ДМИТРИЙ ГОЛЫНКО-ВОЛЬФСОН

Дмитрий Голынко-Вольфсон

МЕТАМОРФОЗЫ

Четырехлистник 1

* * *

Поклонись, мой ангел, поклонись,

всем убогим,

не забывшим,

всем усопшим,

не простившим.

Окунись, мой ангел, окунись

В певчих строк тернистую тину.

Стая рифм нелепа и сира.

Помолись, мой ангел, помолись

За Бориса, Глеба, Велимира,

Осипа и Марину...

Поэт начала века

К библейской дерзости сводил он блудный стих

И создавал из слов расхожих

Любимых женщин, вороных, гнедых,

Не узнанных, на зыбкий плач похожих.

Шалила нищета, роскошно птицы пели,

На взбалмошной Руси опять поэт отцвел, -

Из оголтелой мглы за ним пришел

Бессонный выводок недремлющих шинелей.

Пред правдою сырой ружейных дул

Последний стих застыл на смертном взлете...

Кудесник и ведун, он славно отдохнул

На книжной полке, в твердом переплете.

Соната памяти Пушкина

... как говорят, речка черна.

Не знаю, все может быть.

Пистолет ухмыльнулся.

В осоке шумит князь-голь.

Улыбнулась зеница

тремя позвонками

звезд.

Так вкраплена в копоть

босая арапская масть

и кость.

Богат голытьбою сухой зрачок

страниц.

По времени бегают:

косный паук-паучок и боль.

И в темени - темь:

как поют на рассвете - зря.

И тело выносят:

Зачем? Куда?

Говорят: начиналось слепою любовью,

а кончилось зрячей бледностью,

и все порывалось окрепнуть

женственной вязкой оснеженностью

и бедностью.

Голодные звуки

назойливо ластятся

к толковому горлу красавицы.

Как позднее напишут:

все разъехались и погорелец

тащил обугленный циферблат.

Утром...

легкий выстрел

дальше - не помнят...

Четырехлистник 2

Театр

Последний римлянин. Последний гунн убит.

Песок на веках. Меч плащом прикрыт.

И слышен жалобный коня то плач, то вой,

Над мертвой, в серой пыли, головой.

Скачи, кобылка, сквозь века, скачи.

На площади бедлам, въезжают циркачи.

Хруст деревянных шпаг, шальные визги струн.

И на подмостках вновь убит последний гунн.

Последний римлянин афишку мнет в руке

И ловит фальшь в актерском голоске.

Пир во время чумы

В ставеньки стучится смерть рябая.

Балагурьте, пейте все до дна!

Коломбина, кукла заводная,

Попляши на площади одна.

И в бреду услышь, теряя силы -

Воз гробов из королевских ив.

И молись: мой Гамлет,Гамлет милый, -

Голову в опилки уронив.

Легенда

... и на молитвенных ладонях - оттиск

лохматых, дымчатых дубов

Екатерининского сада.

И почерк чопорный подков

по колеям аллей квадрата

засыпан пылью.

Сказкой, былью

все обернется -

нам ли судить.

Историю, как пуделя, водить

на золотой цепочке.

А время оглянется...

Счастливчик, щелкунчик

ты верно родился в сорочке.

И кто-то смеется.

И слышишь ты шепот

глухой на груди:

"Убеги!!!

Убеги!

Убеги...

Убеги?"

Последний поцелуй императрицы,

И словно белый разворот страницы,

Кровавый камень у щеки...

Шотландская песня

Сын уезжал, и сын рыдал,

Но плач был как металл.

Выл ватный ветер, конь сипел.

Взгляд материнский каменел

Вослед ему навек.

Дорога - мор, дорога - Бог,

Ему отпишет мед и грог,

И шелест чернобурых дрог,

И кислый снежный воск.

Свеча оплыла, грог допит.

Пора назад.

И верещит

Архангела труба.

Вернулся сын, - шипит молва, -

Созвал гостей - гульба, пальба,

Лишь материнский дух из льда

Растаял у печи.

Четырехлистник 3

***

Когда мужицкий кнут тщеславный

учил нас разуму сплеча,

когда с трибуны шут державный

чирикал слово Ильича,

России пасынков обьяли

ручищи честных палачей,

и с ними на восток погнали

железных вздыбленных коней.

Они орали в гнойной глотке

сибирской россыпи степей.

Век забавлялся в мыльной плетке.

Господь же на партийной сходке

благословлял всех палачей.

* * *

Ты вернулся в свой город, так пей же скорей

Рыбий жир ленинградских речных фонарей...

Осип Мандельштам

Набухай, словно почка, и зрей, и расти

перепончатый мрак ленинградских квартир.

Убежим-ка с тобою, дружок Асмодей,

по оси циферблата немых площадей,

разменяем мы кухни аптечный уют

на страну, где иконы, как сосны, растут,

где навзрыд кумачовые песни орет

очумевший от правды и водки народ.

Но мостов и дворцов милицейскую речь

научи меня в прозе ценить и беречь.

Научи, научи не за душу, за так.

И уйди в ленинградской квартиры барак.

Советская ночь

В черном бархате советской ночи,

в бархате всемирной пустоты.

Осип Мандельштам

Недаром воспета советская ночь,

ведь больно она хороша -

паучью свободу, что воду, толочь,

спесивую совесть глуша.

И все куролесят обноски со зла,

Легко им меня заманать.

И мне с заморочкой, была - не была,

Сухие потемки глотать.

И мне до оскомины подлой знаком

Проперченный друг - кавардак.

И все на износ! на - изнанку! на - слом!

проклятьем - на кипу бумаг!

Голос из бочки

Эх, залейся, да по струнке веселись!

Так разлаписта Расея, что держись!

Увлечет меня в кабак знакомый враль,

И прилягу нецензурно на асфальт.

Как подушку подложу газетный лист,

Репортеров - чудных соек - пересвист,

Правды посвист сумасбродный и чумной:

Перестройка, перестрой-ка, пере-строй...

Четырехлистник 4

Таврида

Пустынные Тавриды берега,

И тленье мидий, тамариска, хвои...

Ахейские точеные суда

Вновь врезаны в дряхлеющее море.

О, Эллины, как пресен плач цикады,

Как сладко сеть истории плести,

И в полусне соткать холмы Эллады,

И в ульи звездных улиц забрести.

Где вечность сходит в тень забытых кровель,

Где в линиях - язычество резца.

Где чуждых гор полуантичный профиль

Как полуслепок русского лица.

Дождь 1

Шушуканье гулко в соломенной башне, и шмель

Под кружевом ломким ворсистый ведет разговор,

И туча-овчарка, ворча, надевает шинель

На тучные плечи, и в складках мрачнеет простор.

Хоть скареден ветер, но суетен переполох

Средь юрких, холеных, с нахальным и вертким хребтом

Напуганных птиц и зверьков, чей немеющий вздох

Едва ль полнозвучней прощания немощным ртом.

Медвяные капли ползут по слоистой коре,

И с гневным испугом незыблемо наше родство,

И клейкие струпья набухли в слепой духоте

И к нам переходят в наследство, в надел, в естество,

в нежданность.

Дождь 2

Лягушачьей слезой, капнув в зелень чешуйчатокрылую,

Скупо небо обмолвилось вкупе с ухмылкою хилою.

И слепое болото кропя земноводной невнятицей

Паутинчатых первенцев речь и куется и тянется...

Круглый воздух древесный, клонясь, обливается завистью

К бестолковым ручьям, говорливым и бойким до старости.

И толпясь, и купаясь, листва холодит причитания

Рыб, творимых водой и своим черновым очертанием.

Путевые заметки

Безалаберно старинный город лает,

Изгаляется, как остроумец-шкода,

И шалит домишек-недорослей стая,

И ручные сквозняки вразвалку ходят.

Колосятся долговязые соборы,

Круто скатанные временем в рулоны,

Словно стрижены на их землистых склонах

Подневольные мальчишечьи проборы.

Ненадежен я, как темная лошадка

канцелярского, имперского покроя,

Начихав на беспорочные порядки,

Без оглядки в той сумятице укроюсь.

И плевать, что говорю невнятно - снова

Дорога мне лишь дороженька кривая,

И глотая натощак вокзальный говор

С легким сердцем восвояси удираю.

Четырехлистник 5

Слово о русских реках

На Руси полны реки шампанским

Зла и мелочна их кутерьма, -

Может идолом тьмутараканским

Набормотаны эти слова:

Что скрепляя до боли пространства

То кудрявой подковой Окой,

То славянясь, куражась Онегою,

Свирепея конвойной Невой,

Вьется речка и речь твоя пегая

Под уздечкою за упокой.

Заполняя голодную звукопись

Пеньем сечек, бичей, топорищ, -

Ни в какую потайную рукопись

этот русский разгул не вместишь.

Значит, речкою жизнь твоя - выскочка -

Так закрутится, что не поймешь, -

енисейская барская ль выточка

Иль Москвы-реки важная ложь.

Не пойти ль шаловливою пташечкой

Из той жизни выклевывать смысл, -

На плечах не камзол, не рубашечка -

Покаянный пустяк коромысел.

Стансы

В столице говорят все медленней и тише,

И места лобного торчит смущенный пень.

В раскольничьей Москве косматый вольный день,

Наверное, за нас все набело напишет.

И вторя соловьям, когда им всласть поется,

Щербатый молодец - питомец теорем -

На курьих ножках моложавый Кремль

В боярыню-реку вприпрыжку окунется.

И в этом теремке особого пошива

И цепок, и живуч кащеевый указ.

Рябой и кислый квас ребяческих проказ

Здесь смешан с древним черным пивом.

Ода опыту

Каменистые губы

Разомкнуть нам не сметь.

Мы приучены скупо

И хулить, и жалеть.

Нас - гуляк-недоумков -

Боже! - Слепо прости! -

В колесе переулков

Будет Бахус пасти.

Нам не сколок гранитный

И не скорбь Аонид, -

А навзрыд с челобитной,

В чьи-то ножки навзрыд,

В магазинную смуту,

В поволоку метро,

Где и смерть - на минуту,

Воскресенье - старо,

Где нам что-то твердила

Как посмертный наказ

Волокнистая сила

Полулюбящих глаз.

И в начале развязки

Как крещенский мороз,

Косолапые краски

Ленинградских корост,

И квартира - воровка -

Огрубелый залог,

Что опять тебя ловко

Усмирит потолок.

Метаморфозы

Забросил погорелец каркать

И отщепенец пить цикуту,

И в недомолвке крепнет круто

Себялюбивая помарка.

Ползут проулки умываться

В картавом, темноватом смехе,

Галдят старухи и прорехи,

И время любит начинаться.

Метро медвежья моложавость

Дремоту лиц омолодила,

Как говориться, всех любила...

И в тесноте когтится жалость.

Забиться в пухлые хоромы

Без лишних слов, на бездорожье,

Чтоб угощали теплой ложью,

И рот-ловкач стоял на стреме.

И поименно, без запинки,

Воскреснуть вновь, устав от боли,

Когда на тело в черной холе

Слетает чья-нибудь слезинка.

Четырехлистник 6

Опыт ностальгии или три этюда к ненаписанной
картине "Петербург. Сон в летнюю ночь"

Аргонавты. Снова весла

Рассекают сон и мглу.

На стене бельмо известки

Полнолунится в углу.

По карнизу скачут кошки,

Манекены или воры.

Мягко звякают затворы.

Аргонавты. снова весла.

Снова сон.

И снова мгла.

.................................

висят в пальто мышиных

на старом фонаре

маркизы и поэты

в неоновой петле

их песенки уж спеты

молчи, труба, молчи

иль нет, - скули кричи,

свисти и голоси

спасенья испроси

мой друг, един ответ:

глухо лает пистолет,

вдавленный в висок

серебрятся мотыли

а по Фонтанке костыли

пылят по мостовой

и вслед освистанной арбе -

твоей заезженной судьбе -

со страниц и по стране -

хохочет постовой

................................

Ночь. Улетает свет.

Лишь деревянный шкаф

Дышит. Ложится плед

Прахом, лишенным прав.

Сну никогда не верь.

Встретятся там, за стеной,

Крыса, монах и смерть

С бутафорской косой.

Будет то, что всегда.

Кто-то нашепчет: "Пусть..."

В горле прочертит звезда

Косо последний путь.

* * *

И не камень брошу я,

не намек.

Только слово уроню,

как зарок:

Если пеплом в полынье

весь твой слог,

Если криво надеваешь

смешок,

Если жалостный вокруг

холодок,

И не медом солон твой

говорок, -

Туго горло обовьет поводок.

И не свечкой тебе тлеть,

и не впрок

Сладкой сажей улететь

в потолок

* * *

Во поле - крест.

На кресте - человек.

Над крестом - луна.

Под крестом - страна.

Балагурит двадцатый век.

Никого вокруг.

* * *

Род восстал на род.

Черный всадник бел.

Из родных болот

В грудь струенье стрел.

Из родных трясин

В дар незваный сон,

От родимых жен

В дар комочки глин.

Из любимых рук

Сыплется земля.

Нет теперь порук -

Тело - головня.

Все теперь пробел

И предел всему...

Черный всадник бел.

Будет посему.

Будет рванный крик,

Камнем станет лед,

И душа уйдет

В спекшийся тростник.

Побежит душа

От пустых ворот

Вдоль родных болот

Вдоль могил и льдин

В тот последний год.

В год, когда восстал

Ночью род на род.

Ворон, зло дыша,

Вдоволь поклевал.

Хватит вспоминать.

Я прикрыл глаза.

Скрипнула кровать...

Свистнула стрела.

Четырехлистник 7

Город

Сегодня мне не о чем говорить,

И город в горячке, продрог и нем, -

В проулках косых сыромятная речь,

На лестничных клетках горячий пар.

И не о чем, не о чем говорить,

Ладони скрести надо мной фасад.

Задушенный воздух торжественно сух

И тучный морозец слегка горчит.

И мерзлая корка хвоится с век.

Кривятся дворцы, и невнятен свист

Из вещего горла в корявую глушь...

И в городе сушь, и вздохнуть невмочь.

Карнизы и двери - с размаху - в снег...

И вторит кирпич воркотне старух.

Пустышки чуланы родимых квартир

Легко поманят, пожурят, спасут.

И в черную дверь в голосистой глуши

Стучусь я, оснеженный человек.

* * *

Бреду дорогой муравьиною.

Глаза прикрыл.

Ну, здравствуй, Русь шестиголовая -

Ты зверь из книги "Шестокрыл"

Здесь католическим органом

гудят российские леса,

и ведьма-сирота взлетает

в узорчатые небеса.

Воркуют лешие лениво

под прелой елью.

Осенние плывут озера

седой купелью.

Здесь топчут атеистов души

казенные луга.

И ворошит с ухмылкой сторож

крапленые стога.

Здесь сторожат в ячейках-норах

нетопыри.

Густой навар газетных гранок

пьют нелюди-угри.

И в клейчатом дупле повестка -

мол, приготовил лесоруб

в чистилища дремучей зоне

дремотный сруб.

На скатерти грибки да пиво,

да ждем гостей.

Вот из ночи кричит тоскливо

конвой гусей.

Заздравный тост

Мужицким курносым святошею,

Помазанником на правеж,

Напялив вериги с одежею,

Заздравно пространства сглотнешь.

Так пей же и с ором, и с мороком,

И с сором пространства взахлеб, -

Так кровушкой воздуха-ворога

Повинно кровавят свой лоб.

* * *

Спи, мой светик, спи, мой светик,

Мой песочный человечек.

Веки стынут под песком.

........................

Волки, волки за окном,

Дрожки, дрожки за тобой....

Четырехлистник 8

Птенец

Или в землю зерном

(или в гласных гнездо)

желтоглазым птенцом

мне посеянным быть

и потерянным быть

мне взъерошенным

скошенным

колким

ходить -

и песчинкой,

нет - косточкой,

точкой,

ростком

мне и речи держать

и глаголы спрягать

и расти сгоряча

и иного не ждать

и в землице мне горбиться

скорбным зерном

и вернуться птенцом

мне в родное гнездо

Вороненок

Россия, спаси мя!

Я твой вороненок,

в бутылочном горлышке

клекот вороний,

а в горле ни звука,

ни хрипа агоний

задушенных строф.

Только вор и ребенок

рыдают, не дышат,

заслышав,

полуночный храп вороного коня.

Помилуй мя, Господи,

помилуй мя...

И синяя птица зажата в ладони,

крыла обгорелые в горе и копоти

всех Трой и трагедий.

Печально на склоне

веков растворюсь я в заученном шепоте.

И черный, черный решетчатый ворон

зачем-то, куда-то везет не меня...

Помилуй мя,

помилуй мя, Господи...

Прописи

Русский мальчик - и сластолюбец -

Кается - каменный:

Слововержец - ты в многолюдьи

Крюк - спаянный

с криком. Телом полу-Ева-

И - ангельским

Корчится - твоя злоба! нет - вера.

Маются - масками-

В слове твоем буковки боли -

Ноют зверьками и

Кормят корыстно настырной солью -

На раны. Канули

Клятвы - все оказались - враки.

Смех мелочный.

памяти клок - и хватит

Для деланных

Чувств.

В Гостях. Сонет

Сигарный пепел, злое откровенье -

Земля гадка, солена и скушна.

Опять в гостях. Скудна моя мошна,

И ерепенится во мне сомненье.

Зрачок дробя, я зрю возню оленью -

(Картинка на стене). - Не где нашла

Ее хозяйка? Посылаю на...

Сии художества. Несут варенье.

Мне скушно бес. Опять цитата. Что ж!

Мой слог, наверно, с лаем кошки схож.

Потом еще цитата. Разговор

О Боге, Горбачеве, ускореньи,

О дзен-буддизме, обществоведеньи -

Что говорил о том Анаксагор.

Четырехлистник 9

Рождество

Метель, поземка,

Трамваи вкось,

В руках ребенка

Земная ось.

Декабрь ходит

И снежный звон.

Волхвы выходят

Из недр икон.

Бледна Мария,

Рояль, стони!

Сопит Мессия,

Глаза - огни.

И в сумрак рванный

Паденье крыл,

И плотник пьяный

Крест сколотил.

И роют, роют

Во рву зека,

Голгофу строят

Из лжи, песка,

Из грязи, снега,

Из слов и слез.

В метель трамваи -

И под откос.

Андрей Рублев. Скоморошина

Как шатались все грибы по Руси,

Этот груздем, тот скуластою лисой,

То ль за правдой, то ли лясы точить

Все рассыпались гурьбою озорной.

И гуляет вон грибочек сам не свой,

Лишь пригубит он чесночное вранье -

Как наотмашь всех косили - Бог с тобой! -

Тихо-тихо посудачит воронье.

А один грибок шалил, малевал

Все спасителей - никто и не спас,

Когда вышмыгнул косарь и махал

Кривоносою косой в должный час.

Языческий праздник на Руси

Шел дождь раком.

Волк семилапым был

И молол обо мне что-то.

Мухомор плел и любил

Ее, лепту плоти,

И чей-то глаз плакал.

Локти грыз гомон.

Клюв мой костлявый зевал

и клюкой звал врана.

Тот не летел. Мотал

Смерть - до жизни еще рано.

Семенило оно - время оно.

И окал конь в окна,

Овса просил, и лакал

Лис избы и гумна.

Медведь летал, шкура - коралл,

И ворчал, как игумен.

Я же лежал скромно

Поверх двух досок.

Ребра себе клевал, и глух был

Мой клекот. Только

Народ обо мне пил.

Что ж! Я рассудил вольно

И вскоре воскрес просто.

Исповедь сына мира

Мир - отец, Дедал, ты сынок, зубоскал,

Он тебя опекал, ты удрал и пал...

Но конек-горбунок из воздушных ям

Вознесет тебя так, как не сможет ямб.

Ты в палатах кремлей, в тридевичестве тин

Проворонен и пойман, как есть, один.

Ты доска, и терем, и ветер в нем,

Ты и срезан, и собран своим крылом.

Позвоночником узнан и в нем заточен,

Как в узилище идол славянских племен.

И пространством ты послан, ты - лишь гонец -

Увести нас в темницы древесных колец.

Среди квелых юнцов и постылых палат

Ты молчанкою маялся в рифму не в лад.

Шустро по миру мыкался, как плющ,

Вил веревки из тела, чей дух вездесущ.

Да на грех зубоскалил, разучивал дрожь,

Назубок затвердил, что себя не спасешь.

Но конек-горбунок из воздушных ям

Вознесет тебя так, как не сможет ямб.

Как ты там оклемался, средь местных тин,

Да в какой-то темнице, как есть, один.

Богохульник внутри, а на вид херувим,

Или наоборот, но притворством храним.