетками

от знаний,

и расшнуровал поэзий цитатник: нет ничего

привольней и

прекрасней, чем навсегда с возлюбленной или полу-

возлюбленной

расстаться: и без применений благосклонных средств

психотропных;

провентилировать ум свой удушливым

ду-ду-дуновенем

сирокко... и удалиться, уже не услышав, как хмыкнул

слабовольного грома

раскат; не увидев, как вынырнули из питомника

тяжелоголовые

мопс и мопсиха: жонглировали своими чепрачными

статями: обрубками

хвостов-почемучек вибрировали: и набивали себе

руку (иди ты,

идиома!) то ли в кулачной любви, то ли в боксерстве.

Сводня -

смотрительница, закрутив моток поводка на

запястье,

уселась на среброрунную оттоманку камня

придорожного...

Схолии к моему поэму: разморила повивальная мура

полмира; мой рот-классик на чужой язык: мопсов? иль

грома? - переключился; на своем - умолк. Муслин

нескладных аплодисментов.

12 ноября -10 декабря 1990 года

ФЛОРЕНТИЙСКИЙ ПОЭМ

или

ИТАЛЬЯНСКИЕ ХИТРОСТИ

Флоренция

В кругах Флоренции плутал я снова,

ведь память - ожидание былого.

И веерных раздумий взмет

затеял прошлому досмотр

и скорчил о кончине мира вральню...

Невинность ревности в дуэте пиний,

курлыканье разлуки в каватине,

и под камлание виол

куницы вкрадчивей приор

с монашенкою в султанате спальни...

Жалобы фонтана

Принесла мне

возлюбленная корзину слив дамасских.

И горевал я, что ни домино, ни маски,

ни осла нет

у меня, и нет мандолины с гирей

какофоний.

Ни евхаристий, ни помазания миром

на афоне.

Я не заправлял треног смолою

в елевсине.

Не лев и не

схимник в пустыне египта - не вою.

Человечность

мне и печаль не даны ни на мгновенье.

Мое спокойствие - сиречь омертвенье,

съело вечность.

Я на шашечнице лунной пьяцы сгусток

тел тритоньих,

съел три тонны

веселья воды и семь ее грусти.

Плещутся ящерками веселья

воды ночи.

Смертожизнь моя кружится каруселью

одиночеств.

Неаполь

Виолончельная дуга одиночеств...

Их амальгамы семь нимф, каждая - Эхо,

украли полногласный мой образ, охочий

до любви себя, Нарцисса, в зеркалах утехи.

Ни мальчик, ни женщина мне не в радость,

Их плоть претит мне. Вспахтанным маслом

тает горе черно-зеленое от утраты

отражений моих виноградовласых.

Кинулся я к некроманту из Болоньи

мессеру Амброциусу - он амброю пичкал

плебеек, плод вытравляя у них в полнолунье,

и невинность воссоздавал из пузырей бычьих.

Воспламенил он урину в бирюзе мензурки.

Усыпляя меня вывел формулу каданса,

по цитре водя наперстком, и мазурку

я танцевал на гипнотическом сеансе.

Безумны в его руке помазка кульбиты -

так негоциантом неаполитанским

я предстал на холсте многоочитом

в пируэте самочинного танца.

Знатный неаполитанский юноша, обучаясь на Хиосе у знатока грамматики
и древней философии Иоанна, обесчестил его дочь Парфению и хитростью увез ее в Неаполь.
Быстро охладев к ней, он бежал в Грецию с падуанским красавчиком, а покинутая Парфения яд выпила.

Из анонимного трактата начала XVI века ”Инвективы против гуманистов”

На ипподроме смерти одолев барьер,

скакун занес ее сквозь планетарий скверн

в ливанский бисерный кедровник, на луну -

“и если рог она, кто в рог ее согнул?”.

В турецкой бане там распаренный престол,

на нем в безбрежной мантии

из ткани харасанской

(а коленкор индийский - оторочкой)

и в шароварах плисовых,

Сын человечий учинял веселья суд

за созерцаньем баловства виол.

Под кантилену смеха бонвиван-абсурд

подвел Парфению к скамье для ног

сыновьих, тот уставил опытный бинокль

на лиф просительницы, жмурясь как хомяк.

В падучей долгого дурачества размяв

тугую дикцию, он заскрипел:” Распят

я, а иначе б изучил ее до пят”.

Жеманством сдобрил приговор: “Подвох

ему устроим - пусть зажмется жох

как в ада двоемирие Эней

в каленый сочинительства тоннель,

пусть в канцонеттах чествует одну

слепую донну - неотвязную вину”.

Венеция

Две гондолы и гитары целовались,

губы их колков - трезвучий створки,

и под Веспера скороговорку

ставили миракль в набитом зале...

Под цветосплетенье фейерверка

пусть Нинета гиацинт уронит,

юность женская едва ль отвергнет

триолеты на губной гармони.

Птицелов я - за цехины сцапал

горлинку-Нинету в сеть-альковность.

Пояс из тафты индийской на пол

скинув, стал трудиться как садовник

над ее оранжереей узкой...

Зуд затих, хлебнули “вентуриччо”,

сдернув полог из парчи французской

............. под овации вторично.

В интермедии забав сострила

вдруг Нинета: “Вылитый Христос ты,

молодой, отъявленный кутила,

что греха таить...поправь-ка простынь”.

Спохватился - мне в пасьянсе карта

выпала воскреснуть послезавтра...

У Иосифа еще в ломбарда

плащаницы выкройка из астр и

ста шелков александрийских, легких,

мой венец с карбункулами терна,

с винами людскими кошелек, и

самосудный меч огнеупорный.

Чтоб озорничать нужды не зная,

все в начале марта заложил я,

а сегодня Пятница Страстная,

и воскреснуть в срок не хватит силы.

От нее уходил я в море...

Холодело оно, она, я, Сан-Марко,

холодела на волн шпалере

венецианская барка.

Я был знатоком Ювенала,

она - дочкою сбира.

По утрам с трудолюбием мула

сочинял я сатиры.

Говорят, чем печальней, тем и

печальней, но чин голиардский

научил: блажен только мим или

паяц-любовник дурацкий.

С хитрецой сарацинской сводня -

старушенция-мавританка-

приводила ее охотно,

и желтей слезинок лисенка,

восковые слезки катились

на барельеф вырезного

лифа. И черной шалью

полдень был драпирован.

Но и это наскучило скоро.

Если ярче, то и быстрее.

Жаль я стар, чтобы стать корсаром

и обручиться с реей.

Так не пахнет отчаянием рута,

как моих эпиграмм многогранник.

Их расклеил на всех воротах

и уплыл в халифат испаний,

и уплыл в катавасию светлых

увеселений севильи,

где от кривизны кругосветной

целит философий сераль и

Феррара

Световое уныние вносят

факельщики-гелиотропы

в огнепровод красноволосых

восковых свечей возле гроба

на эбеновом катафалке -

в нем полого, как геркуланум,

и сродни подкопытной фиалке

тело герцога скрыто сафьяном...

Закрутила герцога свиту

карусель кривотолков горбатых -

мол, завистником кравчим убит он,

и вдова спозналась с аббатом.

И двуглазой альпийской лавиной

в епанче из серы безмерной

он сошел разгневанно в львиный

параллелепипед бессмертных.

Очевидец он дивного фарса,

как в период землесгибанья

все сокаменники из кварца

встали под окарин верещанье.

и растирает в ладонях

сладковатые луковицы

своих провинностей,

и плачет, и плачет,

и плачет - дай мне еще

провиниться

Разгадка криптограммы

Время - молчания оболочка,

футляр палисандровый -

веер событий в нем разворочен -

храбрецы Александра и

Цезаря голодными мятежами

кровью, кармином иль

киноварью православья стяжали

величье Комнинам, и

гибеллинов погибель обмывают

в тавернах флоренции

серпантином памяти осыпая

палаццо лоренцо и

Быть может, венецейской девы

Канцоной нежный слух пленя,

Отец грядущий сквозь напевы

Уже предчувствует меня.

Александр Блок

When thro’ the Piazzetta

Night breathes her cool air

Then, dearest Ninetta,

I’ll come to thee there.

Thomas Moor

А Нинета в треуголке

с вырезным лимонным лифом,

обещая и лукавя

смотрит выдуманным мифом.

Михаил Кузмин

КОМИЧЕСКИЙ ПОЭМ

Эпикуреец Кит Циркуль Рак, автор изящной натурфилософской поэмы
"О природе лещей", утверждает: "Самое глупое, когда поэзия
становится средством спасения от жизни" (преамбула к Libri III).

Обезьяна с головой песьей говорит:

Мой поэм - прелюдия к сме...

так посмеемся!

Тири-бом-бом, млн.

галактик (ах,coq-a-lane)

обрисуют абрис

моей самшитовой усмешки.

По рецептам Уильяма Блейка

создавал я бяку-вселенную,

семь раз делая смеха бо-бо

( см. "Лейденский папирус"),

и, проклиная тамерланства мигрени,

чихая, простуженней камчадала,

я лежал в обезьяннике системы

солнечной. Возле меня

визжали гамадрилы-планеты

и гадал я - это музыка валов

мелодиона... или менестрелей

сомнамбулизм: плачь-и-лай, мука...

(Вспомним Пифагора акусму:

Что планеты? - Псы Персефоны).

Под мурмолкой космоса

детство чел-ва спало,

а космос вертелся,

как палиндром "карма - мрак",

в маразме мизантропии. Ап-чхи...

"The eyes of fire, the nostrils of air, the mouth

of water, the beard of earth."

William Blake, The marriage of heaven and hell.

Родился я; тогда-то, так-то, Петербург.

Умер; дата не достоверна, но М.А. уверен, что она в

анаграмме моего имени. Место назову сразу: Рим. Продрог я,

Джиакомо Казанова недаром писал: "Осень в Петербурге

холодна, как удовлетворенная красавица."

Семь раз я смеялся смехом Флоры,

и явилась - проименуем,

пронумеруем - Психея, Зиглинда

или Лелла - рассудит "русская" рулетка,

жили мы тело-в-тело

два тысячелетья,

но не были друзьями,

но не были врагами,

а так, любовь, одним словом...

Блаженны дочерей твоих, Афродита Пандемос,

бросавшие для:

бега, боя, богатства, Бога.

Хотя и блажен я (смех не грех -

отмаливать не надо),

но бросил ее для себя.

Только. Фонька, давай канделябры...

Взял я кирку времякопа,

заступ формы такой

и разрыхлил свое прошлое,

где самоцветные копи упованья

чередуются с трехъярусными рудниками

как его - тьфу! - от-ча-я-нья...

оно - эквивалент дуракавалянию,

созерцанью не комедии дней моих,

а пантомимы моих припоминаний

о ней ли? - на арене

царскосельской мызы,

где кладбище императорских коней

вовсе не реквизит моего поэма,

а главная деталь его (или комедьянт - что угодно) -

как живется вам, цуцики-позвонки,

или крестцы-караси

под вольтрапами мраморных плит.

Merci, как и мне, когда брел я зигзагом

по мызе и каламбурил,

как принято в Краковии:

немедленно будет в свентых взенты

уразумеющий женски выкренты

даже егозы - настоятельницы

монастыря кармелиток,

не то что девочки русской -

хоть щеки у нее пышки,

как у братца у ее Иванушки,

а канатики нервов шалят -

ведь не сталь, в самом деле.

Психологик Федр Вдосталь-Евский свидетельствует:

"Интерьер души русской девочки

представит незначительный интерес

разве что для миклухо-маклая,

этнолога... А мне как-то лень разбираться

в этом непритязательном микрокосме."

Открыл я антологию античной скуки и прочел: "Прилетал к нам

по ночам, как запоздалый сюрприз, сам Эрос розовоперстый,

побочный сын Пороса и Пении, поросенок с пенисом, нес в

руках a la Буше стрекало разлуки." Подуло и перевернуло

страницу.

Вспомнилось лето 7497 (1989)

Было знаменье Барсучье (простите, Баркова)

неуклюже паясничал,

непутевый я пульчинелла,

по обычаю тростниковую

трубочку запихал в розу рта,

чтобы разбередить рыданий тембр,

но не всполошить понапрасну

желтолиственный летний сад,

где и так пугала статуй

безнадежно пытаются отвадить

тарантеллу любовников-сеттеров

от не-поправимого.

А мы в у-единенном

расставались в последний.

Я уговаривал ее по сирийски:

ГА-А-А-ХА (А - звук-ледник),

что значило: "Мы в мышеловке

самодовольной логики,

а логика - былинка скуки

и не даст ни шанса об/в-ернуться,

ведь орфей вернувшуюся эвридику

за свою - за себя! - не признает,

да и аидоней персефону.

И подарил я ей bric-a-brac -

безделку из Исфагани -

не станет за труд ее описанье -

на круглобокой подставке

из луночной слонокости

(величины, кстати, натуральной,

с механическим заводом)

алебастровый жезл желанья,

зверь мужской, брильянтовоглазый,

лампас напряженной жилки

янтарен. Ах-ты, кляп (couillon), тяп-ляп.

Ради симметрии дарений

поднесла мне ковер турецкий,

на его тугой текстильной пучине,

как на тамбурине ярмарочном,,

танцевала "осу", кривляясь

каллиграфично, невольница-вязь,

узорная абракадабра страсти:

"Как я тебя ненавижу,

о, если б знал ты, безумец,

как я тебя ненавижу"

Не терпела она сумбур аллегорий.

Встал я посреди сада на колени и бился сандаловой

головой не в гонг сократических этик, а в эстетства

клепало - а-ха-ха-на-х...

Прости меня, маленькая Лелла, что я сделал тебя

объектом ли-те-ра-ту-ры.

Прости, что тогда-то и так-то ты повстречала меня,

то есть свою судьбу, пустую и ту-ту-ту...

Э-Эх, не простит.

Go! Tell the human race that Woman's Love is Sin,

and, from her childhood, shall the little

Female spread nets in every secret path.

W.B. "Europe"

В Париже по Сене три лодки плыли, плыли - и

целовались. В лоджиях фернана леже я просиживал дни,

на бумазею тоньше батиста занося "Записки

флорентийского гуманиста".

За яшмовой столешницей перекидывались в бридж

мои добрые знакомые: монах Луиджи Марсили и канцлер

республики мессер Коллучо Салутати. Они поглядывали

на меня без удивленья, и я вдруг догадался, что они

так же мертвы, как и я.

Кстати: адрес ее: большой проспект, д.69, кв.19, три

звонка, коммунальня. Вычеркнем его, хотя нет,

погодим, еще пригодится.

Ее адрес (абсурд, да и только)

пригодился не скоро - в лето 7515 (2007)

Стояло знамение Бычье.

Я ознаменовал начало тысячелетья

монархическим переворотом.

Сверху мне строго-настрого

запретили писать этот поэм,

но я жду наказанье за не-послушанье

и пишу: зачлись мне заслуги

перед отчизной! n-августа

Совет девяти во дворце Мариинском

проголосовал единогласно -

величали меня отцом отечества -

вот подхалимы,..(неразб.) плеты -

а также: утверждением и столпом,

палицей и пищалью. Триумф мой!

Державу и скипетр дали,

лавром оцеловали - нелепица (cock-and-bull),

на александрийской стелле

высекли "Demetrius Deo Sancto".

Теперь я шишка, важнее чем бей,

Нечто на троне. День первый -

(n+1)-августа труден был.

На стогнах толпы скандировали:

Vivat! Империя умерла!

Империя бессмертна! Ура!

А верзила-юрод вопил на Сенной:

Мишура, мишура государя!

Ярмарка, ярмарка тирании!

Сей, просевай, решето террора!

Верные мне полки нац. гвардии -

Рождественский, Воздвижальный,

Масленичный и Обручальный

к утру выбили дивизию оппозиции

из ресторана "Застолье" (piggery) -

ставки всех тайных обществ.

Ребята мои, громилы, перестарались -

вставили себе челюсти из брюквы

и главаря повстанцев Г. Д-го

кочергами из угла в угол гоняя

закусали беднягу до смерти.

Поторопились до разбирательства трибунала.

Жаль, незаконно. Но по заслугам -

сам доигрался. Как бикфордов

пламенны были реформы мои.

Фантазируйте далее, фанфары!

Над Петербургом встала звезда

новой (да, угадали) Эллады.

Под флагштоками на марсовом поле

приказ мой поставить две-три фаланги

колес иксиона - чтобы в них

бунтовщики и гос.изменники

колесовались- будущим в назиданье.

К пасквилянтам и недовольным

наведывалась кодла моих

бирючей-тяжелоатлетов,

и гоплит дел заплечных

зачитывал статут за печатями семью

и вносили мехи с вином

критским, хиосским, лемносским

и опаивали подсудимого

до сме-, сме-, сме-

Сварливиц и печальниц

по заветам Зевса подвешивали

на фонарях в переулках фонарных,

а к ножке - по наковаленке-гантеле

весом 12.5 кг - вот потеха,

и висят, свеженькие, как шутихи.

На сенате ( его воскресил я)

повесили мраморную доску моей судьбы,

и восседал я будто аль-рашид

нет, сам соломон - разбирая

ералаш сутяжничества, в бордовой

ермолке и оксамитовом полукафтанье,

весь из себя надут, как аэростат,

а глаз-ватерпас - правосудье! -

рабовладелец всех ведомств,

и воеводств, и стратегий.

Сам черт ногу сломит -

кто здесь избран и извещен,

а от званных приказал я окутать

музеи непроницаемой сеткой из

стекловаты - вроде маскхалата,

а книгохранилища сосредоточить

в бункерах, облицованных

изразцами нержавейки -

туда не проникнет непосвященный.

Тут бы мне и разочароваться -

Да ведь очарован и не был.

Кареглазый я к(о)роль(ик)?

And the den nam'd Horror held a man

Chain'd hand and foot; round his neck an

iron band, bound to the impregnable wall.

W.B. "The French revolution".

Я и раскаялся, макбет в миниатюре,

у камелька одинок, не до лакомств -

месяц уже шевелились в углу

акваланги-кошмары -

хороводы святого витта

водили утопленные ин vino

или ин aqua-нево.

И двинулся на меня шуваловский лес,

как повстанцев орава,

и стволы винтовок на взводе...

Сам я на взводе, не ждал

жакерию так скоро, мой канцлер

божился, что с/ц/ветоносит

страна как дендрарий.

Осадили мою резиденцию -

бывш. михайловский замок -

и построились в каре гусеничные

бтр-бармалеи и броне-драконы.

У меня на глазах мои регалии,

эмблемы и древа генеалогий - в огонь,

а пепелище мостили щебнем.

В замке моем готовили смесь зажигательну,

подтаскивали мешки желатина,

кипящу смолу варили,

бомбы в картонки паковали,

но понял я - паника и у нас,

и бацилла бунта шурум-бурум -

не ровен час и...

Когда забубнила канонада, и

Порх! - запыхали пистоны,

и запетушились петарды,

выбрался я анфиладой подземной

и очутился - что это, случайность?

у тучкова моста и бежал

по линии первой к большому проспекту.

Три звонка. Отворила Лелла -

и отвернулась. Не снизошла -

ушла в другую. Я как на духу (tete-a-tete)

(вот идиотск. оборот)

выпалил все о...

она сдунула пыль с этажерки, мне кивнула:

"Ты для меня теперь ничего не значишь,

так давай, переодевайся,

да поторапливайся".

Я опешил, попятился было,

но смекнул что-к-чему, бросил ей

свой камзольчик из камки

да камилавк из синей сахарной бумаги,

она мне - домотканную хламиду,

шевелюру шпильками закрепила,

вышла такая февронья - загляденье -

краше не было ни на руси, ни возле.

Так спасла меня, как витовта литовка-а-а...

И ворвались к ней, со штыками наперевес,

и услышал я крик ее, три бемоля, щемящий.

Эй, вы, шпильманы,

страдивариусы страданья,

хоть на небесах присягните,

что в этих звуках зиянья

замуровано не у -,

не -мир-,

не -анье, а

смиренье. Сумеешь ли так, балагур,

когда на тебя напялят,

словно корсет,

воздуси не-вещества.

И освищут. Прошиб меня

долговечный пот. И векшей

я поспешил скрыться в Польше - в 96 г.

она стала пятнадцатой провинцией

империи, вновь оперившейся

из химеры в гриффона,

после буффонады девяностых.

В кракове, на флорианской

я наткнулся на караул,

и лейтенант артиллерий,

ветеран войн n-летних,

сперва уговаривал куртуазно:

"красотка, подари хоть ночку" -

затем прижал меня к стенке

мариацкого костела,

запустил руку под юбку,

и чертыхнулся, и обозлился,

и свел в участок на ул. венеции,

где меня опознали по опущенным

уголкам губ - маску-то,

маску самодержца

сменить забыл я, раззява.

Замели меня ни за что, ни про что.

Жертва ее оказалась напрасной

(эх, Лелла, мой тенеобраз).

Юрод дуд-кин в семнадцатом веке писал: "жена благочестивая,

став перед царем злочестивым, исповеда Христа. Царь же

повеле ея в ров левск вринути. Львы же радующе лизаху тело

ея и не вредиша..."

And is there not one law for both the lion and the ox?

W.B. Visions of the Daughters of Albion.

Смотри и разводи руками своими.

Где юность безумия? - Мимо, все мимо.

Где величавая выя? - Уже (ль?) сокрушилась.

Где стройное тело? - Увели за калитку, за гумно, за поле

козельской березы.

Где рот-капризуля? - Замолчался. Вливали в него пойло -

свекольник раскаянья с лавром,

да сыпали соль в глотку.

Где руки? - Брыкались, бузили, да и. - Истлели.

Где взгляд ясный? - Набросили на него повязку из авинь-

онского подкладочного марселина.

И затмился.

Где риз украшенье? - Содрали с меня их - барыш, как-никак,

да (не) поделили.

Где красота? - Там, где нет сердцеболи, а только смрад,

мра.-а, пра-ах мой.

Где расстреляли? - В лесу раджи индийского, в жар-

чащобе двух плачей, один плач

человечий, другой - тоже.

Где похоронили? - Да нигде, не зарыли, хранили на дне

какого подвала...

Где подвал-то, как полагаешь? - Да нигде, я полагаю.

Вот и не угадал, он там, в псевдоготической часовне

посередине тракта от федоровского городка до

царскосельской мызы. - Может быть, может быть.

Думаешь, так и пролежишь до? - Да нет, чепуха, покоя и

там нет, после очередной ре-рево-

люции потревожили пра-ах мой

восемь пьяных матросов,

ключицы мне крючьями разомкнули,

и свезли в ельник лахты,

там жгли и жгли, но холодно было,

как в лоджиях фернана леже - а

на клавиатуре огня я узнал иное -

в париже, по сене три лодки плыли...

Ну и ладно, это закваска другого поэма.

19 августа - 15 ноября 1991 года